Их мир всё-таки умел мечтать. Он ставил мечты на полку, надевая на них книжные обложки, рисовал на бумаге и склеивал воедино бегущими по экрану кадрами, он пел о них и наряжался в них, а иногда даже играл на сцене. Повеселив и на время отвлеча от проблем и обыденной серости, мечты отправлялись обратно - закрывались, выключались, падал занавес. Развлечения - не вера, что за каменными стенами цветёт волшебный сад. А он рос там в полнеба. Потеснив городских колдунов, привидений и кладбищенских вампиров, трехглазые дикари из не отсюда заняли бы место на тонких страницах, угнездились в среде таких же явных невозможностей, которым в рационалистическом монохромном мирке было место только здесь - в журнале, который читают только, чтобы скрасить время между станционными перегонами. В историю про яму и лес кто-то потом завернул бы бутерброды с колбасой, собираясь на воскресный пикник. Ей бы вытерли грязную обувь и её раскрошили бы, чтобы присыпать пол хомячьей клетки, и уж точно никто бы не поверил в неё и не пошёл бы по дворам искать двери. Разве что, некий скучающий пенсионер и его старый пёс. Но какой радостью было бы поместить правду среди небылиц. Знать, что сады растут. Цветут. Однако эти люди не позволят.
- Пойдёмте, Роман, - высокий встаёт.
Роман послушно поднимается. До него слабо долетают уличные звуки: весёлый смех людей, которые завершили игру и теперь прощаются до завтра. Высокий ловит взгляд Романа, направленный к окну, и поясняет:
- Наши неофиты.
Но он слышит не "новобранцы", "ученики", а - "дети". Те, кто легче всего бежит к неизведанному. Дети и разве что ещё безумцы, сумасшедшие, счастливые в своём отсутствии границ и предрассудков. Один из них - ребёнок, усыплённый так надолго затхлым зельем взрослости, отчётов и зарплат - тогда на миг проснулся и в нём. Проснулся - и не испугался; боялся взрослый. