Радостно идти по дороге вперед; солнце палит затылок, руки заложены за спину, глаза чуть прикрыты, линия горизонта лентой из косы трепещет на ветру и пляшет, деревья по сторонам дороги машут зелеными руками, и все это весна, и все это мир, и все это жизнь. Даже странно, что все это жизнь, хотя я знать не знаю войны. И меня зовут совсем не Ника; и, между прочим, тоже красивое имя - Неника, ну пусть меня так немного поназывают облака и птицы, ручьи и нивы. Неника! Я Неника, и я никого не побеждала. Никого не убивала. Я даже не знаю, как это - бороться, убивать и побеждать. Каково это - воевать. Я такая дура, что даже не знаю, сколько мне лет. Еще чего, открывать людям свой возраст! В детстве я была всезнающей старушкой, а в старости буду озорной девочкой. Все меняется местами. Мы отражаемся в самих себе - так в картах дама отражается в даме, а король в короле. Мы отражаемся в своем детстве, а детство весело и безжалостно выманивает нас из наших старых, потертых, исцарапанных ракушек - нас, серых улиток, медленно доползших до последней радости. Радость! Чудный отблеск Рая! Дочерь, милая богам! Мы вступаем, неземная, огнехмельные в твой храм! Власть твоя связует свято все, что в мире врозь живет; каждый в каждом видит брата там, где реет твой полет! Тот, кому быть другом другу жребий выпал на земли, кто нашел себе подругу...
...солнце бьет в глаза. Остановилась: птица поет прямо надо мной. Сидит на ветке, уцепилась коготками за ветку крепко, не оторвать, и поет, поет. И я пою вместе с ней. Неника, а ты хорошо поешь! Ты училась пенью? Нет, нигде не училась! Я просто люблю петь! И я пою о радости! И я пою в радости! Оттого, что иду по дороге, где не стреляют в меня! Что иду по полям, где не лежат друг на друге мертвецы! Что солнце не пробивает лучами смертоносный туман! Что тишина кругом, тишина, тишина! И я одна! Иду в тишине! И мир во мне! И в мире я...
...с нами радость тот дели! Также тот, кто здесь своею душу хоть одну зовет; кто не может - пусть скорее прочь, рыдая, отойдет! Радость! Ты души царица! Ты берешь меня в полон! Дай тобою насладиться - ярко вспыхнет небосклон! Реки, горы, храмов звоны - ясен, счастлив мир земной... Обнимитесь, миллионы! Слейтесь в радости одной!
Обнимитесь, миллионы... Слейтесь... в радости...
Тихо! Встань. Птица не поет больше. Тишина оборвалась. Гул. Он растет и поднимается издали. Изнутри? Извне? Кончилась тишина твоя. А где же, Неника, радость твоя?
Не бойся. Это просто гроза. Молнии играют. Тучи наплывают. Дождь встает стеной. Слейтесь в радости...
...одной...
[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]
Дорогая тетя Ажыкмаа!
От вас давно не было писем, и я беспокоюсь, как вы там, моя милая? Все ли хорошо со здоровьем? Сегодня день рождения Ники, я всегда помню про ее день рождения и отмечаю его. Вот сегодня на Никин день рождения я испекла пирог с ягодами, раньше мама тоже такие пироги летом пекла. Почему-то подумалось, что мы с Никой родились в один месяц, в августе. Не представляю Нику седой и с морщинами. Она для меня навсегда останется веселой девочкой со смоляными волосами и хитрыми раскосыми глазенками. Я нашла ее старую фотографию и повесила в рамочке над кроватью в нашей спальне.
У нас с мужем все хорошо. Недавно отметили ему юбилей. Гостей пришло много, дарили подарки, были и взрослые и дети, детки даже написали мужу песню, исполнили и посвятили, и преподнесли ноты и слова. Я играла и плакала. Очень слезливая я стала, сама себе удивляюсь. Надо, наверное, купить в аптеке валерьянки или какое другое успокаивающее. В Америке, наверное, хорошо с лекарствами: можно такое купить, чтобы навек забыть все горе. Говорят, сейчас такие таблетки уже есть.
У нас стоит ужасная жара, необыкновенная, такой еще никогда не было, даже когда мы жили в СССР. Сорок два градуса по Цельсию днем, ночью плюс тридцать. Я задыхаюсь и пью корвалол и валидол. Это старые советские лекарства, я новые не покупаю, для нас с мужем слишком дорого.
