Глава вторая
Дорогой Саша!
Прошло уже восемь месяцев с тех пор, как я написала тебе первое письмо. Надеюсь,
у тебя все в порядке, ты жив, здоров, и успешно занимаешься своей коммерцией.
У меня тоже все хорошо, я нашла очень интересную работу, по специальности, и с
очень неплохой зарплатой. Правда, пришлось для этого переехать в Берлин - а
ты помнишь, как я не люблю этот город. Но у нас, к сожалению, хорошей работы
не найти, максимум, на что можно рассчитывать - это на место уборщицы в муни-
ципалитете. Согласись, что было бы смешно, имея высшее философское образование,
размениваться на такие пустяки.
Моя мама очень рекомендовала мне переехать во Франкфурт, там деловое сердце новой Германии, там я (по ее мнению) быстро бы нашла себе работу. Но мне неприятна сама мысль о том, что придётся идти на поклон к нашим коммерсантам - ты знаешь, как я не люблю это племя. Тем более - настоящих германских коммерсантов, типа Тиссена и Круппа, давно нет, теперь тут в основном заправляют местные выкормыши американских университетов. Кип смайлинг! Тим билдинг! В общем, ты помнишь всю эту чепуху, над которой мы смеялись, как и над убожеством Карнеги - здесь это воспринимается как откровение от Иоанна, веришь? Тухлость какая-то, честное слово…
Я помню о тебе и часто вспоминаю наши прогулки по Минску. Мне было очень хорошо с тобой, только жаль, что все так быстро закончилось. Если будешь в Берлине
- напиши, я с радостью найду для тебя несколько часов.
С дружеским приветом.
Твоя Герда Кригер.
Берлин, 11 марта 1993 года
P.S. Как там твой друг Юра Блажевич? Все так же наизусть заучивает Новый Завет? Передавай ему, пожалуйста, привет…
Остыло чувство, остыло, сразу видно… Еще бы! Девять месяцев прошло со времени их прощания на минском вокзале - и это, я вам скажу, еще очень и очень серьезный срок! Иные барышни забывают о своих клятвах на третий день… Эта еще молоток, долго держалась! Писала даже…
Любопытно все же перечитывать старые письма - жаль, их всего пять; причём самые любимые не первое и пятое - как можно было бы подумать - а четвертое, самое жестокое и безжалостное. Самое правильное, наверное… Боже, как хорошо, что маленькая Герди не разучилась писать от руки! И как прекрасны письма, написанные ей рукой - русские буквы на немецкий манер, все нужные знаки препинания, по-немецки ровная строчка… Маленькая, солнечная Герди - как же мне плохо без тебя! Хорошо хоть, под рукой есть твои письма - и если очень постараться, то можно представить себе, что ты по-прежнему моя Герди; просто вышла на пару минут в магазин.
Больше пяти лет прошло с момента прихода вот этого, второго по счету, письма, прочитанного после вскрытия уже не одну сотню раз - а все равно, иногда так и тянет перечесть; все же не так много женщин ему в жизни писало. Как там у Гашека? У Швейка было одно-единственное письмо от какой-то Божены, и то - с проклятьями; он по сравнению со Швейком - просто олигарх какой-то…
Интересно, какому работодателю мог бы понадобиться ее диплом философа-марксиста? Таких 'специалистов' там в те годы, наверное, было - завались. А смотри ж ты! И жалованье нехилое… Хм, в школу - учителем русского языка? Это вряд ли. Учителя в Германии получают вроде неслабо, но что-то мне подсказывает, что в девяносто третьем году спрос на русистов там был не очень большой. Мягко говоря. Где-нибудь в университете лаборанткой? Опять же не в масть - работенка в финансовом плане очень дохлая, вроде как у нас. На какую-нибудь государственную службу… Сомнительно. Там все теплые места заняли 'весси', люди с хорошим буржуазным воспитанием, без темного марксистского прошлого. А у Герди? Клейма негде ставить! Абсолютно социалистический человек… Ну, да ладно, какая теперь разница? Главное - нашла свое место под солнцем, и слава Богу. Все не на гамбургском Риппербане задницей крутить…
Подумал так - и на душе стало как-то удивительно мерзко. Представил на миг Герди, его Герди, среди профессионалок коммерческой любви… Бр-р-р! Пакость какая!
Конечно, перед тем, что они творили у него в общаге, предварительно вытолкав взашей его соседей по комнате - всякая 'Камасутра' бледнеет; режиссёры же порнофильмов - узрев некоторые из их особо удачных пассажей - вообще бы залились смущенным румянцем. Но тогда - да и сейчас, чего там! - все происходившее в его кровати казалось ему совершенно естественным и нормальным. В конце концов, они любили друг друга, и отдавались друг другу яростно, без остатка, каждый раз - как в последний… Эх, ну и дураком же он тогда был! Не ценил такое счастье! Герди, милая Герди! Где ты сейчас?
Она спрашивает, как там Юрка? Очень хороший вопрос; он бы и сам, случись оказия, задал бы его кому-нибудь знающему… Когда это было? Года два назад, кажись… Или три? Точно, два - в девяносто шестом. Тогда у него как раз был в аренде магазин, и к нему в подсобку притащился - другого слова не скажешь, честное слово! - его старинный дружок Юра Блажевич. С ним вместе они поступали в университет, с ним же уходили в армию - тогда была такая мода, призывать студентов - и даже служить умудрились в одной роте! Потом восстановились - и году эдак в девяностом - или в девяносто первом? вот, блин, и не помню уже - потянуло Юрася на какие-то богословские страдания. Дескать, грядет царство Антихриста, сильные станут ему служить, слабые покоряться - а у благочестивых есть какой-то третий путь; что он тогда имел в виду? Господь знает… Только все по монастырям начал шнырять, свечки ставить, богословию предаваться. А в девяносто шестом попросил продать через его магазин всякие свои вещи - Боже мой, да какие у него тогда были вещи? Хлам какой-то! - и на вырученные деньги собрался в паломничество какое-то уйти… Бр-р-р! Тогда он дал Юрке что-то из собственного кармана - долларов сто пятьдесят, кажется - и так и не понял, зачем тому куда-то переться в поисках какого-то Пути праведных… Что ж, истина - она едина для всех, а вот правда - она у каждого своя…
За окном - мерзость ноября, холод, слякоть, грязь по тротуарам; выходить не хочется. Всё равно придётся выбираться - что-то прикупить пожрать; деньги катастрофически кончаются, с мяса пришлось перейти на тушёнку и кур, очень скоро придётся жрать голые макароны; мд-а-а, перспектива не из блестящих. Умереть, что ли? От какой-нибудь таинственной болезни, чтобы уснул - и на небеса… Хотя какие небеса с его биографией? Уж скорее в ад, к чертям на прожарку. Как тот фильм назывался, о еврейских страданиях в войну? 'Ночь и туман', кажись… Вот и у него сейчас перед глазами - ночь и туман; просвета нет, а главное - не предвидится. О спасении души, что ли, время подумать? Нет, по церквям он не ходок - пущай Юрка за весь их курс отдувается!
И тут в дверь позвонили. Он удивлённо посмотрел на звонок, как будто тот решил немного пожить самостоятельной жизнью - во всяком случае, никого из знакомых он сегодня не ждёт. Странно…
Интересно, кто бы это мог быть? Сегодня праздник, день Октябрьской революции - наверное, соседка, старушка - божий одуванчик, решила поздравить со столь знаменательным событием. Только ей, пожалуй, и есть дело до соседа-анахорета; дело житейское, старушке тоже охота хоть с кем-нибудь поболтать. А тут такой праздник, годовщина революции! Мда-а, начудили тогда мужики в семнадцатом… До сих пор икается.
Он встал, не торопясь, подошел к входной двери, и, не заглядывая в глазок - к чему? - открыл дверь. И застыл, словно пораженный громом.
- Здорово, отшельник! Вижу, что рад. Гостей принимаешь? - на пороге стоял капитан (ТОГДА капитан; нонче, небось, уже полковник) Левченко - собственной персоной! Ни хера себе день взятия Бастилии парижскими коммунарами!
- Ну, что стоишь столбом? Гостей, спрашиваю, принимаешь? Или уже окончательно решил впасть в спячку? - Капитан (или полковник?) решительно его отодвинул, вошел в квартиру и закрыл дверь.
- Что случилось, Дмитрий Евгеньевич? - Хотя что тут спрашивать? Появление шефа лично в его каморке могло обозначать лишь одно - произошло нечто экстраординарное, нечто такое, что потребовало 'явления Христа народу', сиречь - прибытия заместителя начальника Службы непосредственно пред светлые очи исполнителя. Нечто вроде конца света, короче. Апокалипсис нау, Френсис Форд Коппола и его бродячий цирк, не меньше…
Шеф улыбнулся, похлопал его по плечу.
- Случилось. Да в комнату ты меня, наконец, пригласишь? Или так и будем стоять в коридоре?
Он спохватился, распахнул дверь в зал.
- Ах, да… Извините. Да, конечно, проходите. Прошу.
Левченко вдруг заколебался, и, прежде чем сделать шаг в зал - вопросительно взглянул на хозяина.
- Или ты сегодня не один? И я спугну обнаженную нимфу в твоей постели?
Одиссей махнул рукой.
- Один, один… Некого пугать. Проходите.
Они вошли в зал. Левченко грустно вздохнул. Да-а… Жилище холостяка в самом худшем смысле этого слова.
- Дмитрий Евгеньевич, вы уж так похоронно не вздыхайте. Живу один, гости ко мне почти не ходят, а если ходят - то сами и прибирают; к чему мне поддерживать образцовый порядок, как на строевом смотру? - хозяину было явно неловко за запустенье, царившее в его жилище.
Левченко покачал головой.
- Знаешь, Саня, беспорядок в быту много говорит опытному человеку. Ты, часом, не пьешь?
- Вот еще! Зачем?
- А чтоб прогнать тоску-печаль - зачем же еще? Обычно ради этого и пьют… ладно, замнем. Есть у меня три часа, надо их использовать с толком. Пойдем, по парку погуляем - я тут видел один, аккурат напротив твоего дома - и побалакаем. А в шестнадцать у меня поезд, и я из ваших богоспасаемых мест обратно возвернуться должен. Так что давай, живенько одевайся, и вперед!
Через десять минут они вышли из подъезда и, перейдя неширокую улицу, носившую гордое наименование 'Проспект Революции', вошли в городской парк - в это время года пустой и безлюдный. Холодный ветер гнал по аллеям обрывки целлофана, изредка набегавшие тучи обсыпали озябшие сосны ворохом холодных капель, никоим образом не звали хотя бы на минутку присесть залитые ночным дождём, тускло светящиеся выкрашенными летом и нелепо выглядящими поздней осенью оранжевыми спинками в глубине зарослей скамейки; парк готовился уйти в зиму, и, кроме пришедших сюда поговорить двух человек и несколько сотен нахохлившихся мокрых ворон - в нём никого не было.
Выбрав более-менее сносную в отношении покрытия аллею, Левченко и его спутник неторопливо направились в глубь парка.
Подполковник решил не растекаться мыслию по древу.
- Значит так, Саша. О том, как ты жил до сих пор, я тебя спрашивать не стану. Мне сейчас это не важно - думаю, тебе тоже не охота рассказывать о своих делах. Поэтому сразу перейдем к главному. Обстановку в мире и его окрестностях ты отслеживаешь?
Одиссей пожал плечами.
- Ну, так, по мере сил… А что?
- Про то, что твориться сегодня в Югославии, стало быть, в курсе.
- В общих чертах.
- Нам нужна твоя помощь. - И Левченко, остановившись, посмотрел прямо в глаза своему собеседнику.
- Какого рода?
- А такого, что, если согласишься, и тебя на этом деле заловят - то сидеть тебе в чужом краю лет десять - это если прокурор окажется неисправимым либералом и человеколюбом.
Одиссей покачал головой, едва заметно, одними кончиками губ, улыбнулся.
- Однако, умеете вы подбодрить человека, товарищ … кто вы нынче у нас по званию?
- Подполковник. Умею. Но думаю - лучше, чтобы ты сразу знал, что тебя может ожидать за поворотом.
- Логично.
Минут пять они шли молча. Собеседник Левченко думал, взгляд его отрешенных глаз был обращен, казалось, внутрь, и ничто вокруг его не интересовало. Наконец, остановившись, он сказал:
- Ладно. В чем суть моего задания?
- Иными словами - ты согласен?
- Да. Где расписаться? - и собеседник Левченко снова улыбнулся, на этот раз широко и весело.
- Задание несложное. Нужно будет в ближайшее время доставить куда-нибудь поближе к Рамштайну и Авиано несколько переносных зенитных комплексов - всего и делов-то!
- Ого! - спутник подполковника покачал головой и опять замолчал минут на пять. Затем, почесав затылок, спокойно спросил: - Это на севере Италии и в Баварии? Интересно… Где забирать эти ваши комплексы? И под каким соусом?
- На нашем складе в Подольске. Легенду придумаешь сам.
- Какие-нибудь варианты доставки через границу у вас уже есть? Или тоже самому?
- Командование целиком полагается на ваш опыт, Одиссей! - Левченко произнес эту фразу намеренно официально, поджав губы - а затем улыбнулся. Но его собеседник, не заметив улыбки, хмуро ответил:
- Хм. Опыт. Громко сказано… Впрочем, я что-нибудь придумаю. Сколько денег вы на все это отпускаете? И сколько времени?
- Времени - максимум три месяца. К середине февраля товар должен быть на месте. Денег - столько, сколько скажешь. В пределах разумного, конечно.
Спутник Левченко глубоко задумался, потер левой рукой подбородок, затем решительно проговорил:
- Ладно, до какого-нибудь белорусского города я знаю, как довезти ваши трубы. Дальше будет сложнее, но … Безвыходных ситуаций не бывает. Довезем ваш ответ Чемберлену. Они, комплексы ваши, кстати, какого размера? И сколько их будет?
- Метр пятьдесят в длину где-то - это если без упаковки. Всего штук восемь-десять.
- Угу. Хорошо. Мне на первый этап понадобиться где-то тысяч семь в американской валюте и адрес вашего склада.
- Держи. - И Левченко тут же достал из внутреннего кармана пачку стодолларовых бумажек. Отсчитав тридцать штук, остальную сумму он протянул своему собеседнику: - Здесь семь тысяч.
Затем, достав блокнот, он написал несколько слов и, вырвав страницу, также протянул ее спутнику.
- Здесь адрес. Не склада, но места, где я тебя буду ждать. Запомни наизусть, бумажку уничтожь.
- Съесть? - в глазах собеседника Левченко заплясали озорные огоньки.
- Порви на мелкие кусочки, этого будет достаточно.
Спутник подполковника примерно минуту запоминал адрес, а затем, порвав блокнотную страничку, спросил:
- Стало быть, будете бить американцев на взлете, как уток на осенней зорьке?
- Вроде того. И не только американцев.
- Не мое, конечно, дело, но, выпустив ракету, с пустой трубой от нее далеко не ускачешь.
- Не ускачешь.
- Стало быть, придется бросить… А на ей номер заводской. И по тому номеру кому и зачем эта труба была отправлена с завода - при проведении последующего расследования - компетентным органам враз станет ясно. Правильно мыслю?
- Молодец. Только трубы эти не простые… Мы тебе загрузим дубликаты тех комплексов, что во времена варшавского пакта были отправлены восточным немцам. Мы их называем 'близнецами'. И компетентные, как ты говоришь, органы супостата очень быстро узнают именно то, что мы им узнать порекомендуем. И мытарить поэтому они станут нонешних наследников арсеналов ГДР, а вовсе не нашу многогрешную страну. Усек?
