Зловоние мусорных баков врезается в ноздри. Банки, бутылки, пакеты, сочащиеся какой-то коричневой жидкостью, огрызки и очистки, что-то прошуршавшее - может быть, крысиный хвост. Аммиачная вонь. Сыплющаяся со стен штукатурка. Сто лет не ремонтировали эти дома, а ведь почти в центре города… Куда же ты лезешь, Роман. Он вовремя прячется за краем контейнера: маркиза, стоящая у глухой стены из кирпича, оглядывается по сторонам. Вечер окутывает её плечи, выделяя яркими пятнами светлую куртку и волосы. Из какого-то окна над головой у Романа раскатывается громкая трель заставки круглосуточного новостного телеканала. Рыжая смотрит не на контейнеры - на окна, выходящие во двор, и, очевидно успокоенная, отворачивается обратно. Что именно она делает, не разглядеть - загораживает собой. Звуки, если они есть, глушит громкий голос диктора. И всё случается в одно мгновение, настолько быстрое, что оно совпадает с морганием глаза: маркиза шагает вперед и пропадает. Лишь остается потерявший свою опору сумрак, падающий вниз, как ткань, на место у стены, где только что стоял человек. И романово обидчивое изумление - ну зачем сразу так-то, и куда, и что теперь ему, одному, с этим делать.
Он подходит, всё ещё не веря, ступая, должно быть, точь-в-точь по её невеликим следам. Под ногами они, влажные отпечатки, уже совсем сравнялись цветом с намокшим асфальтом. Роман втягивает в себя сырую полутьму, вонь кучи мусора, металла и штукатурки. Кирпичная стена идет крупной рябью - словно слабые волны на море. Но рябь медленно угасает. Так рассеивается в воздухе запах, вклинивая свои молекулы в привычным пахнущее окружение, растворяясь в нём, чтобы было уже не учуять и не разобрать. Роман боязливо трогает стену рукой - и пальцы проваливаются во что-то упругое и податливое. Словно бы тугой воздух, или не оставляющая на пальцах капли вода, или желеобразное… пространство? Но через это что-то ушла маркиза. В Неназванный-16, о котором она сказала - мир. Сидела за стойкой бара, пила зелёный чай, секретничала с барменом, а потом сделала со стеной замусоренного двора нечто странное и исчезла. О том не зная, показала это всё постороннему - женщина с портрета в галерее. Как дальше быть?
Все контактёры и снежные люди, все призраки, духи и ясновидящие, всё, над чем можно было смеяться вслух, а втайне, не признаваясь себе, верить, привело сюда и оставило. И уже заносило огромную бесплотную руку, чтобы ткнуть в спину и направить вперёд. Чтобы заставить мнущегося перед стеной человека увидеть что-то, показать себя кому-то, возможно, принести куда-то вот эти, его родные и привычные визгливые автомобили, серые дома-высотки, холодность вечно занятых людей… или забрать что-то и откуда-то себе. Или просто сгинуть. Трусливое благоразумие обитателя офисных клеток зовёт его обратно - к такой простой и ясной жизни пятидневной рабочей недели, обжитому углу, размеренной предсказуемости. Когда-то искусственно взращенное, но оттого не менее сильное чутьё охотника за необычным обещает Роману сенсацию. И что-то ещё говорит: решайся, иначе один маленький мальчик, который когда-то читал книжки под одеялом, навсегда… исчезнет? умрёт?
Он успевает шагнуть до того, как стена становится неподвижной.
Он, наверное, делает большую ошибку.
IX
- Болван набитый, - сказала Лучик. - Впрочем, как и все ему подобные. Других проблем нет, что ли? Не ходящий, ничего не знающий, а туда же - нос в прореху…
- Не дурак он - человек, - возразил Курт и отхлебнул ещё чаю.
- И что? - Лучик поморщилась. - "Человек" - оправдание?
- "Человек" - любопытство. Это врождённое, инстинктивное. Он просто слушал, что скажет кровь.
- И кровь сказала ему пойти в неизвестность.
- Да. Так когда-то были открыты части света, атом и пенициллин.
- Ха! Но он-то - нарушитель! Какие тут и для кого полезные открытия?
