Бабушка и мама потолкали вещи в сумки. Они так спешили, что задыхались. Геля ревела и вытирала нос кулаком. А потом мы вышли из дома и пошли по дороге. Вокруг нас были люди, люди. Взрослые и дети. Мне казалось - детей было больше, чем взрослых. Среди людей катились повозки, шли лошади, вздергивали головами и иногда тихо ржали. Люди все прибывали, головы колыхались, как волны. И тут я услышала над головой гул. Я чуть не оглохла от этого гула. Вокруг нас стали падать люди, все в крови, и страшно кричать. Я потеряла разум от ужаса. Когда я очнулась, увидела: люди лежат, лошади лежат, у одной лошади разворочено брюхо, а она еще живая, бьет ногами и жалобно ржет. Потом увидела: вот рука валяется, вот нога, вот пальцы оторванные, красные. Меня чуть не вырвало, но я сдержалась, зажала рот рукой.
И такая тишина. Все лежат и молчат. Даже не кричат. Потом стали медленно подниматься с земли - те, кто уцелел. Я тоже встала. И мы опять пошли. Побрели.
Перед нами деревня. Я прижимаю к боку чемоданчик. Он маленький, как игрушечный. Заночевали в избе, хозяйка сначала плакала, а потом накормила меня, Гелю, маму и бабушку печеными овощами. Рано утром вышли на дорогу и опять пошли. Бабушка вдруг говорит: "Шаня, это бессмысленно! Мы далеко от них не уйдем! Не надо на восток! Мы умрем в дороге! Какая разница, где умереть? Давай повернем, Шанечка, ну я тебя прошу!" Смотрим, а многие и так поворачивают обратно и идут на запад. Обратно в Минск.
Добрались до Минска. Мама горько смеется: "Ну вот, нечего было и убегать". А в Минске уже немцы. Полно немцев. По улицам ездят мотоциклы, и в них сидят надменные немцы, у них униформа зеленая и черные очки. Как они через эти очки что-нибудь видят?
На улицах домов много разрушено. Дом целый, а рядом - дыра: как во рту выбитый зуб. Подходим к нашей улице, и сердце замирает! А вдруг наш дом разбомбили... Нет! Вот он, целенький! Зато соседей разбомбили. Подходим ближе - тела тети Раи и дяди Гены у калитки валяются. Мы тетю Раю и Геночку сами похоронили - перетащили тела на носилках в сквер имени Первого Мая, разрыли клумбу и туда соседей положили. Бабушка сильно плакала. Мы их зарыли и засадили могилу дерном с цветами.
10 августа 1941
На Минск то и дело налеты. То фашисты бомбы бросают, то наши советские самолеты. Не поймешь, с какой стороны смерть придет. Сегодня бомбежка началась - мама схватила меня за руку крепко, кричит: "Ника, бежим! Быстрей! Ножками шевели!" Геля бежит впереди нас. А бабушка нам в спину: "Шаня, спасай Нику и Гелю, я за вами не успею!" Мы с мамой перебежали сквер и кинулись в подвал, там убежище. Толкаемся в двери, а нас человек обратно толкает, вопит: "Мест в убежище нет! Полно народу! Задохнемся!" Мама закусила губу и на меня глядит. И я ей: "Бежим отсюда!" Опять схватились за руки и побежали. Бежим под бомбами, ноги сами несут, глаза не видят ничего! Тут и самолеты улетели. Мы вернулись домой - бабушка в кровати лежит, руки на груди сложила и улыбается, как сумасшедшая. Мама долго гладила ее по голове, а потом сварила бульон с вермишелью и кормила ее с ложечки.
А утром соседка Гланя Ростова сказала нам, что в то убежище, за сквером, бомба попала, и все там умерли.
20 июля 1941
Сначала я боялась смерти. Все время думала о ней. Потом привыкла. Налетят самолеты, начнут бомбить - а я по звуку, по завыванию уже могу догадаться, где смерть. И бегу прочь от нее.
Ну, нельзя сказать, чтобы очень уж привыкла. Конечно, страх берет. Но вот соседская Татьянка говорит мне: "Знаешь, а мне уже кажется, что война была всегда. И никогда никакого мира в помине не было".
