В его глазах она всегда была болезненной и слабой. Оставалась позади в играх и беге, не умела прыгать через ручейки, не могла залезть на дерево. Насмешки, тычки, обидные прозвища. Никто не возьмёт тебя в жёны, нга. Умрёшь дряхлой безобразной старухой. Старший сын вожака, Нга-Лор, кривлялся и показывал пальцем:
- Что в нашем племени делает это?!
Светоч не дал ей дерзости, как пришедшей позже Нга-Аи, но дал мудрость и терпение. На обвиняющий палец она смотрела с равнодушием, как на высохший сучок, а слова и вовсе не слушала. Только училась тому, что полагается взрослой - готовить, убирать, плести корзины и бусы, потому что знала: наступит цикл, когда Нга-Лор заговорит по-другому.
Да, она всегда знала, что это будет Нга-Лор. Поняла ли это с первым тычком, которым он её наградил, когда маленькие играли в подлеске, воображая себя охотниками, или с первой подножкой, которую он ей поставил, когда они, наевшись чернеца, носились наперегонки вокруг хижины, или с первым обзывательством, когда сухая ветвь гриб-дерева треснула под её ногой, и она, лезшая вслед за Нга-Лором, свалилась, больно ударившись о землю, и с тех пор обходила стороной все деревья, но знание оказалось правдой: спустя дни и дни он указал Нга-Лоту на неё, уже выросшую, с гривой тёмных пушистых волос, окутывающих плечи, как драгоценный мех, тонкую и гибкую, умелую мастерицу, и сказал:
- Вот моя жена.
Вожак одобрительно кивнул.
- Тогда ступай к Яме.
Первой бедой было то, что для Нга-Лора "жена" значило "вещь". Нга-Эу узнала это на своей шкуре - по ссадинам и синякам. Но он улыбался широко и ярко, и высвистывал для неё на косточке веселые и печальные песни, и в приливе грубоватой нежности сгребал на руки, и был дорог ей, и она хотела маленького - от него и для него. Но вторая беда, остаток проклятия Ямы, не давала ей сделать Нга-Лора счастливым.
- Тебе - ещё два цикла, - сказал он ей, когда беда стала очевидной для всех. - Жизнь коротка. Я не могу оставить племя без наследника.
Нга-Лор смотрел на брата, который чистил для Нга-Аи спелый плод. Они сидели рядом, на раздумном бревне, когда-то предназначавшемся для бесед с воспитателем, а позже прочно занятом уковылявшим сейчас куда-то Нга-Тетом. Бревно было ладное и высокое, хоть и рыхлое, чуть подгнившее, и с него хорошо просматривалась тропа в бор, чтобы приветствовать возвращающихся охотников и собирательниц и ворчать, что старик тут зачах от скуки и голода, а молодые с едой не торопятся. Сидели, не касаясь друг друга локтями и плечами, но так хорошо и правильно, как будто уже были супругами. Нга-Лог закончил чистить, церемонно, соблюдая приличия, вручил плод, капающий светлым соком, и отстранился, но не смог скрыть радости, когда Нга-Аи с явным удовольствием вонзила в мякоть клыки. Она единственная из нга не ела мясо. Нга-Анг когда-то пытался искоренить эту причуду, но безуспешно.
- Ты не лесь, чтобы жевать ветки. Покажи мне свои клыки. А теперь потрогай их. Чувствуешь? Такими надо обгладывать не кору, а кости!
- Не хочу.
- Твоя неправильность грозит твоим маленьким. Родятся больные.
- Нет. Родятся такие же, как я.
- В этом нет ничего хорошего.
- Когда-нибудь из них выйдет племя, дружащее со всеми зверями и нга, а не убивающее их для еды. Не убивающее вообще. Им не нужны будут ни камни, ни копья. Когда-нибудь, обязательно.
Нга-Лот, услышавший разговор, рассмеялся.
- Невозможно! Мир жесток. В нём выживает тот, кто сражается. Он волен съесть врага; волен бросить его в овраг гнить и обрастать мхом. Или первое, или второе, потому что иначе - смерть. Обнимать можно только родителя или маленьких. Захочешь обнять мир, и он тебя сожрёт.
