***
Здравствуй, Саша!
Прости меня за те письма, что я писала тебе последние три года. Не спрашивай
меня ни о чем, просто - прости, и не держи на меня зла. Мне очень плохо без тебя,
и всегда было плохо. Я очень надеялась, что со временем это чувство исчезнет, и
у меня в жизни снова будет все красиво и безоблачно. Я ошибалась. Я всегда, все
эти годы любила тебя, и думаю, что буду любить до самой смерти. Очень жаль,
что у нас с тобой нет будущего - но я все равно храню все, что связано с тобой,
в самой глубине своего сердца. Может быть, ты когда-нибудь сможешь приехать
в Берлин, и мы сможем погулять по Темпельгофу, как когда-то по парку Горького.
Я просто хочу, чтобы ты знал, что мое сердце все равно принадлежит тебе, и
больше никто на этой земле не имеет в нем места. Еще раз прошу тебя -
прости меня, и вспоминай меня иногда добрым словом.
Твоя Герди,
Берлин, 8 апреля 1997 года.
Если бы не это, последнее, письмо - он бы, может быть, задвинул бы всю эту эпистолярию куда-нибудь поглубже в шкаф, постарался забыть о существовании Герды Кригер и начал бы как-нибудь настраивать свою личную жизнь. Если бы не это, последнее, письмо, пришедшее в начале мая позапрошлого года…
Через три месяца исполнится ровно семь лет, как мы расстались. С ума сойти! А кажется - еще вчера мы гуляли по парку Горького, и шальные запахи наступающей весны кружили нам головы…. Семь лет! Если бы все можно было изменить… Ты была бы преподавателем немецкого в инязе, или, может быть, работала бы в каком-нибудь туристическом агентстве… Я терзал бы студентов датами войн и реформаций - приглашал же меня профессор Оржеховский в аспирантуру…. У нас уже было бы двое детей, мальчик и девочка - старшему бы уже было бы лет шесть, мы бы его готовили в школу…. Все могло бы быть сейчас у нас с тобой по-другому. Если бы не мое малодушие тогда, на вокзале…
В это утро в баре 'Honfoglalas', что располагался напротив квартиры Одиссея, народу было крайне негусто. Две барышни - судя по еще кое-где сохранившемуся макияжу, из 'ночного обслуживающего персонала' - пили кофе в углу, у вездесущего холодильника 'Кока-колы'; какой-то пожилой дядька в старомодной фетровой шляпе старательно кормил своего пуделя кусочками курицы, извлекаемыми из порции чирке паприкаша; да у стойки пара полицейских наспех глотала свой дежурный завтрак. Остальные два десятка посадочных мест пустовали, дожидаясь времени обеда.
Над стойкой бара глухо бубнил что-то телевизор, передавая бесконечную ленту новостей. Никто в баре не обращал внимания на то, что пытался донести до внимания посетителей канал СNN - кроме Одиссея. Ему было некуда спешить, у него не было собаки, которую надо кормить, не было службы, на которую надо торопиться, и он мог позволить себе пить свой кофе маленькими глотками, растягивая удовольствие. Кофе здесь был исключительно хорош - чего нельзя было сказать о чае; чай, по наблюдениям Одиссея, венгры в принципе игнорировали, и если даже делали в редких кафешках - то настолько скверно, что проще было его сразу выплеснуть в раковину.
Никто из присутствующих не смотрел в телевизор, и для чего тот работал - Одиссею было решительно непонятно. Тем более настроен был 'ящик' на англоязычный информационный канал - что, опять же, было совершенно бесполезной затеей, потому что венгры в своей подавляющей массе принципиально не знали и знать не хотели никакого другого языка, кроме венгерского. То ежедневное насилие над детьми, что осуществлялось в их школах в 1957–1989 годах, когда бедных маленьких мадьяров поголовно пытались выучить русскому, на выходе почти ничего не дало. Даже старики, которые, по ходу, должны были хотя бы немного знать русский - могли извлечь из себя максимум 'спасибо' и 'товарищ'. Впрочем, новые хозяева Венгрии - настоящие, а не те, что в здании будапештского Парламента обзывали друг друга разными смешными прозвищами типа 'господин премьер-министр', 'господин президент' или 'господин генеральный прокурор' - тоже напрасно надеялись, что уж английский-то мадьяры примутся учить со всем рвением; этот язык так же оказался безнадежно далёк от широких масс венгерского населения.
И посему то, что происходило сейчас на экране телевизора - интересовало (да и то - постольку поскольку) лишь одного Одиссея.
В телевизоре шла война. Комментатор, захлебываясь от восторга, объяснял телезрителям, какая чудовищная военная мощь сегодня крушит Югославию, какое высокоточное, интеллектуальное, почти разумное оружие в данный конкретный момент задействовано для покорения этих несговорчивых сербов. Взлетали самолеты - с сухопутных аэродромов и авианосцев; раз за разом из недр американских крейсеров в небо взмывали крылатые ракеты. СNN отлично справлялась со своими служебными обязанностями - всякий, кто хотя бы полчаса провел бы перед экраном с ее новостями, был бы навсегда убежден в непобедимости американского (и вообще западного) оружия.
Одиссею стало тошно. Все-таки жаль, что ни разу война по-настоящему не коснулась Америки. Не пылали ее города, не рушились мосты и акведуки, и сотни тысяч обезумевших от страха беженцев не пытались уйти от настигающих все и вся танковых клиньев, ежечасно подвергаясь налетам безжалостных пикировщиков… Они делают из войны шоу, превращают убийство безоружных в развлечение, на потребу невзыскательной публике в прямом эфире демонстрируют кровь, насилие и смерть. Господи, как же отвратительно все это!
Одиссей встал из-за своего столика, подошел к телевизору и уже протянул руку, чтобы выключить этот барабан - как вдруг сюжет изменился. Теперь генерал Кларк что-то объяснял корреспонденту с виноватым видом; внизу титрами шел перевод на венгерский, но шел так быстро, что Одиссей едва мог понять одно слово из пяти. Но было ясно, что подопечные генерала Кларка натворили что-то такое, за что четырехзвездный генерал вынужден был, пусть сквозь зубы, но извиняться в прямом эфире.
А-а-а, вот оно что! Камера теперь предъявляла на всеобщее обозрение результат очередной 'ошибки' бравых летчиков американских ВВС - мост, разрушенный прямым попаданием ракеты, и стоящие на нем в беспорядке вагоны пассажирского поезда. Ничего удивительного в таком промахе для Одиссея не было; он знал, что по инициативе все тех же американцев, натовское командование в последние три-четыре дня стало практиковать так называемые 'боевые стажировки' летчиков-резервистов. После 10–15 самостоятельных вылетов, что считалось достаточным для приобретения боевого опыта, их заменяли другие 'стажеры'. Причем военное руководство блока нисколько не беспокоил тот факт, что эти стажировки начали приносить практически ежедневные грубые ошибки авиации альянса при нанесении ударов по наземным целям - ведь это же всего лишь сербы! Кто будет в этом случае бороться за соблюдение каких-то полумифических Женевских или Гаагских соглашений о правилах ведения войны! К тому же, с целью максимального уменьшения потерь летного состава, командование блока отдало распоряжение 'бомбить', не снижаясь ниже четырех с половиной - пяти тысяч метров, вследствие чего соблюдение международных норм ведения войны становилось просто невозможным. Да плюс к этому ребята явно начали избавляться от устаревших бомб, чей срок годности истёк ещё года три назад. Так что для Одиссея не было ничего удивительного в том, что очередной 'стажёр' залепил бомбу в пассажирский состав - и теперь, глядя на прямой репортаж CNN c места событий, он мог только угрюмо кусать губы.
Поезд был разбит основательно, из вагонов спасатели извлекали тела погибших и раненых, и всю эту жуткую изнанку войны бестрепетной рукой оператор СNN гнал в прямой эфир.
Раненые дети; спасатели, несущие на носилках чье-то тело - и безжизненно мотающаяся рука из под наглухо задернутого брезентового покрывала; рядами стоящие носилки с искалеченными пассажирами, стонущими, молящими о помощи; старательно укутанные в черный брезент трупы, уложенные в ряд на весело зеленеющем склоне - в общем, ничего страшного, обыкновенное массовое убийство. Незапланированное, а посему не могущее стать предметом разбирательства ни в каком гаагском трибунале; просто обычная ошибка пилота; дело житейское!
Одиссей мысленно сплюнул от отвращения. Этот парень, оператор, что-то уж слишком хорошо делал свое дело, слишком уж старательно. А главное - слишком бесчеловечно; как можно так спокойно снимать реки человеческой крови? Или их специально обучают не обращать внимания на такие мелочи, как человеческие страдания?
СТОП!
Этот человек, что только что мелькнул перед камерой… И вот еще раз! Лежит на носилках, возле него - трое санитаров, в руках у них - бинты, пластиковая ёмкость с физраствором; по-видимому, пытаются сделать переливание крови. Уйдите в сторону! Или ты, оператор, дай крупно лицо! Хотя бы чуть-чуть подвинь камеру! ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
На носилках, бледный, как мел, с жутким обрубком вместо правой руки - лежал Юрка Блажевич. Его Юрка, его товарищ по университету, его однополчанин, единственный его настоящий друг… Что ты делаешь?! Оператор, останови его! Зачем этот санитар опускает на лицо его друга уродливый черный мешок? Спасайте его, делайте ему переливание крови, делайте что-нибудь! Уберите черный брезент!
Картинка пропала; потрясенный, стоял Одиссей у телевизора, и холодное слепое отчаяние сдавило его сердце.
- Bocsanat a zavarasert! - кто-то дернул его за рукав.
Он оглянулся - сзади него стояла официантка, испуганно улыбаясь; в глазах ее он прочел немо застывший ужас. Это он так ее напугал?
- Ми тёртент? - у него тяжело сдавило виски, каждое слово давалось с немыслимым трудом.
Девица что-то быстро залопотала, начала что-то объяснять… А, понял. Ее испугало его выражение лица, и ей показалось, что он хочет обрушить на пол телевизор. А телевизор - вещь казённая, и ей попадет от хозяина, если он его поломает; поэтому она очень просит его не приносить ее кафе столь катастрофических убытков.
Боже, о какой ерунде она говорит! Сейчас, когда где-то там, между Нишем и Белградом, умирает его друг… Умирает Юрка Блажевич, его земляк, его однополчанин, его единственный настоящий друг на этой Земле! Но разве понять это недалекой официанточке, крашеной блондинке, испугавшейся за судьбу телевизора? Он махнул рукой в сторону экрана:
- Отт… кейнереш пайташ… хёши халалт халод. Юрка Блажевич погиб, ты понимаешь, кишассонь? Ни черта ты не понимаешь… Ладно, не поломаю я твой телевизор. Смотри дальше, кукла крашенная, наслаждайся…
Девица изумленно посмотрела на него, а затем, взяв его за руку, вдруг посмотрела прямо ему в глаза.
- De mennyire sajnalom!
Ну что ж, спасибо и на этом, как говориться. Сколько там с меня?
- Меннибе кёрул?
Девица покопалась в своей книжечке, встрепенулась, и, глядя сочувственно, проворковала:
- Nincs. - а затем немало удивила Одиссея, добавив на ужасном русском: - За счот кафе. Я сочувствовать…
Она мне сочувствует. Мне не надо сочувствия! Мне нужен автомат - чтобы сесть в машину, завести мотор и ехать в Тапольцу, где, как он точно знает, в данный момент гужуются люди в той же военной форме, что и летчик, полчаса назад убивший его Юрку. Там у них радар системы наведения, и их там сотни полторы дармоедов. Он отдал бы сейчас полжизни за автомат!
Юрку ему не вернуть. И уже никогда, никогда, никогда с ним не удастся поговорить! Просто сесть на кухне, и долго, вдумчиво, неторопливо выяснить, в чем же заключается смысл жизни, каков он есть, Путь праведных, и как на него ступить… Уже никогда Юрка не расскажет ему этого!
Горькое отчаяние и глухая, тяжелая, мрачная ненависть. Он вышел из кафе, и яркое весеннее солнце, что еще час назад так радовало его - теперь было отвратительно вездесущим, и единственное, что он хотел немедленно - укрыться от этих палящих лучей в прохладном полусумраке его квартиры. Ему были отвратительны улыбки проходящих девушек, их беззаботный щебет. Как они могут радоваться, когда только что погиб Юрка Блажевич - человек, в жизни своей не сделавший ничего дурного? Как они могут радоваться жизни, когда в двухстах километрах к югу каждый день убивают детей - а сегодня убили его Юрку?
Одиссей поднялся на третий этаж, вошел в свою квартиру. Зачем он остался в этом Будапеште? Чтобы сегодня увидеть в прямом эфире, как умирает его друг?
Ну, вот теперь все. Любимая девушка теперь - чужая жена, единственный друг лежит под черным брезентом на сербской земле - и уже никогда не скажет: 'Привет, исчезнувший!'. У Юрки в детстве была мечта - найти пропавший самолет и экипаж пилота Леваневского, сгинувшего перед войной где-то в Арктике; он очень обрадовался, когда на абитуре выяснилось, что у Одиссея такая же фамилия, как у легендарного Героя Советского Союза, навеки ставшего загадкой Севера.
И тут раздался телефонный звонок.
Очень, очень странно. Хм… Кто бы это мог быть?
Одиссей подошел к телефонному аппарату. Он сразу по приезде поставил 'Панасоник' с определителем номера, и теперь вглядывался в цифры на табло в некотором недоумении. 48. Хм. Код Польши. 22. Варшава, кажется. Кто может звонить ему из Варшавы? Ладно, может, просто ошиблись номером; но все равно следует проверить.
Он снял трубку и буркнул:
- Иген.
- Одиссей? - Оба-на! Подполковник Левченко! Но почему из Варшавы?
- Так точно… Дмитрий Евгеньевич, вы?
- Я. Саня, слушай, у нас беда. Ты нам сейчас жизненно необходим. Ты готов рискнуть головой? Я спрашиваю это у тебя, зная, что ты полностью выполнил мое задание - но обстоятельства таковы, что ты у нас сейчас единственный козырь в рукаве. Ты готов выслушать меня?
- Да…. То есть конечно, я готов помочь. Справлюсь ли? И в чем суть задания? - Вот так, с бухты - барахты - труба зовет, пожар, война…. Еще голова жутко болит. Что они там от него, действительно, хотят?
- Значит так, Саня. На том складе, что ты снял, стоит второе пианино. Одно мы забрали, второе до вчерашнего дня не трогали. Вчера наши ребята забрали две трубы, увезли на юг. Планировалось, что две оставшиеся будут использованы по месту, иностранным персоналом. Но случилась беда - этих ребят, что должны были использовать инструменты, задержали в Вене. Не знаю, по каким делам - но факт налицо. Играть на инструментах некому!
- И что я должен сделать? - БОЖЕ, ПУСТЬ ЭТО БУДЕТ ПРАВДОЙ!
- Саня, нужно в течении ближайших трех дней пустить соло на одной из труб по направлению к тем, что играют за черных. В будапештском аэропорту сейчас присело несколько птичек с той стороны, так вот - нужно, чтобы ты хотя бы одну из них приземлил. Сможешь?
- Да! - Вот теперь он не сомневался. Какое там, он теперь абсолютно уверен в том, что БОГ ЕСТЬ!
- Саня, выпустишь соло - и сразу линяй, не жди ни секунды! Шансов у тебя будет негусто. Сделай это - мы рассчитываем на тебя! Ну, все, жду доклада. Тебе мой телефон продиктовать?
- Да нет, он у меня определился. Вы из Варшавы звоните?
- Нет. Но это неважно, сыграешь сольную партию - и звони по этому телефону. Янош организует твой отход. Все, жду твоего звонка!
- До встречи. - Одиссей положил трубку, сел на кресло, глубоко вздохнул.
Бог есть! И он дает ему шанс отомстить за Юрку Блажевича, отомстить тем, кто, походя, непринужденно, как траву - сминает человеческие жизни. Только бы не промахнуться!
***
Ладно, вот и поворот налево, на Ракошхедь. Впереди - корпуса аэропорта, но нам туда сегодня не надо. Нам надо поближе к взлетной полосе, в-о-о-н в тот лесок. Вернее, в лесопосадку.