30 марта 1942
Отец ушел в партизаны. Мама все время плачет о нем. Мы о нем ничего не знали.
А сегодня прибегает Мотя Васильев, он у Свислочи живет у Марата Хакимова. И сует маме в руку записку. Мама прочитала - и где стояла, там упала на пол. И вся побелела сначала, а потом лицо потемнело, аж почернело. Я брызгала на нее водой. Я поняла, что плохое случилось. Взяла из рук у мамы записку, развернула, а там: "Александре Порошиной. Шаня, твой муж погиб как герой. Его схватили немцы, терзали, все тело изрезали, но он ничего не сказал им про наш отряд. Низко кланяюсь тебе за героя. Держитесь. Алексей".
Алеша Вучетич был другом отца. Я маме растерла виски мокрой тряпкой, она очнулась, и мы сели на диване вдвоем и плакали, прижавшись друг к другу.
25 апреля 1942
Моя тетя Лида Порошина работала на электростанции на Свислочи, в парке Горького. Ей и еще одному нашему другу, Олегу Теплицкому, удалось взорвать часть станции. Они хотели взорвать вторую половину, но их изловили фашисты. Отец Олега сказал: Лиду и Олега страшно терзали, а потом повесили прямо перед станцией, и народу много пригнали, чтобы люди казнь посмотрели. Я думала, наша бабушка сойдет с ума. Она так рвалась у мамы из рук, чтобы пойти на казнь, а мама ее не пускала, держала! А бабушка кричала и рвалась! А мама кричала: "Мать, я же у тебя есть еще! Я!" Немцы и тело тети Лиды не дали нам забрать и похоронить. Отец Олега сказал: "Да там и хоронить-то нечего, одни кровавые ошметки вместо тела, так истерзали".
А вчера пришла похоронка на моего дядю Зиновия. Ее принес почтальон поздно вечером. Бабушка развернула треугольник, прочитала и опять сложила, и у нее стало каменное лицо. А потом она легла на кровать и завыла, как волчица. И я слушала этот вой.
15 июня 1942
Мы с сестрицей сегодня собрались на концерт. Геля узнала, что в театре имени Янки Купалы сегодня дают концерт. Кто, немцы или русские, мы не знали. Наверное, русские для немчуры, предположила Геля. Нам удалось проскользнуть мимо билетера. Мы спрятались за креслами в амфитеатре. В зал входили и русские, и немцы. Но немецкая речь слышалась чаще, чем русская. Мы притаились как мышки. И тут появляется странный такой, долговязый парень в белом халате, вроде как врач. Берет нас с Гелькой за шкирки и шипит как змея: "Девчонки, вываливайтесь вон отсюда!" Мы на него вытаращились. Геля шепчет ему в ответ: "А ты что, наш командир?!" И уперлась, и меня держит: оставайся на месте, не пойдем никуда! Музыку послушать хотим! Артистов поглядеть! А парень нам: "Я вам покажу артистов!" Схватил нас под мышки и пинков нам как надает! Так больно!
Мы выбежали в сад. Уселись на скамейку. Сидим. И вдруг как жахнет! Взрыв такой сильный раздался, и нас скинуло взрывной волной со скамейки прямо на траву. С крыш сорвались вороны, закаркали, полетели черной тучей. Гелька на меня во все глаза глядит и говорит: "Антонина! А ведь взорвали-то театр!" Мы стали глядеть на дверь театра. Все тихо. Ни звука. А потом дверь открылась, и на пороге появилась девушка с модной прической и в кружевной кофточке. Она держалась рукой за грудь, а по груди, по кружевам текла кровь и капала на асфальт, и стекала у девушки по ногам. Она вся была в крови. Прошла несколько шагов и упала. Она молчала, не кричала. Может, сознание потеряла, а может, сразу умерла. Потом пробежала босая девочка, наша ровесница. У нее текла кровь из шеи по спине, между лопаток. За девочкой вышел мужчина. Он на ходу сбрасывал пиджак. А белая рубаха была вся в крови. Мужчина шагнул раз, другой и упал на землю. Он жалобно стонал и царапал землю ногтями. Мы с Гелей ждали - может, кто еще выйдет. Люди выходили, но их было немного. И они, раненые, тут же падали у порога, не могли идти.
