А может, дед на склоне лет тронулся и занимался фотомонтажом, находя в этом некое невинное удовольствие? Я всмотрелся в фотографии. Где-то мне приходилось читать, что невозможно сделать настолько искусный фотомонтаж, чтобы его нельзя было обнаружить при детальном осмотре… Но на снимках вроде всё было в порядке, и я бросил поиски несоответствий, занялся осмотром других фотографий.
Вот дед в обнимку с человеком в ЭсЭсовском мундире при всех регалиях… Оба широко улыбаются в объектив. А почему нет, в конце-то концов?! Вот все те же хиппи на марше. Огнестрельное оружие не у всех, зато у всех мечи, а у многих - щиты и арбалеты… Подписи я даже не читал - боялся увидеть что-нибудь вроде "41-й эльфийский эскадрон на переходе".
Все снимки я так и не посмотрел, потому что внезапно заинтересовался шкафом. Он выглядел, как обычный одёжный, какие сейчас собирают коллекционеры - старый, основательный, с резными украшениями на уголках. Подсознательно я ожидал, что шкаф будет заперт, но левая дверца легко распахнулась, и я увидел в самом деле одежду - офицерский китель, ещё один, маскхалат старого образца… На верхней полке лежали свёрнутые ремни, фуражка без кокарды, пограничная панама - тоже старая, выцветшая до белизны. На полу под одеждой стояли аккуратно вычищенные сапоги, высокие ботинки с какими-то клоунскими носами (в американской армии такие называются "Микки Маус", вспомнил я), а в самом углу поблёскивала пара шпор.
Я наклонился.
Шпоры были золотые. Без сомнения. И не с круглым, а с зубчатым колёсиком, как в старину. А наклонившись, я увидел в другом углу аптечку - большую, кожаную, настоящий чемодан, перетянутый ремнями и отмеченный облезшим красным крестом.
Продолжая коситься на шпоры, я открыл вторую дверь. И не удержался от посвистывания. Эта часть шкафа внутри делилась на секции. На уровне моей груди стоял какой-то аппарат - плохо было видно, что за штука. А выше оказались выдвижные ящики вроде ящиков библиотечно-го каталога, только побольше. На одном было написано: "ПЕРЕПИСКА". На другом - "АРХИВ 2-й ИБР". На третьем - "ЭТНОГРАФИЯ, ПОЛИТИКА, ИСТОРИЯ, ВОЕННОЕ ДЕЛО" И на четвёртом, последнем - "КИНО - И ФОТОМАТЕРИАЛЫ, КАССЕТЫ".
Поколебавшись, я потянул к себе "архив". Там оказались туго про-шнурованные и застёгнутые на ремни кожаные папки, помеченные цветовыми кодами - трёхцветными квадратами. Возиться с ними мне не захотелось, и я вытащил третий ящик. Он внутри был поделен на секции, в каждой из которых лежали скреплённые степлером стопки листов - или растрёпанные блокноты разного формата. Я схватил один - толстый, но размером не больше ладони. Желтоватые плотные страницы оказались сплошь исписаны… но не по-русски, не по-английски, даже не по-французски, а значками, в которых я узнал глаголицу!
Это не лезло уже ни в какие ворота. Какой человек в здравом уме и твёрдой памяти станет писать мёртвой азбукой?!
Я сунулся в четвёртый ящик. Тут лежали магнитофонные кассеты - вернее, бобины к катушечнику - пакеты из плотной чёрной бумаги - скорее всего, тоже фотки - и жестяные коробки с киноплёнкой, подписанные тоже глаголицей.
Я не помнил, чтобы видел в доме проектор или катушечный магнитофон. Можно поискать, но… Не вполне уверенно я потянул первый ящик, коленом задвинув остальные.
Тут лежали в основном письма. Их читать я бы не стал ни за что. Можете смеяться - считаю, что это непорядочно. Но вместе с письмами лежали два больших блокнота в зелёных обложках. Я достал один.