Машину мы так и не купили, не на что. А вот Славик хочет купить, хотя ему тоже не на что пока. Но он верит, что заработает. Я уже получаю пенсию, но с работы не ушла - пенсия очень маленькая. А в советские времена, при Сталине и Хрущеве, ведь тоже была очень маленькая: я вспомнила, что моя бабушка, мамина мама, получала пенсию двадцать восемь рублей, и, чтобы свести концы с концами, пускала квартирантов.
Я убедилась за всю свою жизнь: жизнь всегда тяжела, она просто никогда не бывает легкой и сытой. И богатые тоже трудятся. И тоже плачут. Как и бедные. Был такой фильм: "Богатые тоже плачут". Я смотрела и плакала, такой хороший фильм. А у вас в Америке его показывали?
Я благодарю Бога за каждый день. Хочу жить долго. Но как Бог даст. Никто из нас не знает, когда уйдет. Вот о вас беспокоюсь: как вы там одна? Вы хоть кошечку заведите себе. Будете сидеть в кресле, гладить бархатную кошечку и тихо плакать. Я часто подхожу к рисункам Ники, прикасаюсь к ним, глажу рамку, как гладила бы Никины волосы. Муж позолотил рамки, теперь рисунки как будто в нарядном платье. Я смотрю на войну на рисунках и все думаю: Ника умела летать по временам, ей это было дано. А нам - не дано.
Целую вас крепко-крепко, моя дорогая тетя Ажыкмаа. Я очень люблю вас и буду любить всегда. Не забывайте меня. Всегда ваша Лена.
[италия кафе сын ивана]
- Мне, пожалуйста... э-э-э, как это по-английски... черт!.. вэн, вина немного!
За ресторанным столиком, на ярком и жарком солнце, в кафе, на открытой веранде, в виду шумной улицы и бегущих мимо римлян, русский, не знающий итальянского языка, на пальцах показывал официантке, сколько же все-таки вина ему принести: столько или вот столько.
- Вот столько? - Официантка показывала пальцами размер длинного бокала. - Что господин желает? Бароло? Барбареско? Вальполичеллу? Речотто? А может, кьянти Брунелло ди Монтальчино?
Русский сжал кулак, изображая невероятную крепость напитка.
Официантка откинула голову с тяжелым черным пучком и расхохоталась:
- А, граппу! Так бы сразу и сказали!
Русский беспомощно развел руками. Засмеялся.
Так смеялись оба, заказчик и обслуга, и посетители кафе на них оглядывались.
Русского звали Юрий Макаров, и он приехал из СССР в Италию поснимать на хороший фотоаппарат страну, людей и великие произведения искусства. Юрий работал фотографом в маленьком городишке Козьмодемьянске, а об Италии много читал книжек и глядел альбомов; и вот однажды сказал жене: я буду не я, а в Италию съезжу! Возьму и съезжу, и баста!
Жена Рая не знала, что "баста" - итальянское слово. Да и сам Юрий не знал.
Однако слово оказалось волшебным: и денег всего за год удалось накопить, и путевки в иные страны подешевели.
- Граппа? Красиво звучит, черт побери! Давай, тащи граппу!
Закивал согласно. Черноволосая официантка все так же смеялась, записывала в блокнотик заказ. Смуглая грудь поднималась в овальном вырезе платья, и Юрий косился на этот вырез, глаза сами туда так и ныряли. "Каково снять девчонку голой в постели? Порнография. В Союзе посадят. И не пикнут. А Рая узнает?".
Туристы, вся его группа, сидели за другими столиками, между столами сновал гид, вскрикивал, руками махал, мешая итальянские и русские слова.
Юрий оглядывался по сторонам. Узкие, с чувашским прищуром, хитрые веселые глаза все впитывали, запоминали. Он был сам себе фотоаппарат. Настоящий фотоаппарат висел у него на груди, на ремешке. Светло-желтые, цвета соломы, волосы поднимал легкий теплый ветер -- столики кафе стояли под широченным полосатым тентом, и можно не бояться, что голову напечет. Официантка уже несла на подносе бутылку граппы, огромную пиццу и похожий на огурец зеленый бокал.
