Сталин сказал, что дунайская комбинация была бы нежизнеспособной и что немцы воспользовались бы этим, чтобы облечь в плоть то, что являлось бы лишь костяком, и, таким образом, создали бы новое большое государство. В этом он усматривал большую опасность, которую необходимо будет нейтрализовать рядом экономических мероприятий и в конечном счете, если понадобится, силой. Это единственный способ сохранить мир. Однако, если мы создадим какую-то большую комбинацию и включим в нее немцев, неизбежно возникнут неприятности. Мы должны проследить за тем, чтобы держать их отдельно и чтобы Венгрия и Германия не объединялись. Нет никаких способов не допустить движения к воссоединению. Немцы всегда будут стремиться воссоединиться и взять реванш. Мы должны быть достаточно сильными, чтобы разбить их, если они когда-либо развяжут новую войну.
Я спросил Сталина, предусматривает ли он Европу, состоящую из малых разрозненных государств, не имеющую никаких более крупных единиц.
Он ответил, что говорит о Германии, а не о Европе. Польша и Франция -- большие государства. Румыния и Болгария -- малые государства. Но Германия должна быть раздроблена любой ценой так, чтобы она не могла воссоединиться. Президент сказал, что его предложение предусматривает метод осуществления этого. Я сказал, что должен уточнить, что все это -- лишь предварительный обзор колоссальной исторической проблемы. Сталин подтвердил, сказав: "Да, несомненно, весьма предварительный обзор ее".
Затем я вновь перевел разговор на Польшу. Я сказал, что не прошу ни о каком соглашении и что сам не убежден насчет этого дела, но хотел бы занести кое-что на бумагу. Затем я предложил следующую формулу: "Считается в принципе, что территория польского государства и нации должна находиться между так называемой линией Керзона и линией Одера, включая для Польши Восточную Пруссию (в тех рамках, как она будет определена) и Оппельн. Но фактическое проведение границы требует тщательного изучения и, возможно, перемещения части населения в некоторых пунктах". Почему бы не принять такую формулу, на основании которой я мог бы сказать полякам примерно следующее: "Я не знаю, одобрят ли это русские, но думаю, что смогу добиться этого для вас. Вы видите, о вас хорошо заботятся". Я добавил, что нам никогда не добиться того, чтобы поляки сказали, что они удовлетворены. Ничто не удовлетворит поляков.
Сталин сказал затем, что русские хотели бы иметь незамерзающий порт Кенигсберг, и набросал возможную линию на карте. Таким образом, Россия оказалась бы как бы у самого затылка Германии. Если он это получит, он будет готов согласиться на мою формулу насчет Польши. Я спросил, как со Львовом. Сталин сказал, что он согласится на линию Керзона.
В тот же вечер Рузвельт, Сталин и я парафировали следующий документ, который излагает военные выводы нашей Тройственной конференции.
"1. Участники конференции договорились, что партизан в Югославии следует всемерно поддерживать поставками и снаряжением, а также диверсионно-десантными операциями.
2. Договорились, что с военной точки зрения весьма желательно, чтобы Турция вступила до конца года в войну на стороне союзников.
3. Приняли к сведению заявление маршала Сталина о том, что если Турция окажется в войне с Германией и в результате Болгария объявит войну Турции или нападет на нее, Советский Союз немедленно вступит в войну с Болгарией. Участники конференции приняли к сведению, что на этот факт будет прямо указано во время последующих переговоров о вовлечении Турции в войну.
4. Приняли к сведению, что операция "Оверлорд" начнется в течение мая 1944 года наряду с операцией против Южной Франции. Последняя операция будет предпринята возможно большими силами, насколько это позволит наличие десантных судов. Участники конференции приняли далее к сведению заявление маршала Сталина, что советские вооруженные силы начнут наступление примерно в то же время, чтобы помешать переброске германских войск с Восточного фронта на Западный.