- Когда-то ты придерживалась несколько иных взглядов на правила.
- Что-то я не помню.
- Зря, зря…
Капитан выразительно кашлянул - не шумите, дети - и поднялся, чтобы задёрнуть шторы. Кабинет номер четыреста восемь, единственный обитаемый на семьдесят третьем заброшенном этаже, погрузился в песчаный полумрак. Но одно окно Капитан оставил свободным - льющий синеватый от наступающих сумерек свет прямоугольник. Снег косо скрёб по нему, как бесплотная лапа.
- Ты знала, что он идёт за тобой? - спросил Капитан.
- Да, - спокойно сказала Четвёртая.
- И не остановила.
- Именно.
- Ты имела на него какие-то виды? Ну, к примеру, приманка для зверей за дверью, чтобы проскользнуть самой, пока его будут грызть…
- Нет. Как ты добр. Просто предоставила своей судьбе.
- Судьбе быть сожранным. Понятно. По-моему, в доброте ты меня крупно обставила…
- Но его не сожрали, - резонно ответила рыжая. - К тому же, он действительно оказался полезен. Правда, Курт?
- Правда. Отвлёк меня от дел, заставил понервничать, сам перепугался, но зато косвенно поспособствовал тому, что мы нашли ядро в том квадрате, так что спасибо ему…
- Спасибо, - согласилась Четвёртая. - И он не только нам пользу принёс, но и себе.
- Не верю! - Луч помахала голубой варежкой в воздухе. - Что за польза может быть от страха? Элегантная седина? Кэп, не в твою сторону…
Тот рассмеялся и присел на подлокотник кресла.
- У меня не элегантная, а разбойничья, знаю… Объясни наконец ребёнку, рыжая, что ты имеешь в виду.
- Всё просто, Луч: тот человек нашёл сказку.
- Дурак, - повторила Лучик. - Какие сказки за дверями, в Неназванном?
- Специфические, да, - сказал Капитан. - Но наша рыжая не признает иного термина. Только "сказка". Здорово ведь? Рыжая?
- А ты всё так же иронизируешь.
- Молчу, молчу… Называй, как хочешь. Хотя, как по мне, твоё практически неприкрытое одобрение попавшего и его безрассудства - просто поощрение инфантилизма.
- Ты как-то говорил, что тебе нравится полёт духа и вера в необыкновенное. И называл это стремлением к волшебству, а не незрелостью или легкомыслием.
- Разум тоже никто не отменял. И обычный природный инстинкт сохранения собственной шкуры, который - я хочу заметить это, Курт - должен быть гораздо сильней всяческого там любопытства.
- Ты скучный, - Курт демонстративно зевнул и вытянул ноги. - А вот меня давно научили, что любопытство - двигатель жизни…
Но они тогда не стали играть ни в бильярд, ни в шашки - Лучик снова взяла его под руку и заговорщицким шёпотом (для этого ей пришлось потеребить Курта за рукав, чтобы он нагнулся) предложила показать одно интересное место.
"Но нам придётся подняться наверх".
"На крышу?"
"На холм, - сказала Лучик. - Позади центрального корпуса. С крыши видно плохо".
"Разве нам можно выходить за пределы больницы?" - Курт опасливо огляделся - нет ли здесь, в общем холле, чутких на слух докторов. Однако три дежурившие медсестры в данный момент были увлечены пинболом, а негромкий, но ровный гул, производимый голосами собравшихся пациентов, делал любой шепот неразличимым.
"Нельзя. Но неужели тебе не интересно?"
"Мне боязно, что нас поймают".
"Даже если поймают, что сделают-то? Прочтут лекцию? Выругают? Оставят без сладкого? Брось".
"Ты - авантюристка".
Лучик рассмеялась, встряхивая чудными волосами.
"Есть немного. Ну, так что - пойдёшь со мной?"
"А высоко в гору лезть?"
"На холм. Нет, не очень. Там довольно пологий склон, идти не трудно. Хотя, если ты неважно себя чувствуешь для прогулки, отложим на другой раз - вон, столик освободился, я сяду, займу… О, они оставили коробку с "Монополией". Сыграем?"
Она, не стремясь к тому, конечно, чувствительно уколола его самолюбие.