- Может, воды желаете? - спросила весело.
Юрий пожал плечами, улыбнулся. У него не хватало трех верхних зубов. Время съело. А к зубному недосуг сходить. Да и страшное это кресло. Пытают тебя сверлом, не зуб, а мозги дырявят.
Ушла красивая девушка, вильнув задом, махнув короткой юбчонкой. Юрий проводил ее глазами и принялся за пиццу. То ли нож попался тупой, то ли вилку плохо упирал в тарелку, да выскользнула пицца из-под руки, как скользкая живая рыба, и полетела -- вбок и вверх, и шлепнулась, подлая, прямо на грудь женщине за соседним столиком!
Юрий встал из-за стола, краснее красного перца.
Руку к груди прижал.
- Извините меня, простите великодушно...
"Что бормочешь, дурак, тут же никто русского не знает, болтай не болтай. Ох, теперь придется заплатить ей! Штраф какой-нибудь. Ведь такое красивое платье даме попортил, рукосуй. Тебе бы не по Италиям ездить, а в хлеву коровьем навоз нюхать".
Дама сидела растерянно, по белому летнему платью ползла вниз томатная паста, сползали кусочки помидоров и расплавленный в печи сыр, и белая, почти свадебная ткань впитывала красный соус и оливковое масло. Живая пицца, подумал тоскливо Юрий, вот бы снять. Но тогда уж точно на него в итальянский суд подадут.
Дама услышала его голос. Его речь. Обернулась. Вскинула голову настороженно, испуганно. Вытянула шею. Вот-вот вспорхнет, улетит, белая птица. Вокруг ее головы вилась седая, серебряная коса, вкрадчиво обкручивала лоб, заворачивалась за ухо с пронзительно сверкающей алмазной сережкой.
- Господи, - сказала седая дама по-русски. - Господи!
Ее смуглая сухопарая рука поймала падающую с подола пиццу и нервно, крепко сжала, смяла. Раздавленные томаты поползли между пальцев.
- Русская, - сказал Юрий и шагнул вперед. - Ой, да что же это я наделал!
Одним шагом допрыгнул до стола дамы. Встал на колени перед ней. Фотоаппарат мотался на груди, мешал собирать у нее с колен несчастное кушанье. Футляр в соусе извозился.
- Встаньте, - сказала серебряная дама тихо, - встаньте скорее. Вы русский турист? Вы надолго в Риме?
- Простите...
- Бросьте! Я рассержусь! Все чепуха. Ждите меня здесь!
Она встала, высокая, гордая, выше его ростом, и, не качаясь на высоких каблуках, твердым, почти строевым шагом прошла к двери кафе и вошла внутрь. В туалет, догадался Юрий и стал ждать. Скоро явилась: все платье мокрое, но чистое, и когда, и чем успела отстирать? Смеялась.
- Ну все, я как из моря! Как на пляже! Точно?
Он старался хохотать вместе с ней, хоть краска стыда со щек не сходила.
- Точно!
Вместе смеялись, хорошо, весело.
Дама, превратившись в девчонку, схватила его за руку.
- Откуда вы приехали? Из Москвы?
- Нет, не из Москвы! Из... Козьмодемьянска... это, знаете, на Волге...
Застыдился своего маленького, затерянного в лугах и полях городочка.
- Все равно! - Она сжимала его руку. - Расскажите про Россию!
- Про Советский Союз?
- Про Советский Союз!
- Попробую...
- Там у вас сейчас большие перемены! Горбачев хочет все изменить! Чтобы больше было свободы!
- Да. Чтобы больше было свободы.
Он больше не знал, что сказать. Сидел напротив нее за ее столиком. Тоскливо покосился на бутылку граппы -- на своем столе.
- Можно, я нам сюда выпивку возьму? Я заказал, вон принесли.
- Конечно!
Она улыбалась белыми, ровными зубами, алмазы в мочках резали сияньем воздух. Солнце палило. Машины шуршали по асфальту, гудели. Туристы из его группы осуждающе глядели на него, болтающего с незнакомой женщиной. Гид, из-за чужих голов, одобрительно помахал ему рукой: давай, брат, не теряйся! Он цапнул со стола граппу и зеленый бокал и опять присел к ней, на плетеный соломенный стульчик, поближе.