- Будем считать, что так. А если поймают стрелка?
- А стрелок будет из числа жертв нападения. Серб или черногорец; Черногория в Европе называется Монтенегро, чтоб ты знал. А вот то, что это мы вооружили оного серба или монтенегра ракетой - взятый ворогом с поличным стрелок ни под каким видом знать не будет. Наоборот, будет уверен, что это его любезное Отечество снабдило его средством наказать коварного агрессора. Ты за это можешь не бояться.
- Хм… Предположим. Куда надо этих 'близнецов' доставить, чтобы было максимально удобно их использовать?
- Хорошо бы в Венгрию или Австрию.
- За Австрию не подпишусь, а вот насчет Венгрии… В общем, есть у меня идейка одна… Да, вот еще. Сбивать вы планируете супостата на взлете, при полном боекомплекте и баках, залитых под пробку. Так?
- Очень надеюсь, что так.
- Предположим. А взлетает супостат с базы в густонаселенной стране - других в Европе нет. Стало быть, падает - ежели ваши монтенегры попадут в него, конечно - на нее же. Скажем, в центр небольшого уютного баварского городка. Двадцать тонн алюминия, керосина и взрывчатки; в самолете невзрывоопасного вещества нынче всего килограмм восемьдесят - тушка пилота. И вся эта музыка взрывается со страшной силой. Как насчет невинных жертв?
Левченко остановился, посмотрел на собеседника; лицо его сделалось жестким.
- Невинных? Ты сказал - невинных?
- Ну да, гражданских. В этой войне невиновных.
- А невиновных, Саня, нынче нет. Когда-то давно, на заре времен, когда один король шел в поход на другого - тогда страдали действительно невиновные. Они этого короля не избирали, они ему мандат на ведение этой войны не давали, они ему вотум доверия в парламенте не выносили и по военным кредитам не голосовали. И посему страдали безвинно. А сегодня невиновных нет! Одни голосовали за вхождение страны в определенный военный блок. Другие - за партию, требующую активного участия в очередных 'миротворческих' операциях. Третьи - одобряли военные расходы. Четвертые - просто молчали, видя, что им безостановочно врут с экранов телевизоров, из радиоприемников, с университетских кафедр и церковных амвонов. Они ничего не сделали, чтобы предотвратить эту войну - хотя могли! И поэтому виновны. Запомни, Саня - невиновных там нет; там все виновны! Завтра их летчики будут убивать сербских детишек и стариков - а они, сытые, самодовольные - уставясь в экраны своих телевизоров, будут умиляться бравому виду своих военных. Невиновных нет! Вчера они выходили на демонстрации протеста против геноцида албанцев - и ты, и я знаем, что никакого геноцида нет; значит, они поверили в официальную ложь их правительств, которая этим правительствам нужна, чтобы оправдать завтрашнюю войну. Невиновных нет!
Левченко замолчал. Его собеседник тоже приумолк, глубоко задумавшись.
Парк заканчивался, впереди маячили какие-то хозяйственные постройки, курятники, ржавело несколько остовов 'москвичей' и 'запорожцев'.
- Ну что, пошли обратно. Заодно обговорим технические моменты. - Левченко решительно развернулся в сторону центрального входа.
- Да что там обговаривать, все в целом ясно. Где-то через недельку я приеду за трубами, еще дней двадцать мне потребуется для организации перевозки, пару-тройку недель - на доставку. Еще пару недель на всякие непредвиденные случайности - короче, через два месяца трубы будут в Венгрии. Смету я к приезду в Подольск подготовлю, с кем у мадьяров связываться - вы мне скажете. Вроде ничего не упустил?
- Ну, в целом ничего. Значит, четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого с двух часов дня я тебя буду ждать по тому адресу, с деньгами и явками. Сколько примерно денег потребуется?
- Я думаю, тысяч сорок-пятьдесят.
- Хорошо, у меня с собой будет шестьдесят тысяч. Надеюсь, хватит.
- Да ладно, я вообще-то не о деньгах хотел поговорить.
- А о чем же?