5. Договорились, что военные штабы трех держав должны отныне поддерживать тесный контакт друг с другом по поводу предстоящих операций в Европе. В частности, достигнута договоренность о том, что между соответствующими штабами должен быть согласован план маскировки с целью мистифицировать и ввести в заблуждение противника в отношении этих операций".
Таким образом, наши долгие и трудные переговоры в Тегеране пришли к концу. Военные выводы определяли в основном будущий ход войны. Вторжение через Ла-Манш было назначено на май, естественно, с учетом приливов и фаз луны. Ему должно было помочь новое крупное наступление русских.
Политические аспекты были и более отдаленными, и более гадательными. Они явно зависели от результатов великих битв, которые еще предстояли, а затем и от настроений каждого из союзников после победы. Обещание Сталина вступить в войну против Японии тотчас после свержения Гитлера и разгрома его армий имело величайшее значение.
Мы добились смягчения условий для Финляндии, которые в целом остаются в силе и по сей день. Были в общих чертах намечены границы новой Польши на востоке и на западе. Линия Керзона, с учетом возможных отклонений на востоке, и линия Одера на западе, казалось, давали подлинный и надежный очаг для польской нации, перенесшей столько страданий.
Важнейший вопрос об обращении победителей с Германией на этом этапе мог быть лишь объектом "предварительного обзора колоссальной политической проблемы" и, как выразился Сталин, "несомненно, весьма предварительного". Следует помнить, что мы находились в разгаре ужаснейшей борьбы с могучей нацистской державой.
Мы все сильно боялись мощи единой Германии. Пруссия имеет собственную большую историю. Я полагал, что можно будет заключить с ней суровый, но почетный мир и в то же время воссоздать в современных формах нечто вроде Австро-Венгерской империи, о которой, как говорят, Бисмарк сказал: "Если бы она не существовала, ее пришлось бы выдумать". Это был бы большой район, в котором не только мир, но и дружба могли бы воцариться гораздо раньше, чем при любом другом решении. Таким образом, можно было бы создать объединенную Европу, в которой все -- победители и побежденные -- могли бы найти надежную основу для жизни и свободы всего своего измученного многомиллионного населения.
[лилиана и сын гюнтера]
Она все время носила мальчишку на руках.
Ходила, ходила с ним по комнате, и ее нос вдыхал пахнущий кофе и пенициллином воздух, и старательно выдыхал, и она отворачивала лицо, чтобы выдох не попал на ребенка; чтобы ее дыхание, дыхание шлюхи и овчарки, не коснулось его нежной кожицы.
Младенец вел себя как младенец: спал, орал, ел, кряхтел, опять засыпал, и Лилиана разворачивала его, сонного, и выпрастывала из-под него мокрую пеленку, и брезгливо кидала в корзину для грязного белья.
- Марыся! Унеси корзину в прачечную!
- Хорошо, госпожа.
Горничная еле приподнимала корзину. Набросаны кофты, юбки, исподние сорочки, чулки, пояса, панталоны, а поверх ее белья -- пеленки, пеленки, пеленки. Человечек полжизни проводит в детстве, а полдетства проводит в пеленках.
- Марыся! Мне нужно чистое белье завтра!
- До завтра не высохнет, госпожа.
- Чертовщина!
Она с испугом оглядывалась на младенца -- не проснулся ли он от ее криков. Нет. Спит крепко. Щечки румяные. Его мать сгорела в печи, а он спит. Так нахально. Так вызывающе. Нагло так. Жизнь всегда наглая штука.
И она тоже наглая. Потому и оказалась здесь.
Здесь! Где ее Италия?
"Моя Италия, милая, mia cara, carissima". Губы шептали то, что шептать нельзя.
Комендант лагеря, Рудольф Хесс, давно клал глаз на главную надзирательницу женского лагеря. Гадюка, ты нравишься ему, признайся, Гадюка. Тебе стоит только кивнуть, мигнуть.
И что? Ты сразу взлетишь до небес?