Разлил граппу по бокалам. Глянул на седовласую. Ее лицо внезапно сделалось чудесно молодым, ярким, розовели щеки, и морщин вроде было уже не так много. Он склонил набок голову, она ощупывала глазами его загорелое раскосое лицо.
- А вы нерусский.
- Нет, русский.
- Ну что вы мне говорите!
- У меня бабушка чувашка.
- Вот это ближе к истине.
- А вы... здесь живете?
Она продела ножку бокала сквозь пальцы, баюкала бокал в ладони.
- Нет. В Америке. Я прилетела в Италию в гости.
- А! А я думал, вы туристка, как и я же!
- У меня здесь похоронена подруга. Даже и не подруга, а... - Она задумалась. Грела ладонью граппу в бокале. - Не знаю, как вам объяснить.
- Не объясняйте, - он махнул рукой, - если не надо, то не надо.
- Сначала я у нее была служанкой, а потом... Я, знаете... Это как-то сразу трудно... Но тогда вы ничего не поймете, если я... Я была в лагере. Ну, в концлагере. В Аушвице.
- Где, где?
У Юрия вспотели руки. Он поставил бокал на стол.
- В Освенциме. Так по-польски. По-немецки -- Аушвиц. Она была моей хозяйкой. Она... была... главной... над женскими бараками. И помощницей врача. Она убила много людей. Очень много. Я ей прислуживала. Меня угнали на работу в Германию. Так получилось. Слава Богу. Ведь я осталась жива.
Дама смущенно улыбнулась и подняла бокал.
Юрий схватил свой. Ударил бокалом о бокал. Все плыло вокруг. Он ничего не понимал. Мокрое платье дамы облепляло ее плечи, грудь и живот, у нее была еще очень красивая фигура. Стройная. Под мокрым шелком ясно обозначались клавиши ребер, впадина пупка. Шею обматывала связка жемчугов. Искусственный или настоящий, подумал он, черт знает. Солнце падало наискось, из-за края полосатого тента, ей на колени, и шелк быстро высыхал. Она повела плечами и пригубила граппу.
- Ах... Хорошо!
У Юрия тряслись губы, и он выпил граппу залпом, чтобы успокоиться.
- Вы такой впечатлительный, - утешающе сказала дама. - Не надо мне было про войну. Давайте о чем-нибудь хорошем. Как вы живете в этом вашем... Кусмо... Космо...
- Козьмодемьянске.
- Козьмодемьянске.
- Живу хорошо. Жена Раиса, двое детишек у нас, девочки. Я фотографирую, а еще летом как строитель подвизаюсь, строю дома, баньки... ну, в марийских деревнях. Платят мне! Я фото цветные делаю. Места у нас красивые. Леса, грибы. Напротив, знаете, Юрино на Волге, там замок графов Шереметевых, так я там народу -- ужас сколько наснимал! Тьму. Так и живем... хлеб жуем. Не жалуемся! А вы там как, в Америке?
Она еще один глоток сделала. Скулы ее горели. Она опустила глаза, и он увидел: у нее ресницы тоже седые, белые, как у альбиноса.
- Я была замужем. И у меня тоже было двое детишек, как у вас. - Подняла глаза. Они насквозь были высвечены ярким, жестким светом. Он видел дно ее жизни, ее души. - Мой муж занимался автомобилями. Процветал. Девочки очень красивые... были.
- Были?
Он уже все понял.
- Мы все разбились на машине. На его новой машине. Он дорого купил. Самую новую, последнюю модель. Очень красивая машина. Как женщина. Такие женские формы. Плечо... бедро... - Она повела в воздухе рукой. Он не понимал, шутит она или нет. - Мы поехали во Флориду. На океан. На пляжи. Я хотела показать девочкам океан. Искупаться. Вдоволь накупаться в теплом море. В синем море. На просторе.
Он понимал: она говорит сейчас, просто чтобы говорить, чтобы выговориться. Застыл. И граппа куском льда застыла в бокале.
- Муж водил машину хорошо. Даже очень хорошо. Ездил быстро, но грамотно. Он безупречно водил машину. Не придерешься. Мы сначала хотели приехать в Новый Орлеан. Девочкам показать город. На подъездах к Новому Орлеану на встречную выехала грузовая фура. Она снесла нам весь левый бок. Я сидела справа, на заднем сиденье. Муж и Дези погибли сразу. Лили еще жила трое суток. Еще жила. Пока она жила, жила и я. А потом я умерла. А потом меня воскресили. Но я до сих пор не знаю, зачем.