- Я не верю, - отвечала Нга-Аи, предварительно попросив разрешения у вожака на слова.
Теперь, много циклов спустя, она просила разрешения у него, Нга-Лора. И одно из них, дерзко звучащее как уже решённое дело, раздражало нового вожака, словно колющий глаза песок:
- Когда печаль пройдет, я стану женой Нга-Лога. Когда появится наследник, я тоже рожу маленьких. Когда маленькие подрастут, мы с ними уйдем за Гору, чтобы жить в племени моего родителя, как я хотела раньше. Да?
- Может быть, - бормотал Нга-Лор. - Может. Ещё два цикла.
Но больше всего его раздражало, что Нга-Лог предлагал ему отвести Нга-Эу к шаману.
- Возможно, тебе тоже надо сходить.
Старший вспыхивал и сердился.
- Это - проблема женщины, а не мужчин! Спрашивать у шамана - непристойно. Мы будем отдавать Нга-Эу все сердца, которые добудем на охоте, потому что сердце - единственное, что дозволяют правила.
Нга-Эу думала, что наследника племени смогут дать Нга-Лог и Нга-Аи. Но, смотря на мужа, уверилась: он не допустит.
- Вожаком должен быть старший. Это правила, - Нга-Лор исподлобья смотрел на Нга-Тета. - Если, конечно, он не увечен. А у старшего должен быть маленький. Наследник. И это - правила тоже. Я здоров и силён, а потому не собираюсь уступать своё место. Два цикла, Нга-Эу. Ещё два цикла.
Цикл остался один, а терпение у Нга-Лора вышло.
Нга-Аи тоже услышала рёв. Яростный, пронзительный крик кого-то неведомого и могущественного вернул ей воспоминание о днях, когда они с родителем жили в своем племени. Все было дальше, гуще в бор на полцикла ходу, где воздух стлался холодом, небесный дым сыпался сверху, укладываясь на ветви и руки колючими белыми хлопьями, дыхание выходило видимым, как пар над чашей с похлебкой, а нга кутались в шкуры с головы до ног. В тамошнем бору, в зарослях колючника, стояли идолы давно сгинувшего рода - коричневые, громадные, опустившие голову в землю, как пьющий из лужи свистун, и точно так же задравшие хвост. Болота здесь пахли едким и выплёвывали черную жижу. Однажды Нга-Анг поднёс к листу, которым зачерпнул жидкость, щепу с огоньком на кончике. Чёрная влага вспыхнула, как будто была хворостом.
- Смотри, Нга-Аи. Горючая вода.
Горючая вода в плошках, факелах и очагах обогревала становище. Нга-Аи была изумлена, поняв, что племя Нга-Лота о ней не знает. Но не на горючей воде сейчас остановилась её память. Рядом с идолами ютились остовы бывших хижин. В одну из них по сделанной из дерева лестнице каждый вечер поднимался вожак, пробираясь через узкий ход. Там, внутри, было тайное место - как Гора здесь. Там обитал древний дух, кричащий так же, как кричал со стороны Горы неведомый. Вожак просил его издавать крик в час, когда приближались сумерки, чтобы все нга, занятые в этот момент собирательством и охотой, услышали зов и поспешили домой.
Поспешили домой.
Так дух и вожак берегли их жизни.
Нга-Аи укусила Нга-Лора в шею. Он ничего не успел - даже не содрал с неё шкуры. Он взвыл от боли и ярости, и Нга-Аи вывернулась из-под него, чтобы схватить стоящую у лежанки плошку-камень для пахучих трав. Она ударила. Она ударила трижды, и только тогда он затих.
Рыжеволосая подняла Нга-Эу и придержала за плечи.
- Не бойся. Подожди здесь.
Жестом она указала на пятачок земли, где они обе стояли, и начертила в воздухе знак: стой. Нга-Эу повиновалась.
- Скотина, - сказал человек в яме-тюрьме и двинул Нга-Тета в грудь.