Геля вцепилась в мою руку, и мы пошли сначала медленно, осторожно, потом как припустили! Прибежали домой, а бабушка кричит нам с постели: "Внученьки, это вы?!" И мамы выходит из кухни, а у нее голова белая, как снегом присыпанная. И она видит нас с Гелей живых, и не может дойти до нас, падает на колени и кричит: "Боже, спасибо тебе!" А мама у нас коммунистка и в бога не верит. А бабушка кричит: "Мы здесь слышали взрыв!"
На следующий день мы все-таки пошли поглядеть, что же стало с театром. Театр оцепили. Изнутри выносили трупы, куски тел, руки и ноги, грузили на машины и увозили. Я навсегда запомнила зверское, оскаленное лицо того парня в белом халате, что надавал нам с Гелей пинков. Получается так, что нас этот драчун спас. Или он все знал про взрыв?
Люди теперь говорят - взрыв этот устроили, чтобы убить гауляйтера Белоруссии Кубе. А Кубе в театр не пришел! Значит, все погибли напрасно! Я представила себе, что это меня выносят из театра и несут на носилках, и забрасывают в машину с трупами. Мороз по коже. Я так не хочу умирать.
12 августа 1942
Я сегодня каталась на самокате. Каталась-каталась и свалилась. Нос в кровь расшибла! Локти содрала. Коленки в крови. Лежу и реву. Самокату хоть бы что, рядом валяется. И вдруг меня кто-то за руку берет и вверх тащит! Я голову поднимаю и вижу: немец! Фриц. В зеленой форме! Думаю: все, конец мне! Фриц одной рукой меня крепко держит, а другую сует себе в карман и вынимает носовой платок, и платком мне лицо вытирает! Кровь на платке. Фриц говорит мне отрывисто, на плохом русском языке: "Подождаль тут!" - и уходит в здание рядом. Я гляжу на вывеску - а это бывшая школа N 86. До войны здесь училась Гелька. А теперь здесь живут фрицы, я видела, как они зимой развешивали на деревьях рядом со школой коровьи и свиные туши для кормежки их солдат.
Жду-пожду, фрица нет как нет. Я уж хотела убежать! И вдруг он выходит. Гляжу, а он в руке буханку хлеба тащит! А в другой руке у него - даже дико представить: коробочка шоколадных конфет "Белочка"! Он подходит ко мне близко-близко. Смотрит на меня. И я в глаза ему смотрю. И я вижу в глазах у него слезы! Настоящие слезы! Он плачет, а я счастлива! И я хватаю у него из рук все это богатство, и не убегаю, а все перед ним стою. Мне захотелось еще раз свалиться с самоката, чтобы фриц вынес мне еще одну буханку! Я отвернулась от него и как припущу! Бегу что есть силы. И страх между лопаток, холод такой: а вдруг он насмеялся надо мной, вдруг выстрелит сейчас?!
Сижу дома, буханка хлеба на столе, конфетки я поставила на табуретку к изголовью бабушки. Она все лежит и ничего не ест. Хоть конфеточку, может, съест. Смотрю на хлеб, нюхаю его, глажу, как живое существо, как кота. Спасибо тебе, немец, хоть ты и фриц и ты враг. Но ты подарил нам еду. И думаю: может быть, у этого немца в Германии есть семья, и детки есть, и дочка, как я, и может, я на нее похожа. Поэтому и дал он мне хлеб и конфеты.
14 октября 1942
Бабушка говорит: сегодня старинный праздник Покрова. И говорит, что в этот день обычно выпадает снег. Никакого снега нет. Есть голод. У нас во дворе живет одна девочка, ее зовут Розалия Эмбовица, она латышка, у нее отец служит в латышском батальоне, а батальон расположился в здании медицинского училища. Отцу армия дает провизию. Розалия играет с нами во дворе, а потом ее мама кричит ей в окно: "Роза, обедать!" И она идет обедать. Все девчонки разбегаются, а я стою под ее окном и жду: а вдруг мама Розалии возьмет и выкинет в окошко какие-нибудь огрызки, кусочки, недоедки. Бац! - из окна прямо мне на голову летят картофельные очистки. Я аккуратно подбираю все очистки и кладу в подол. Вслед за очистками летят огрызки яблок. А мои подружки собирают в чужих дворах лебеду, крапиву и паслен. С паслена многих тошнит, но мы все равно едим эти черные приторные ягоды. А из лебеды наши мамы пекут лепешки.