Она одним жадным глотком выпила граппу. Зажала рот рукой. Так сидела, закрыв глаза. Юрий положил руку на ее руку.
- Не тоскуйте. Это все жизнь.
- Да, - кивнула она, - это все жизнь.
Прикоснулась к темной бутылке прямо перед собой. Слабо улыбнулась. Ее улыбка улетела мотыльком-однодневкой.
- Еще нальем? Это хорошее кьянти. Я люблю кьянти.
Юрий разлил красное вино. Осторожно поставил бутылку на стол.
- Вы здесь живете у друзей?
- У друзей. В семье. Это родня моей бывшей хозяйки. Они ухаживают за ее могилой. А это ее кафе.
Она кивнула на столы, на стулья, на гудящую речами и смехом веранду.
- В каком смысле ее?
- В прямом. Она была его владелицей. Еще до войны. Я всегда приезжаю сюда, заказываю кьянти и долго сижу. Вспоминаю.
Опять эта просящая, умоляющая простить улыбка.
Юрий осмелел.
- Как вы можете приезжать на могилу убийцы?
Женщина опустила голову под тяжестью серебряных кос.
- Могу. Вот так, могу.
- Почему?
- В том аду, - голос русской был ровен и даже весел, будто бы она не о войне рассказывала, а о партии в гольф, - любое человеческое отношение уже было счастьем. Можно сказать, я была счастлива.
- Счастливы? В Освенциме?
- Да. Счастлива. В Освенциме. И я тогда была не просто молодая -- я была ребенком. И я была жива. И меня хорошо кормили. И ко мне хорошо относились.
- Вот как, - Юрий сжал кулаки под столом. - За тарелку супа вы полюбили эту нечисть?
- А что вы хотели бы? Чтобы я пошла и убила из игрушечного автомата коменданта лагеря?
Ему нечем было крыть. Он опустил голову.
- И она не одну меня спасла. Она спасла еще одного человека. Мальчика. Как это, - она искала русское слово, - новорожденного, да, младенца.
- Младенца?
- Ну да. Его родила одна девушка. Еврейка. Родила и ушла в газовую камеру. А ребенка усыновила моя хозяйка.
Юрий положил руки на стол и опять сцепил кулаки.
- За две спасенных жизни -- тысячи расстрелянных и сожженных? Хороши ваши весы!
Женщина провела пальцами по гладкой, ухоженной щеке. "Женщина без возраста, - подумал Юрий, - кремами мажется, молодится, ну да, богатая, муж погиб, состояние осталось. А как хорошо сидит! Вот сейчас надо снимать".
Его руки беззвучно вытащили из футляра фотоаппарат, как пистолет из кобуры. Он навел объектив, поставил выдержку -- бессознательно, увлеченно, не сводя с белокосой дамы глаз.
Она увидела, что он делает, отняла руку от лица и беззвучно рассмеялась. Повернулась к нему в профиль. Он снимал, снимал и снимал. Аппарат тихо щелкал.
- Вы правы. Это неправильные чаши весов. Очень неверные. Каждый человек эгоист, да? Каждому -- дороже всего его жизнь? - Она вздохнула. - А вы верите в то, что великий грешник может стать святым? Убийца -- стать святой? Нет? Да?
Юрий опустил фотоаппарат. Поправил выдержку.
- Что вы молчите? Да или нет?
Он опять направил на нее объектив. Как дуло. Она вздрогнула.
- Да. Верю.
Она облегченно выдохнула. Поправила косы.
- А я не только верю. Я знаю. Это не миф. Не сказка. Я видела, как рос этот мальчик. Я приезжала сюда. Я видела, как эта женщина, эта, - она опять искала слово, - собака... сука... простите... стала женщиной. Матерью. Как в ней родилось сердце. Как она сама в себе родила человека. Не все преступники способны на это. Она смогла.
- Сядьте вот так, - Юрий облокотился на стол. - Смотрите вдаль. Да, вот так, хорошо.
- Зачем вы фотографируете меня? Для выставки?
Юрий перестал снимать, глядел в глазок объектива.
- Нет. Для себя.