"Где мои небеса? Синие, чистые? Может, все осталось там, где мои руки, мой живот гладил этот беленький смешной немчик? Как его звали? Да, Гюнтер. Гюнтер! И имя ублюдочное. Будто рвет кого-то. Рвет в газовой камере".
Она носила спящего младенца на руках и шептала себе под нос: циклон-В, циклон-В. Название газа, им убивают десятки, сотни тысяч. Земля должна быть очищена от людского мусора. Священная война призвана очистить планету от шушеры и швали и оставить на ней избранных, сильных, воинственных, праздничных.
За вечный праздник придется заплатить вечным тяжелым, жирным дымом.
А разве праздник может быть возведен на горелых костях?
"В великом Третьем Рейхе все можно. И даже нужно".
Марыся приносила из прачечной корзину с сырым бельем, развешивала белье на улице: перед медпунктом была натянута между двух столбов прочная веревка. Какая гибкая, стерва, так ловко наклоняется, и платье обтягивает задик, так размашисто взбрасывает тряпки на натянутую струной бечевку. Где сейчас ее родня? Наверняка мертвы. Ей повезло.
Повезло -- быть здесь -- в Аушвице -- при ней, при главной надзирательнице женского барака?
О да. Ей подфартило. Каждый день здесь люди снулой колонной идут в мир иной. Сначала нюхать газ в камере, потом мертвецы сгорают в печи. Как это мощно, славно придумано!
Они уборщики. Они чистильщики. Кто-то должен делать и поганую работу, не только, как герои, умирать в дыму сражений.
Найти кормилицу -- это необходимо. Пошарить по баракам! Наверняка найдется та, что родила, и ребенок либо мертвый, либо -- убили.
Приказала. Через два часа привели. Лилиана глядела в опухшее от голода лицо, на висячие груди -- под лагерной робой видно было, грудь большая, и с молоком, даже на отощавшем, страшном скелете видать.
- Марыся! Накормить заключенную!
Марыся метала на стол все, что под руку попадалось. Лилиана глядела оценивающе, как горничная умело стол сервирует. Чья школа? Ее.
- Когда родила?
Спросила по-немецки. Заключенная размазывала ладонью по лицу слезы.
- Когда родила? - повторила Лилиана тот же вопрос по-французски.
Снова молчание, слезы рекой.
Итальянка повторила тот же вопрос по-английски, по-испански, по-польски, по-итальянски. Плачет и молчит. Наконец, догадалась выкрикнуть это по-русски.
- Кокда родиля?!
Заключенная вздрогнула и отняла ладонь от мокрого лица. Марыся стояла рядом с накрытым столом, глядела услужливо, руки на белом переднике сложила по-заячьи.
- В среду...
- В зреду! - Лилиана сносно говорила по-русски. С жутким акцентом; но бойко и быстро. Хесс иной раз брал ее на допросы -- переводчицей. - Diablo! Малако эсть?!
Грубо пощупала ей грудь, запустив руку за ворот халата. Узница простонала.
- Только бы мастита у тебя не было, корова, - сказала Лилиана по-итальянски.
Марыся поняла. Щеки горничной покраснели. Глаза потупила.
- Задис эшь!
Наблюдала с интересом, как живой скелет ест, запихивает себе в рот руками спаржу, бутерброды, морковный салат, сыр.
- Тьебя будют кормит чьетыри раз в дэн. Поньяла?!
- Поняла.
Утерла рот ладонью. Глаза горели, созерцая еду.
Марыся налила в чашки горячего чаю. Нарезала лимон на дощечке. Лилиана медленно размешивала сахар ложечкой. Звон ложечки совпадал с биеньем сердца. Серебряное сердце. Позолоченное сердце. Стальное сердце.
Как трудно все-таки говорить на этом коровьем языке.
- Na, das ist alles? Пожрала? - Перешла на привычный немецкий. Русская глядела широко открытыми глазами. Лилиане показалось: сейчас повалится, стукнет лбом об стол. - Марыся! Неси сюда ребенка!