Он распух, потому что страницы скоробились, их покрывали разноцветные пятна, часть строк расплылась, обложка-картонка отслоилась от дермантинового верха. Чернильные строчки мешались с другими - написанными карандашами разных цветов, да и чернила были разноцветные. Стоя около шкафа, я наугад перелистал несколько страниц, наткнулся на красную строчку, яркую, как солнце морозным утром:
ЛУЧШЕ ТВОРИТЬ ЗЛО, ЧЕМ НЕ ЗАМЕЧАТЬ ЕГО.
А ниже чуть вкось шли строчки стихотворения, написанного уже карандашом:
- На перекрёстке будущих дорог
Последний раз вглядись в родные дали.
Войны мы не хотели, видит бог!
Но в этом мире мира нам не дали…Их гуманизм - во лжи, крови, грязи,
В смертях детей он и в палёной коже…
Не бойся в бой и мира не проси,
Когда враги его тебе предложат.Всё сбудется, покуда ты и я
Ещё живём и в самой верной силе.
Сражается вокруг земля твоя,
А вдалеке живёт моя Россия.17 мая 1967 года (травень 65-го года Беды)
Во рту у меня пересохло, я плотно сжал блокнот, словно боялся, что его у меня вырвут. Странное ощущение возникло - как перед походом, когда ждёшь начала, первого шага и знаешь, что будет здорово, и это "здорово" надолго. Я ещё раз перечитал - не строчки, нет. Странную двойную дату.
Чушь, чепуха. Дед точно был сумасшедший. Я листнул блокнот.
Завтра дежурить мне.
Сидеть в прохладной пещерной тьме
И деревяшку ножом строгать,
Слушать, как стонут под пыткой во сне,
Идут в контратаку и кличут мать…
И ещё:
Я ещё не вернулся.
Я пока ещё там.
Я ползу третьи сутки
По морозным лесам.Я ползу. И за мною
Алый тянется след.
Полон снегом и болью
Каждый проклятый метр…
И ещё:
Добрая, красивая страна -
Храбрые, доверчивые люди -
Снова криком заходиться будет,
Палачам грифоньим отдана…
Там было ещё много их - стихов, написанных в 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годах прошлого века. Не всегда понятных. Я не очень люблю стихи как стихи. Я и эти читал с пятого на десятое. Но почему-то у меня возникало странное ощущение - мой дед не сумасшедший. Он…
Я повернулся, отложив блокнот. Дед, стоящий у стены крепости со странным названием Крентана, смотрел на меня с чёрно-белого снимка. И - неожиданно для себя - я спросил:
- Дед, ты кто? А?
* * *
"Верность - это ограниченность со знаком +," - сказал он, прежде чем мы его расстреляли. Я не уверен в себе, а это плохо. Может быть, это потому, что я всегда привык чувствовать за собою мощь своей страны - и в фашистском тылу, и в джунглях Индокитая, и в Египте. Здесь этого нет."
Я отложил второй блокнот. За окнами было темно, но меня это мало колебало. Второй блокнот оказался чем-то вроде дневника. "Вроде," - потому что тут не было хронологического изложения событий, имён тоже почти не встречалось, да и самих событий не было как таковых. Дед - аккуратным, очень разборчивым почерком - излагал обрывки своих мыслей, записанные на какой-то войне. Я не мог понять - какой, и это раздражало и злило.
Я не нашёл ключей от сейфа. Магнитофона и проектора - тоже, а фотографии в пакетах оказались почти такими же, как на стенах. Они ничего не проясняли, только больше запутывали. "Архив" писался глаголицей - какие-то сводки, ведомости, рапорты… Я вспотел, как мышь. Я завалил стол этими бумагами и весь день рылся в них в поисках ответов, не ощущая голода и не отвлекаясь даже на туалет, хотя временами казалось, что сейчас лопну. Телефоны, кажется, не звонили. И никто больше не приходил. Слава богу - сейчас я бы, наверное, спустил всех собак на того, кто отвлёк бы меня от "работы с документами", как любили говорить про того, кто именовал себя нашим президентом ещё недавно.