Противник был старым, хромым, но рассвирепевшим до жути, и камень он так и не выпустил.
Нга-Тет видел перед собой леся. Того самого, что стал когда-то причиной его увечья - огромного, горбящего спину зверюгу с горящими злобой глазами, уродливым кустом рогов на голове и слюнявой распахнутой пастью. От леся тянуло грязной шерстью и кислой вонью болот, он рыл землю передней ногой и глухо, рычаще всхрапывал. Лесь не был хищником, но умел убивать, и Нга-Тет умел, поэтому перекинул копье поудобней и пригнулся. Каждый ждал, когда другой сделает неверный шаг: лесь - когда охотник потеряет терпение и бросится, чтобы быть встреченным рогами, нга - когда зверь, подавшись навстречу, откроет грудь или горло. Видение дикого зверя поблекло, сменившись вдруг спящим двуглазым. Нга-Тет моргнул. Проклятое вырождение! Он крепче сжал камень и замахнулся, но тут же вздрогнул, потому что ночь пронзил рёв. Рёв несся со стороны священной Горы, как гневный крик, и разбуженный рёвом двуглазый неожиданно прытко выбросил вперед руку, ловя Нга-Тета за запястье.
Двуглазый громко выкрикнул что-то и с нескрываемой ненавистью сильно толкнул Нга-Тета свободной рукой. Тот пошатнулся, но устоял. Он тоже почувствовал ненависть из-за того, что его затея рухнула. Нга-Тет рванулся, чтобы высвободить запястье, но вместо этого вздёрнул двуглазого на ноги, и тогда выбросил вперед свою вторую руку, вцепившись врагу в горло. Двуглазый захрипел и принялся отдирать от горла скрюченные пальцы, не отпуская при этом руку с камнем. Противники неуклюже топтались по земляному полу, кружа, почти обнявшись - сойдясь в тесном танце, так похожем на Призыв урожая, но полном ярости и стремления убить. Чувствуя, что двуглазый сильнее его, Нга-Тет открыл третий глаз и стал звать Нга-Лора. Его пылающий злостью воспаленный разум уже успел выстроить оправдание: побег двуглазого, который старый Нга-Тет услышал и пресёк. Но то, как оправдать сплетённую из лозы лестницу, опущенную в яму-тюрьму, и убранную крышку, Нга-Тет придумать не мог - впрочем, он отчаянно надеялся, что в пылу схватки Нга-Лор не заметит. Однако вожак не отзывался. Двуглазый, наконец отодрав пытающиеся задушить его пальцы, схватил второе запястье Нга-Тета и, устремившись всем телом вперед, тяжело вдавил старика в стену. Падаль! Нга-Тет в гневе плюнул в уродливое лицо недожёванной смолой. Чужак вдруг сморщился, скривился, заморгал, - слюна обожгла глаза - предательски ослабил хватку, и Нга-Тет, вырвав руки, с торжествующим рычанием нанёс первый удар. Удар пришёлся не в голову, в плечо, потому что чужак отшатнулся, но всё-таки сбил его на пол, а потом Нга-Тет ударил врага ногой в бок, и вскрик на Громкой речи теперь прозвучал вскриком боли - звуком, приятнее, чем самая искусная песня, извлечённая из полой дырчатой косточки. В попытке защитить живот двуглазый свернулся клубком - как будто это могло спасти его от камня, нацеленного в голову! Смерть чужака уже не принесёт пользы, подумал Нга-Тет и поднял камень, но и жить ему незачем: он, вырожденец, посмел напасть на нга. А вожаку Нга-Тет расскажет про побег. Нга-Лор вряд ли будет сильно ругаться: этой ночью ведь он сам получил, что хотел…
Описав дугу, камень рассёк воздух, но не тот камень, что держал Нга-Тет: этот, белый голыш, круглый и обкатанный давно истаявшей в ручеёк полноводной рекой, был выдолблен в виде чаши и уже запачкан красной кровью. Его сжимала женская рука. На этот раз Нга-Аи потребовался всего один удар.