Горничная пулей ринулась в спальню. Уже тащила младенца, крепко прижимала к груди. Младенец разевал лиловый ротик, орал без голоса. Кажется, он задыхался.
- Ты неправильно перепеленала его, дрянь! - Лилиана хотела дать горничной пощечину, но удержалась. - Он не может дышать! Вот как надо!
Русская так же широко, изумленно глядела, как прямо на столе, среди грязной посуды и яств, эта бешеная Гадюка пеленает младенца, и глаза у нее останавливались, холодели, как стеклянные, как у куклы.
Она закусила губу. Марыся видела: кровь ползет по подбородку.
Впилась костлявыми пальцами в край стола. И все-таки упала.
С грохотом, именно так, как и предполагала Лилиана: крепко, как кеглей на кегельбане, ударившись головой о доски пола.
Лилиана не отвлеклась от своего занятия. Ребенок кряхтел уже довольно -- его освободили от сырых тряпиц.
- Возьми! А я этой займусь.
Марыся стояла с ребенком на руках и глядела, как Гадюка сует в нос русской ватку с нашатырем. Судорога прошла по худому телу, женщина очнулась. Лилиана сунула ей носок туфли под ребро.
- Вставай, быстро! Дай грудь ребенку!
Русская послушно встала. Ей казалось -- она встает быстро. На самом деле она походила на осеннюю муху, что пытается взобраться по отвесной гладкой стене и все время падает. Марыся подхватила ее под мышки, помогла. Усадила на стул. Лилиана сама рванула лацкан халата. Сама вытащила наружу белую, в синих жилах, грудь. Сама приткнула ребенка ближе, поближе к груди.
- Дай ему сосок! Дай! Ну же!
Обливая ребенка слезами, русская кормила его, длинный, как изюм, коричневый сосок все время выскальзывал из беззубых десен, русская опять втискивала его в двухдневные губы, крепко обнимала младенца, горбилась над ним. И плакала, плакала.
- Прекрати реветь! Ты видишь, он не ест из-за твоих слез! Из-за слез и молока у тебя не будет!
Рука Лилианы протянулась.
- Марыся! Дай полотенце! Скорей!
- Полотенца нет, госпожа, вот тряпка кухонная...
- Дай!
Марыся глядела во все глаза, как хозяйка кухонной тряпкой зло трет, вытирает бесконечные слезы у русской бабы.
Русская, хлюпнув носом, наклонилась ниже над ребенком.
- Милый... ты выжил... а мой...
- Еще будешь хныкать -- прогоню!
Гадюка крикнула это по-немецки, а русская поняла. Обтерла лицо полой халата. Затихла. И младенец затих: ел.
Три женщины, две молодых и одна девчонка, смотрели, как ребенок ест.
- Проклятье, - пробормотала Лилиана по-итальянски, - еврейский ребенок, черт. Да какой там еврейский! Белый! Русый! Истинный ариец! - Губы покривились. - Эта жидовка -- от немца родила!
Интересно, какой сумасшедший немец с жидовкой переспал?
А белокурые евреи тоже бывают? Да, бывают.
Как белокурые итальянцы. Как белокурые французы.
Черт, неужели и негры белобрысые на свете есть?
Кормилица осталась жить в медпункте. Три женщины под одной крышей -- это уже слишком, но другого выхода не было.
Итальянка косилась на кормилицу, когда она наклонялась над ребенком. Как ласково эта доходяга гладит его! У кормилицы не было имени, и у ребенка тоже.
- Как тебя зовут?
Лилиана приподнимала ей подбородок рукоятью хлыста.
Кормилица отворачивала голову.
- Как тебья имья?! - кричала итальянка по-русски.
Кормилица низко опускала голову. Так низко, что Лилиана видела ее седой затылок.
- Дарья.
- Дариа, bene. Зачем ты так ласкаешь ребенка? Это не твой ребенок. Твое дело -- жрать от пуза, пить много жидкости и кормить его, кормить! Но не ласкать! Поняла?!
Она все понимала, эта пройдоха русская. Все. Без перевода.