"Я настолько выгляжу дряхлой развалиной? - ворчливо спросил Курт. - Тогда где мои ходунки? И зубы вставные… Подождет "Монополия". К слову, о том, что это такое, я не имею понятия. Веди. Авантюристка…"
Лучик смотрела него очень лукаво.
"Тогда снимай халат".
"Чего?"
"Халат, говорю, снимай, - и тут же деятельно освободилась от своего, встряхнула и скатала в мягкий светло-голубой валик. - Иначе будешь цепляться полой за ветки. Да и, если споткнёшься о корень и свалишься, вымажешься в земле, потом придётся объяснять. А так, даже испачкавшись, можно будет скрыть следы преступления, надев халат обратно. У подножия холма, как только начинается подъём, есть старая сосна с большим дуплом. Я свой халат обычно оставляю там".
Больничный халат, бывший до этого момента для Курта своеобразным панцирем, защищающим, обещающим заботу и уход, определяющим в отдельную, правда, всё ещё не очень понятную касту, оказался обычной одеждой. Его можно было снять, не потеряв при этом статуса пациента - только без халата он сразу почувствовал себя голым и мёрзнущим. Вручил свой свёрток Лучику и пошёл следом за ней, неловко ощущая тяжесть рук, которые нельзя было пристроить в карманы. Но в нём уже начал говорить интерес. Что это за тайное место, подготовка к посещению которого требует такой конспирации?
"Там, должно быть, друидский алтарь, и ты меня на нём прирежешь".
"Но у меня нет ножа", - с улыбкой ответила Лучик.
"Тогда там ждёт кто-то с ножом".
"Мне жаль тебя разочаровывать, но нет".
"Тогда ты просто перегрызёшь мне горло".
"Я не достану. Ты слишком высокий".
"Сплошные препоны! - Курт со смехом всплеснул руками. - И божество Горы останется некормленым".
"Это холм, Курт".
"Но "Гора" звучит солидней. Не отказался бы зваться Живущим На Горе. Мне поклонялись бы и приносили подарки. Апельсиновый лимонад ящиками…"
"Для этого тебе не нужно селиться абы где: вот он, твой лимонад, - Лучик показала на автомат с напитками, стоящий в нише коридора. - Только не напивайся сильно: как я тебя, такого булькающего, наверх одна потащу…"
Но Курт её уже не слышал.
Чуть позже, действительно слегка побулькивающий, с картонным стаканчиком, полным шипучки, в правой руке, - на дорожку - и чувством доброго умиротворения, Курт послушно шагал след в след за своей провожатой вверх по усыпанному хвоёй и поросшему невысокими соснами склону холма. Под ногами упруго стлался черничник. Ягод, несмотря на сезон, на нём почти не было. "Собрали уже", - сказала Лучик, подразумевая то, что на холм ходит не одна она. Здания больницы тускло краснели сквозь частокол сосновых стволов. С этой, оборотной стороны, Курт ещё не бывал. Оказывается, позади больницы рос лес.
"А почему тут нет заборов?" - спросил он.
"Заборы для тех, кто делает двери - напрасны, - ответила Лучик, будто цитируя. - Это мне рыжая как-то сказала, только не объяснила, что она имеет в виду. Но я тоже заметила, когда здесь гуляла. Ни заборов, ни оград, ничего, что ограничивало бы. Мне кажется, так потому, что здешние люди руководствуются каким-то другими границами, не рукотворными".
"Или здешнее начальство поощряет любопытных, - пробормотал Курт. - Прайм и тот… директор…"
"Не знаю насчет поощрения, - произнесла Лучик. - Но лучше, думаю, не попадаться".
Курт отхлебнул лимонада. Он был не очень похож на привычный ему, тот, что из прошлой жизни - более… острый, что ли, и вкус насыщенней, гуще. Курт задумался, пытаясь подобрать сравнение, и, споткнувшись обо что-то, чуть не пропахал носом землю.
"Аккуратно, тут всюду корни. В темноте их можно принять за змей".
"Ты ходила сюда в темноте?"
"Спускалась. Потому что сидела там долго. Там, наверху. Завораживает…"
"Тогда нам следовало взять с собой фонарик".