Вчера Гелька сказала мне: "Ника, пойдем на вокзал, там из вагонов картошку разгружают!" Мы побежали на вокзал. Разгрузку охраняли, понятное дело. Мы глядели в оба. Картофелина откатится в сторону - мы следим за ней. Часовой зазевается - Гелька прыгает к картошке, хватает ее, и деру! Бежим прочь и прячемся под вагон. Мы собрали так, а проще сказать, украли пять картофелин. Геля шепчет: "Давай домой". А тут шестая картошка откатывается. Геля рванулась за ней - а охранник увидал! Как набросится на нее! Схватил за шиворот и избил плеткой. До крови. И закричал по-русски: "Еще раз увижу - убью!" Я сижу под вагоном. Дрожу. Геля юркнула под вагон. Тоже дрожит. Мы пробрались под вагонами к другой платформе. Бежали домой сломя голову. Прибежали. Я думала, никакой картошки у нас нет, все потеряли. А Геля глядит на меня во все глаза, все лицо у нее в крови, и вынимает из-за пазухи три картофелины.
И вот еще что с нами было. Это было уж почти месяц назад. На вокзале кухню немецкую разместили. И туда направлялись на обед фрицы, и в руках у каждого котелок. А я как раз нашла фрицевский котелок, во дворе нашем, за гаражами. И вот я стала ходить с этим котелком на вокзал. Стою, молчу. Я же не говорю по-немецки. Но обязательно какой-нибудь солдат сжалится, возьмет у меня из рук котелок, нальет в него суп и дает мне. Вот пришла на вокзал в который раз. И мне налили в котелок суп-лапшу. И мясо плавает! Прижала горячий котелок к груди, обжигает кожу, но я такая радостная и гордая, иду домой! И не заметила яму под ногами. Споткнулась, полетела в яму! Лежу в грязи. Весь суп из котелка вылился. Я готова была есть его вместе с землей. И слышу голос над собой, на краю ямы: "Ах, мэдхен, мэдхен!" Немецкий солдат прыгнул в яму, меня вытащил, котелок пустой вытащил. Показывает мне на пальцах: где, мол, живешь? А я вся грязная. Веду его к нам домой. Из-за слез не вижу ничего. Дома на меня воззрились мама и бабушка. Гели дома не было. Бабушка и мама глядят голодными глазами. В руках у солдата два котелка с супом. Он их выливает в кастрюлю на нашей кухне. И уходит. Ничего не говорит.
Он ушел, а мы стоим и смотрим друг на друга. А по лицу мамы текут слезы.
[дитя гюнтер]
Мама вынимает меня из кроватки. У нее теплые пальцы. Они заползают мне под мышки. Я голенький, я сучу ножонками и беззубо смеюсь. Я не знаю, сколько мне лет, может, год, может, меньше, может, больше. Я все помню и все чувствую: вот мама ловко подхватывает меня под задик, другая ее рука -- у меня под спиной, и я слышу ее голос, и меня всего обдает ее горячее дыхание:
- Готфрид, гляди, какой он хорошенький!
Мамины руки вертят меня -- мама показывает меня папе. Я слышу папин голос, он гудит над моим ухом:
- Прехорошенький! Такой славный!
- Гюнти, крошка моя, - мурлычет мамин голос над моим затылком. - Гюнти, родной мой, милый мальчик! Ты так вкусно пахнешь!
Она зарывается носом мне между лопаток.
- Генрих, Генрих! Иди-ка сюда! Погляди, какой у тебя отличненький братишка! Загляденье!
Я чувствую справа лютый холод. Я чувствую справа неприязнь, почти ненависть. Голос, я уже знаю его, бурчит недовольно:
- Вижу, вижу. Я уже видел.
Мама гордится новым сыночком, а прежний сыночек не хочет и глядеть на соперника.
Это плохо, когда у мамы много детей? Они могут перессориться? И возненавидеть друг друга? Ведь могут, могут, да?
Тот, кого назвали Генрих, делает шаг ко мне. Я у мамы на коленях. Голые мои ножки в перевязочках упираются в мамины полные бедра. Ее руки у меня под мышками. Она легонько подкидывает меня в воздух и поет:
- Солнышко, солнышко, солнышко мое!