Одно было ясно: выйдя в отставку в 65-м, дед почти сразу ввязался в какую-то войну, в которой активно участвовал (с перерывами, правда) до середины 70-х. А до последнего времени помогал одной из воюющих сторон пассивно.
А вот другое неясно совсем.
ДА ГДЕ ЖЕ ШЛА ЭТА ЧЁРТОВА БЕСКОНЕЧНАЯ ВОЙНА?!
У меня ещё пару раз возникло опасение, что дед просто спятил и тщательно придумал себе "виртуальную реальность" - я про такие случаи слышал. Но потом опасения таяли. И дело даже не в эмоциях каких-то. Уж слишком огромной была проделанная фальсификация. Просто не под силу одному человеку даже с современной техникой.
"Странно, но эта штука стопроцентно сделала в начале века в России! Конечно, две трети деталей с тех пор поменялись, но базовые узлы прежние и помечены клеймом Сестрорецкого Императорского Оружейного Завода! Совершенно необъяснимая вещь… Интересно было бы узнать, сколько их вообще и где они находятся. Пока совершенно точно можно сказать - эта, в Трёх Дубах - не единственная…"
Я снова пролистал и отложил блокнот, даже зашипев от досады. Хрень какая-то непонятная. Всё равно как разговаривать на совершенно неизвестную тебе тему - вроде все слова у собеседника понимаешь, а смысла в них нет.
Подойдя к шкафу, я потянул на себя центральную полку - с непонятным агрегатом - в слабой надежде, что эта штука поможет разобраться.
Полка выдвинулась легко и плавно. Я отшатнулся - откуда-то сбоку, словно гигантская пружина, выскочила и замерла в приподнятом положении странная антенна, похожая на две спирали, противоестественным каким-то образом скрученные друг вокруг друга. В их глубине прятался длинный прямой штырь.
Опасливо покосившись на эту конструкцию, я посмотрел на то, что стояло передо мною. И озадаченно заморгал.
Передо мной стоял древний, как библейский пророк, радиоприёмник "Урал". Ламповый. С посеревшей сеткой динамика. С красной стрелочкой, бегающей по шкале с названиями городов в такт вращению ребристой ручки.
"Хариан". "Крентана". "Скейван". И ещё - много других названий на шкале. Названий, которым я не мог найти аналогии ни в одной географии - ни в политической, ни в экономической. НИ В КАКОЙ.
Я покрутил ручку. С еле слышным гудением стрелочка пробежала шкалу, уперлась в край. Я ткнул кнопку "СЕТЬ" - упруго щёлкнуло, шкала озарилась тускло-жёлтым светом. Я нажал "ВКЛ." - из невидимого, но мощного динамика понеслись шумы, от которых мне всегда вспоминались стивенкинговские лангольеры.
Осторожно, словно ручка успела раскалиться, я повёл стрелочку по шкале с непонятными названиями, которых - я мог поклясться! - не имелось ни на одной карте Земли.
Хариан передавал музыку. Настолько обычную, что я изумился до предела - знакомый шум, как говорится, "заводной", за которым почти не слышно было слов. Впрочем, это расстраивало - писклявенький девичий голосишко что-то вопил о том, что ей плевать, что он ушёл, потому что таких на её жизненном пути было, есть и будет… ну и т. д. Для меня слушающие такие песни стояли по уровню развития повыше моллюска рапана, но пониже хорошей лошади… однако, как я уже сказал, музыка и слова были настолько обычными, что я решил - принимаю "Русское Радио" или ещё какую-то знакомую станцию.
Я повернул рукоятку. Город (или что?) Наарт передавал проповедь. Тоже самую обычную, я даже вслушиваться не стал, потому что слышал эти слова и по телевизору, и по радио, и вживую - красивый голос, убедительный и мягко-напористый, проникающий аж в подсознание…
С досады (а что я, собственно, ожидал услышать-то?!), я проскочил несколько пунктов - и вдруг краем уха уловил чужой язык. Я вернул стрелочку, пошарил в эфире…
- … вейтан вейх гартс. Аль навис. Хайусен? Хайусен? - спрашивал металлический голос. - Родйан, свара, свара… Вейтан руст. Хайусен! - в голосе отчётливо прозвучало раздражение.