"Ну, мы же не будем до сумерек. Покажу тебе город, и только".
"Город за холме?" - Курт не очень понял.
"Под холмом, внизу. Вернее, под холмами. Больница тоже стоит на возвышенности".
Значит, где-то рядом с ними спал, дышал и переговаривался тёплый человеческий улей - автомобильный рокот, звон трамваев, светящиеся жёлтым окна, детский смех. Чего и следовало ожидать, конечно, - какая больница не связана с городскими службами? А за городом она расположена просто из терапевтических соображений: тишина, чистый воздух, природа. Но что здесь такого таинственного - какой-то город внизу… Курт спросил об этом.
"Он - не какой-то. Он - необычный".
Они уже преодолели большую часть дороги - к вершине холм становился песчаным, лысел. Сосны росли реже, черничник почти исчез, зато вдоволь было поваленных брёвен, пней и вереска. Вереск цвел фиолетовым и отчего-то пах яблоками. Над ним роились жадные до нектара шмели.
"А в чём его необычность, увидишь, - продолжила Лучик. - И мне очень хочется знать, как именно ты это увидишь".
"Глазами, - великодушно поделился Курт. - По-другому не умею".
"Я имею в виду - что увидишь, какую картину. Предполагаю, что для тебя она будет особенной".
"Ну, если жители этого твоего городка пустят в мою честь фейерверк, то да".
"Болтушка".
Лучик весело глянула на него через плечо, и Курт подумал ещё: не только лес с растущими у его напитанных влагой корней колокольчиками и фиалками, но и золотистое, жаркое от солнца вересковое взгорье. Цветущие цветочные глаза. Озорство и улыбка, в отличие от смертного ужаса, который он в этих глазах однажды видел, казались влитыми в них природой. Тот ужас вызвал человек.
"Только не говори мне, что это станет моим прозвищем", - жалобно сказал Курт.
"Тогда веди себя хорошо".
Он клятвенно пообещал, что постарается, допил свой лимонад, споткнулся ещё раз, полюбовался мимоходом на деловитую колонию крупных чёрных муравьев, обосновавшихся в старом пне, и заприметил несколько кустиков земляники. Узорные листья её выгорели от июльского зноя - пошли жёлтыми и рыжими пятнами. Кое-где ещё темнели небольшие спелые ягоды. Курт, не замедляя шага, стал собирать землянику в пригоршню, чтобы угостить свою спутницу, увлёкся и не заметил, как они выбрались на вершину - Лучик просто сказала "Пришли" и остановилась.
Тут вообще уже деревьев не было - один высохший валежник и вереск, да ещё солнце, въедливо ощупывающее землю. На ровной песчаной проплешине у одного пологого края лежало побелевшее от времени бревно. Лучик подошла к нему и села, закинув ногу на ногу.
"Иди сюда, Курт", - позвала она.
Он прошёл по валежнику, хрустя ветками, сел рядом и протянул Лучику горсть собранных ягод.
"Любое зрелище лучше, когда есть еда".
Она взяла и поблагодарила.
"С тобой не пропадёшь. Добытчик…"
Он улыбнулся - польщённо и смущённо.
"Спасибо на добром слове… Ну, где он, твой волшебный город?"
"Прямо под нами", - и Лучик указала рукой.
Город вставал из зелени, чисто вымытый, яркий и близкий, со всеми его острыми крышами и похожей на устремлённый в небо палец ратушей, и Курт, вдруг узнав его, вздрогнул и выронил землянику в песок. Курт никогда не видел его так, вживую сверху, но видел снятые с аэроплана подарочные открытки-фотографии: в книжной лавке по соседству с его домом был целый прилавок с подобными. "Любимый наш город". Его родной город. Пока он тут две недели хандрил…
Где-то там должна быть мама.
Он вскочил было на ноги, но тут же снова рухнул в песок, давя коленями рассыпанные ягоды. Попался, сдал себя. Придурок! Сейчас она поймёт, что кто-то здесь не совсем непомнящий. Впрочем, она же сама не помнит, ничего не помнит, никого, и его - но, может, так же, как и он, притворяется? Маленькая рука легла ему на плечо.
"Ты чего?" - испуганно спросила Лучик, опускаясь рядом.