Протягиваются еще одни женские руки. Это наша с Генрихом нянька Лизель. Она подает маме кружевные панталончики, обшитую кружевами теплую рубашечку, бархатные штанишки, бархатные туфельки с кожаными тесемочками. Меня одевают и обувают в четыре руки. Вот я уже обут и одет, вот ласковый гребешок чешет мои слишком нежные русые, кудрявые волосики. Я чудесный ребенок, так все говорят. И я любимый ребенок, потому что младшенький.
А Генрих стоит тут, рядом. Близко. И от него несет холодом. Морозом. Будто бы меня из тепла вынесли на улицу. И так оставили одного мерзнуть в коляске. И поэтому я боюсь Генриха. Боюсь холода, от него летящего. И жмурюсь. И отворачиваюсь. И морщусь. И плачу.
- Ах ты, душечка, миленький мой сыночек! Ты зачем так громко плачешь? Я сделала тебе больно? Ответь! Ответь!
Меня трясут, пытаясь добиться правды. Меня успокаивают. Меня целуют в макушку. Меня прижимают к теплым, добрым, пышным телам. Я нюхаю кружевной воротник на груди мамы. Нежные духи у нее за ушами. Пальцем трогаю сережку у нее в мочке.
Плачу, все равно плачу. Слезы сами текут.
Показываю пальцем на брата: уберите его! Уберите! Он не нужен мне!
Тычок в бок. Он ткнул в меня в бок твердыми холодными пальцами. Он смеется надо мной. Он не любит меня.
Мама кричит на него:
- Уйди, Генрих! Уйди! Ты нехороший! Ты сделал больно Гюнти!
Генрих отбегает, встает в проем двери, приставляет к носу растопыренную пятерню и зло, обидно кричит мне и маме:
- Твой Гюнти дурачок! Твой Гюнти дурачок! Чтоб он сдох! Чтоб он сдох!
Мама в ужасе прижимает ладонь ко рту.
- Ах, Генрих! Как ты можешь так говорить!
Дверь хлопает. Я всхлипываю, прижавшись к маме. Она покрывает меня теплыми, нежными как масло поцелуями.
- Я люблю тебя, душенька моя. Я люблю тебя.
[интерлюдия]
Так говорит Рузвельт:
В случае, если Япония нападет на Россию на Дальнем Востоке, я готов помочь Вам, как только это будет осуществимо, на этом театре и американскими военно-воздушными силами в количестве приблизительно ста четырехмоторных бомбардировщиков при условии, что некоторые виды снабжения и снаряжения будут поставлены советскими органами и что заранее будут подготовлены соответствующие условия для операций.
Снабжение наших соединений должно будет производиться полностью воздушным транспортом. Поэтому Советское Правительство должно будет предоставить бомбы, горючее, смазочные материалы, транспортные средства, жилища, топливо и другие разные более мелкие средства, перечень которых подлежит уточнению.
Хотя мы не имеем никакой определенной информации, подтверждающей, что Япония нападет на Россию, это нападение представляется в конце концов вероятным. Поэтому, чтобы нам быть подготовленными к этому событию, я предлагаю, чтобы осмотр устройств для военно-воздушных сил на Дальнем Востоке, разрешенный Вами генералу Брэдли 6 октября, был произведен теперь и чтобы переговоры, начатые 11 ноября с Вашего разрешения между генералом Брэдли и генералом Короленко, были продолжены.
Я намерен возложить на генерала Брэдли, который пользуется моим полным доверием, продолжение этих переговоров со стороны Соединенных Штатов, если Вы на это согласны. Ему будут даны полномочия изучить, как представителю Соединенных Штатов, каждую фазу совместных русско-американских операций на дальневосточном театре и на основании этого изучения рекомендовать состав и численность наших военно-воздушных сил, которые будут выделены для оказания Вам помощи, если бы в этом возникла необходимость.
Он также определит степень предварительных приготовлений, которые осуществимы и необходимы для обеспечения действенного участия наших соединений немедленно после начала военных действий. Его группа, не превышающая 20 человек, вылетит в Россию на двух американских самолетах типа "Дуглас ДС-3".