Голос ещё что-то повторял - то монотонно, то со всё большим раздражением… Язык был совершенно незнакомым. Или нет… Я знал английский и французский достаточно хорошо, чтобы понимать разговорную речь. В языке, звучащем в эфире, было что-то общее с ними обоими и, как ни странно - с русским. Что-то неуловимое, неясное, но - общее.
Долго, как заворожённый, я стоял перед приёмником и слушал чужую речь. Потом снова повернул ручку, провёл до конца шкалы, нигде не задерживаясь. В приёмнике скреблись обрывки передач - хотели вылезти, сердились, что их не выпускают. Я не вслушивался. Меня заинтересовал переключатель волн.
Тут не было обычных УКВ, ДВ, СВ и прочих. Приёмник стоял на обозначении "верхняя волна" - так и было написано под кнопкой, нажатой, наверное, ещё дедом. Но была ещё одна - с надписью "дно". Так и было написано - дно. Помедлив, я нажал эту кнопку.
Эфир почти полностью молчал. Не было даже шумов, только по временам за секунду, не больше, проскакивали какие-то разряды. Уже у самого конца шкалы я наткнулся на связную речь - и вздрогнул, так неожиданно и громко она звучала.
Молодой голос по-русски, как и почти все предыдущие на верхних волнах, устало говорил, обращаясь к какому-то собеседнику:
- … лучший выход. Они настолько сильнее нас, что позволяют себе глупость нас не замечать. Мы же себе такой роскоши, как глупость, позволить не можем.
- Я вас выслушал, - ответил ему густой, булькающий бас. - Жила?
- Я не буду здесь говорить, - раздался третий голос. - Хватит с меня и того, что…
Волна вдруг стремительно куда-то поплыла, я зашарил в эфире - и потерял её совсем. С досады я хватил кулаком по приёмнику, почти отпрыгнул от шкафа и, подойдя к окну, распахнул его.
Летняя ночь была тёплой и звёздной, как небо в планетарии. Глядя туда, вверх, я неожиданно вспомнил, как отличить звезду от планеты: мерцает - значит, звезда, горит ровно - планета… Кто же мне это говорил?
Через плечо я посмотрел на приёмник, чья шкала по-прежнему горела ровным, мутноватым светом. Оставив окно открытым, я вернулся к столу, снова листнул блокнот. Наткнулся на слова, где дед говорил о своей жене - о моей бабушке.
"Последними её словами были: "Это ты виноват!" Я много думал над этим. Это - правда. Я испортил ей жизнь. Всю жизнь она любила меня и ждала меня, а я таскал её за собой по гарнизонам, я заставлял её месяцами ждать писем или звонков в нечеловеческом напряжении. Сын наш родился поздно, и это моё упрямство поставило между им и мною стену, от которой больше всего страдала она. Но… если бы она могла увидеть… Даже ради любви к ней я не мог отказаться от участия в этом. Тот, кто не борется со злом, становится крёстным отцом зла, потому что даёт ему второе рождение."
Я отбросил блокнот. Ответ насчёт природы дедовых странностей лежал на поверхности. Хороший, всё объясняющий ответ.
Года три назад я бы принял его с восторженным повизгиваньем. Я тогда обожал читать Крапивина, хотя отец что-то и хмыкал насчёт "вечно молодого интеллигентика". Потом Крапивин меня достал - бесконечным повторением сюжетов, эпитетов и портретов героев. Книжки его до сих пор стоят у меня на полках… но речь не об этом. Вот ТОГДА я бы радостно уцепился за версию, что мой дед умел связываться с параллельными пространствами. Или с иными планетами.
НО ВЕДЬ ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!
Или… может?.