"Это мой город, - не в силах сдержаться, забормотал он. - Ты представляешь, это мой родной город… - и сделал жалкую последнюю попытку как-то исправить беду. - Я, наверное, спятил. Почему я так его назвал?"
В окрестностях его родного города спокон веков не было ни одного холма.
"Потому что он необычный, - Лучик обняла его за плечи, а он дико смотрел ей в глаза. - Подстраивающийся. Оборачивается для каждого определённой стороной. Теперь мне это ясно. Я ведь тоже увидела… кое-что родное. Я хотела привести сюда другого, незнающего человека, чтобы понять, что мне сказала по поводу города рыжая: "Под этими холмами - самая большая дверь из существующих". Чтобы сравнить то, что вижу я, и то, что видит другой. Прости, мне кажется, я сделала тебе больно…"
"Карточка, - продолжал мямлить Курт в пустоту. - С таким же видом. Фотографическая карточка, открытка. Стояла на столе. Наверное, мне надо сказать об этом доктору. И пусть наругает, что лазил на холм, за яблоню-то уже отругала… Дверь? Что за дверь?"
Позади них затрещал и захрумкал валежник.
"Капитан, - сказал голос рыжей. - Ну, как я и думала".
Ветки заскрипели опять. Курт скосил глаза - мелькнуло клетчатое.
"Дверь, - произнёс Капитан, подходя ближе. - Это такое пространственное искажение. Хотя правильнее называть его пространственно-временным. Бывает рукотворным, а бывает самопроизвольным. Существует для того, чтобы через него ходить или просто смотреть. В последнем случае именуется ещё окошком, а обобщённо они все - прорехи. Да, видимо, придется выдавать информацию более крупными дозами… Дети вы любопытные".
Куратор поднял обоих на ноги и отряхнул от песка. Рыжая держала в охапке их халаты.
"Назад мы пойдём другим путём", - объяснила она.
"Курт, у тебя из-за меня теперь на коленках пятна от земляники", - огорчённо сказала Лучик.
"Ерунда! - отмахнулся он. Оторопь, громоздкий страх и изумление ушли, оставив место жгучему желанию получить объяснения. Исключительно полные и толковые. Курт нетерпеливо дёрнул плечом, высвобождаясь от ненавязчивой хватки Капитана, пошатнулся и снова сел на бревно - теперь лицом к стоящим. - Но я отсюда никуда не уйду, пока мне не расскажут про то, что я только что видел".
Капитан вздохнул.
"Подвинься, - произнёс он. - И развернись лицом к городу. Ты узнал его?"
"Да", - сквозь зубы сказал Курт.
Капитан смотрел на него пристально, вдумчиво, и Курт подумал - Капитан всё понял. Но ему вдруг стало безразлично. За их спинами рыжая помогала Лучику выпутать из волос сухую колкую хвою.
"Ой, Луч, да у тебя ещё все брюки в песке. Давай-ка отойдём, чтобы он не летел на эту парочку, и я тебя почищу…"
"И как ты видишь его?" - спросил Капитан, когда девушки удалились.
"Он - город, в котором я родился и вырос, - сказал Курт с горьким вызовом. - А потом я…"
"Не моё дело", - прервал Капитан.
Он смотрел всё так же пристально - шрамы, проходящие через уголки глаз, добавляли пристальности глубокий оттенок всезнания. Но это просто шрамы. Курт засомневался.
"Капитан…"
"Не моё дело, что было потом. Что вообще с тобой было. Или не было. И вообще ничьё дело. Никого здесь это не касается. Запомнил?"
"Но ты же куратор, - растерянно произнёс Курт. - Я думал…"
"Не знаю, что ты там думал, и знать не хочу, и мысли, слава дверям, читать не умею. Да, куратор - вас, какие образовались здесь после выдёргивания. На кой мне ваше прошлое, которого у большинства здесь вообще нет?"
"Но…"
"Но если ты мне хочешь покаяться, то выбрал неудачное место и не того человека. Смотри сюда, - Капитан ткнул себя пальцем в лицо. - По-твоему, я похож на священника?"
Он разговаривал нарочито жёстко, так не похожий на себя самого, когда они знакомились, и Курт обиделся и примолк.