Человек на полу пошевелился и боязливо приоткрыл глаза - они по-прежнему болели и слезились. Напавший на него хромоногий старик лежал неподвижно. Желтоволосая женщина с длинной косой презрительно пошевелила Нга-Тета ступнёй босой ноги. Ступня, насколько позволял рассмотреть рассеянный зеленоватыми вспышками мрак, была маленькая, тёмная и загрубевшая, и человек рассеянно подумал, что, подари он желтоволосой женщине туфельки, она бы его не поняла.
- Спасибо, - хрипло сказал он. - Ты меня спасла.
Та добродушно оскалилась. А потом протянула руку - вставай.
Нга-Эу ощутила запах крови. Тяжёлый и густой, он плыл от становища, и кровь пахла знакомо, ситуация пахла знакомо: бор, темнота, острый аромат колючника, в котором сжалась в комок маленькая нга - она. Она убежала из хижины, чтобы не слышать, не видеть, как родитель поучает родительницу. Наказывает за проступок. За скисшую похлебку, взгляд на чужого нга с мены, дерзкое слово? Так много раз это было, так много… и всего один, когда родительница взяла в руки нож. Нга-Эу, как и все, почувствовала запах крови, но было поздно: нож забрал двоих. Нож в руках родительницы, которая преступила закон и сама взяла с себя за то плату.
Такой запах крови среди ночи и колючника означал: не муж наказывает жену. Это значило, что жена взяла нож, потому что женой быть не пожелала. Нга-Эу робко позвала Нга-Лора. Он не ответил - сплошь чёрная пустота. На то, чтобы позвать Нга-Аи, сил уже не хватило. Нга-Эу пошатнулась, ослеплённая страшной мыслью: из-за неё нарушен закон. И, презрев данное вышедшей из бора женщине с двумя глазами обещание, кинулась вперед по тропе, позабыв и корзину, и хворост.
Желтоволосая помогла человеку выбраться из тюремной ямы. Одна из зелёных вспышек коснулась его лица и тотчас отлетела - большой светлячок, подобные которому неторопливо вытекали сейчас из леса со стороны уходящей в него тропинки. Оттуда приближался ещё кто-то. Зелёный свет очерчивал тонкий силуэт фигуры, и казалось, что она плывет. Желтоволосая угрожающим жестом приподняла руку с окровавленной каменной плошкой. Из хижины, расположенной справа, не доносилось ни звука.
Человек тоже сжал в руке подобранный на полу камень Нга-Тета. Человек даже шагнул чуть вперед, чтобы встать вровень со своей спутницей. И через долю секунды шагнул ещё раз, чтобы встать впереди, загородить её.
- Не стоит, рыцарь, - сказал ему знакомый голос. - А то обижусь.
Человек охнул и выронил своё оружие. Силуэт приблизился настолько, что обрёл плоть. Нга-Аи, смотревшая на него с недоверием, теперь изумлённо вскинула жёлтые брови.
- Маркиза Дрю, - тихо выдохнул человек. Он потянул Нга-Аи за руку, прося убрать камень, и она послушалась.
И тогда оборот прыгнул.
Он прятался с подветренной стороны колючника у начала тропы и ждал - старый поджарый вожак, слишком умный для того, чтобы, будучи раненым в плечо из жуткой огненной палки, не притвориться мёртвым. Он потерял много крови и потерял свою стаю, и был ослаблен, одинок, но зол, одурманен звериной яростью и упрям. Он запомнил запах того двуногого, кто выбросил из палки огонь и убил его состайников - о, он хорошо запомнил! Но, когда, собравшись с силами, встал в испятнанной кровью опавшей листве у оврага, чтобы показать убийце, что бой ещё не окончен, чтобы настигнуть его со спины, кинуться и растерзать, тонкая ниточка запаха, ведущего в логово на холме, куда оборот не разрешал ходить своей стае, потому что там было опасное (железо, это называется железо, пронесённая сквозь века память нутра о чужой всепоглощающей власти и затягивающих шею ошейниках… и огне, таком же жалящем огне кусачих пуль, и ружьях, и капканах), мощно и шумно перебилась, словно бурным потоком, другим. Это был такой же запах, как у обладателя огненной палки, только намного ближе. И более нежный, чуть млечный - так пахла самка. Самка из стаи убийцы-двуногого, глупая самка, вышедшая ночью в тёмный бор. Зачем? Оборот не знал. Он просто пошёл следом. Ночь длинная. Это кровная месть, подумал бы старый оборот, умей он думать, как разумный. Среди убитых у оврага был его детеныш.