- Ласкать его могу только я!
И дать ему имя -- тоже.
Лилиана назвала мальчика Леонардо. Лео.
Лео, миленький, хорошенький, дивный львенок Лео, ты так прекрасно смеешься, когда ты сытый и сухой, ты же такой веселый, ну погляди на меня, Лео, ну протяни ручку, она уже пухлеет на глазах, она уже такая пухленькая, в перевязочках, ты хорошо питаешься, русское молоко идет тебе впрок, да ты растешь не по дням, а по часам, мой маленький Лео, надо бы тебя взвешивать, как это интересно!
Она вытребовала у лагерного начальства медицинские весы; поставила их в спальне -- и каждое утро клала ребенка на весы, тщательно, старательно взвешивала, и завела дневник, куда записывала, как Лео прибавляет в весе -- все до грамма. Кормилица спала в кладовке, где стояли ящики с лекарствами, коробки со шприцами и хирургическими инструментами. Их выписывали из Германии специально для доктора Менгеле.
Доктор Менгеле ставил в лагере медицинские опыты над узниками. Он был большой умелец: резал, сшивал, вырезал, выбрасывал, вставлял одно на место другого. Опыты были нужны Великой Германии: Фюрер хотел вывести новую породу неуязвимых арийцев и новый вид покорных рабов. Сильная нация должна покорить мир. Все другие народы служат немецкому; да еще как служат! На задние лапки встают! Вот это -- истина! Все остальное -- ложь!
Гитлер сам слал доктору Менгеле телеграммы. Фюрер сам курировал работу Менгеле. А Менгеле составлял Фюреру подробные отчеты: что и как сделано, что задумано.
На кинопленку снимали, как лишенные, после операций герра Менгеле на мозге, воли и разума, налысо обритые люди, нет, не люди уже, а звери, стоя на четвереньках, лакали из мисок, расставленных на траве, дрались за кость.
Кормилица спала среди инструментов доктора Менгеле, и это было закономерно: подопытный кролик спал среди ножей своего хирурга. Завтра он возьмет кормилицу и отрежет ей груди. О, нет! Кто будет кормить тогда моего львеночка, мою куколку?
Спи, милый... Спи, сладенький... Лео...
Эй ты, лентяйка русская, вставай! Ешь давай! Марыся! Дай ей сегодня больше, побольше овсянки! С изюмом! Побольше в тарелку насыпь изюма! И пусть выпьет два стакана чая со сливками! Чай с молоком повышает выработку молока в грудных железах!
Гадюка уже все знала медицинское. Что пить, что есть, как снимать боль, как вызывать ее, как убивать с адской болью и как умерщвлять безболезненно. Она была вполне пристойной ученицей герра Менгеле.
- Вставай, дармоедка!
Дверь в кладовку отлетела в шумом. Лилиана пнула русскую. Спит без просыпу, а ведь уже шесть утра, и перекличка закончилась, и убиты те, кто должен был умереть, и младенец не кормлен!
Кормилица терла глаза спросонья. Она уже так поправилась. Плечи натягивали платье. Лилиана распорядилась выдать ей нормальную одежду. Ей даже отдали старый Марысин передник.
- Вставай!
Итальянка пнула Дарью, да еще ударила острым каблуком в бедро. Кормилица охнула и встала. Выпрямившись, стояла, пожирала Лилиану глазами, и вроде бы послушно, а -- жгли, жгли зрачки.
- Что глядишь? Ребенок орет! Ступай!
В спальне захлебывался плачем Лео.
Русская, не надев туфель, босиком побежала в спальню. Лилиана брезгливо подумала: наследит гадкими ногами. Поджав губы, глядела, как кормилица усаживается на стул, кормит маленького. Лео с наслаждением сосал чужую грудь. Чужую! Не ее!
Хотела еще что-то обидное крикнуть -- и будто кто заклеил рот, забинтовал туго-натуго. Мордочка Марыси просунулась в спальню.
- Завтрак на столе, госпожа.