* * *
В доме было полно народу. Все ходили, что-то таскали, перекликались, а я как дурак лежал в своей спальне под простынёй и понимал, что совершенно неуместен в этом доме. Двое бородатых мужиков - в точности с фотографий в дедовом кабинете! - сняв со стола компьютер, принялись устанавливать на его место полевую рацию. Задребезжал вызов…
Я проснулся в полу-свесившемся с кровати состоянии - головой почти на ковре. Она (голова) дико болела. Во рту стоял омерзительный вкус позднего пробуждения, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь и что звонок надрывается не у меня в голове, а в телефоне, стоявшем на шкафу.
Я упал с кровати окончательно. Потряхивая головой и издавая противоестественные звуки, которые должны были обозначать, как мне плохо, я с трудом принял вертикальное положение (голова закружилась, я вцепился в шкаф, как в спасательный круг) и снял трубку:
- Да?
- Олег, ты? - голос отца.
- Я, а что случилось?! - почему-то забеспокоился я.
- Да ничего, - спокойно ответил отец, - просто звоню узнать, как ты там. - Вадим с тобой?
- Да, - неизвестно зачем соврал я.
- Поздно легли?
- Вроде того, - я покосился на часы. Ужас!!! Первый час!!! Правда, я лёг в седьмом часу утра… - Так чего звонишь-то?
- Ничего, - повторил отец. - Всё в порядке?
- В полном, - подтвердил я. Если бы ещё голова так не болела…
- Ну ладно, не скучай. Завтра утром приедем, - информировал он меня и отключился.
… После холодного душа голова прошла, и я, стоя на пороге ванной и ожесточённо вытираясь полотенцем, вдруг понял, что хочу есть. Очень хочу, что не удивительно - вчера-то я весь день проголодал!
Я уже почти вошёл в кухню, держа в руке почти свежие трусы - но остановился. Прислушался.
На меня упала тишина. Огромная и бесконечная. Я стоял и слушал её, глядя, как медленно и плавно ползёт вдоль стены по полу косой солнечный четырёхугольник с танцующей над ним пылью.
Был яркий солнечный день. И тишина в пустом доме - такая, что распадалась на несуществующие, осторожные звуки.
Нервы. Это просто нервы, нервы, нервы, новое место… Постукивает в тишине беда - не беда, а так, что-то напряжённое и странное, хрустят осколки разбитого спокойствия под чьими-то шагами. Тяжело ступает неизвестность, подходит ближе, ближе, останавливается за плечом. Стоит и смотрит спокойным, пристальным взглядом. Если обернуться - можно увидеть её лицо со знакомыми чертами… Чьими? Деда? Вчерашнего посетителя? Людей с фотографий в кабинете?!
Весь в поту, я обернулся, чтобы увидеть пустой коридор, лестницу наверх, дверь ванной.
- Это всё бред, - громко сказал я в пустоту.
А ведь уезжать надо. Не есть садиться, а подняться к себе, одеться, сунуть в карман деньги, ключи, запереть этот дом - и на станцию. И больше никогда - НИКОГДА!!! - не оставаться тут одному.
Потому что если я не уеду, случится что-то… что-то страшное. Вот прямо сейчас. Не ночью, а днём, днём…
Это не я. Это дедовы дела, дедовы счёты, а он мёртв. Я тут ни при чём. Не трогайте меня!!!
- Не трогайте меня!!!
Я вдруг понял, что бормочу это вслух. Мне неожиданно стало стыдно до жара в щеках, и я, заставив себя перевести дыхание, громко спросил:
- Олег, ты здесь? - после чего сам себе ответил: - Здесь.
Этому дурацкому на первый взгляд фокусу обучил меня наш Игорь Степанович, тренер по фехтованию. Помогает, надо сказать - и на этот раз беспричинный страх начал откатываться прочь, как почти зримая волна. Конечно, это я сам себя накачал. Нет, клык даю, дед занимался какими-то странными вещами, но это совсем не значит, что на меня немедленно должны обрушиться тридцать три несчастья. Я влез наконец в трусы и отправился на кухню - инспектировать холодильник.
Тишина в доме меня больше не пугала.