Оборот направлялся за ней, хромая и борясь со жгучей болью, потому что в плече засели искры злобного и твёрдого огня. Он дважды останавливался, когда боль совсем уж слепила, и зализывал рану, отчего на языке теперь ощущалось солёное. Самка шла странно - через недружественную темноту к обиталищу двуногих в бору. Тем лучше: старый оборот убьёт их всех, а потом, подкреплённый чужой плотью и кровью, поднимется на холм и выцарапает оттуда убийцу с огненной палкой. Нет, немного выждет. Выждет, сколько потребуется. Если эта самка - убийцы, то он пойдёт за ней, а старый оборот позаботится, чтобы он нашёл её не совсем в целом виде. Кровная месть, вот как это называется у разумных - да и просто само по себе приятно: мясо у самок гораздо вкуснее, чем волокнистые, жёсткие мышцы самцов.
На тропе впереди оборот почуял ещё одну двуногую. Она была занята тем, что собирала хворост, и не услышала оборота, который, даже подраненный, всё ещё мог передвигаться бесшумно. Оборот не стал её трогать, потому что предсмертный испуг добычи мог вспугнуть главную цель, а также прочих обитателей логова двуногих на поляне, и тогда полетели бы копья, и обороту пришлось бы несладко. Он обогнул вторую самку и прокрался к граничащим с поляной кустам. Там он тоже ощутил пролившуюся кровь. Самцов на поляне не наблюдалось - кроме одного, чужого, которого здесь раньше не было, но который пах, как самка из племени убийцы с огненной палкой, и как сам убийца. В своём тёмном зверином мозгу оборот почувствовал смутное багровое удовлетворение: ему сопутствовала удача. Чужой самец ощущался слабым и потрёпанным, самки были безоружны и заняты общением друг с другом. Оборот подождал, пока главная цель не встала к нему спиной, и кинулся, метя в шею. Но, прежде чем успел подмять под себя самку, она обернулась и - глухой щелчок - загнала ему в брюхо острое и холодное.
Испуг, вспыхнувший ярким и громким среди двух оставшихся на поляне двуногих, взлохматил траву, как порыв ветра, и сменился яростью. Чужак кинулся вперед третьей самки и взмахнул рукой - по хребту между лопаток оборота чиркнул большой камень. Ещё один, брошенный третьей самкой, угодил в ухо. Боль от них совсем не почувствовалась: жгучая пульсация в животе и плече застилала глаза оборота мутной и кровавой пеленой, но он тянулся к горлу, к запрокинутому горлу главной цели, которая, даже придавленная, ухитрилась, упираясь рукой в горло самого оборота, удерживать его клацающую пасть, не давать ему укусить себя. Острое и холодное провернулось в животе - оборот взвыл. Опрокинутая самка обнажила белые зубы в торжествующей и хищной гримасе. Страхом от неё и не пахло - только повеяло удивлением, когда оборот был ещё в прыжке, а теперь всё заглушила ледяная, как воды ручья, и насмешливая, злая уверенность. С мокрым и горячим "чавк" самка высвободила холодный клык, загнанный в живот оборота. И, отведя руку дугой, с размаху ударила им прямо под нижнюю челюсть - на мгновение раньше или позже того, что ещё одной болью вонзилось в левый глаз оборота, потому что он уже был не в состоянии осознать ни время, ни себя. Всё для старого хищника перебило в тот момент достигшее ноздрей опасное (железо, это называется железо, железный нож, закалённая сталь) - та причина, по которой он запрещал своей стае приближаться к логову на холме. Но ни его, ни стаи больше не было.