Одиссей остановил машину у края густо насаженного абрикосового сада. С пригорка, на котором он стоял, отлично было видно поле аэродрома, взлетающие и садящиеся самолеты. Где-то примерно метров семьсот… Хорошо. Правее, ближе к комплексу зданий технических служб аэропорта - гужуются пассажирские лайнеры, белые, голубые; левее, как раз напротив посадки - стоят несколько серых аэропланов. US AIR FORСE. По вам, голубчики, и без надписей видно, откуда вы сюда прибыли и с какими погаными целями. Самолеты дальнего радиолокационного наблюдения и обнаружения 'Хокай', 'ястребиный глаз'. На горбу у каждой двухмоторной машины - тарелка радара. Стоят, будто уснули. И рядом ни охраны, на механиков… Странно. А-а, нет, есть охрана! Во-он трое дядек собрались в кучку, курят, о чем-то беседуют. Ружья свои небрежно за спину закинули, ни хрена не боятся. Конечно, кого им здесь бояться? Можно сказать, они сегодня находятся в объятьях дружественного венгерского народа. Вернее, лучших его представительниц. Впрочем, как говорил Дюла, они больше по украинкам. Те дешевле, и делу своему предаются более яростно и самозабвенно. Здешние их коллеги все на деньги переводят, а хохлухи все еще женские инстинкты не изжили…
Одиссей постоял еще пару минут, внимательно осмотрел все подходы к взлетно-посадочной полосе. Что ж, позиция более чем удобная…
Интересно, увидят ли операторы этого 'хокая' его пуск? У них же радар - мама не горюй! На метр в глубину земли должен видеть! Хотя как сказать… Неделю назад, третьего, сербы свалили самолет-невидимку, Эф сто семнадцатый. Причем чуть не зенитной артиллерией! Даже венгры, что американцам сладострастно задницу в этой ситуации лижут - и то показали, как юги радостно прыгают на обломках супер-пупер-невидимки. Причем раз десять, по всем каналам… Значит, не все еще у них тут совесть утратили, не всем еще убийство спящего безоружного ударом в спину кажется самым лучшим и эффективным решением проблемы. А по ходу, много тут еще нормальных людей! Жаль, молодежь уже не спасти. То есть 'завтра' у этой страны тоже не будет. Печально…
Эх, увидеть бы Герди! Хоть бы одним глазком, хоть бы на секунду. Интересно, какой она сейчас стала? Повзрослела, заматерела… Сколько ей сейчас? Пятнадцатого мая у нее день рождения, она у нас шестьдесят девятого года - стало быть, через месяц с небольшим ей уже тридцать исполнится. Большая уже!
Не прав я был, Герди. Никогда не было, нет, и, надеюсь, не будет времени Торговцев. Всегда было и всегда будет время Солдат. Просто торговцы сегодня захватили власть, средства массовой информации; тихой сапой влезли в умы, в чувства людей - и врут, врут, врут. Безостановочно и непрерывно - о том, что обман - это хорошо, что подлость - это 'умение жить', что предательство - всего лишь 'изменение жизненных приоритетов'. Что разврат - это 'свобода сексуальных отношений', а всякие грязные извращения, вроде педофилии - всего лишь 'способ самовыражения'. Что честь, доблесть, благородство - безнадежно устаревшие понятия, верность Отечеству смешна, да и вообще - нет никакого Отечества. Где тепло - там и Родина! Они извергают кубические километры, мегатонны лжи - потому что иначе им не удержаться. Они покупают тех, кто продается, и запугивают тех, кто боится - но никогда и ничего они не смогут сделать с теми, кто переступил свой страх, с теми, кто не меряет жизнь на сумму прописью. Они пытаются убедить нас, что наше время - это время торговцев, что наступила, наконец, столь желанная ими Эра негодяев - но сами прекрасно понимают, что это лишь ловкий обман, трюк, пустая и дутая иллюзия. Очень скоро этот дутый пузырь лопнет - и я, моя солнечная, моя любимая Герди, сделаю все, что в моих силах, чтобы это произошло как можно быстрей.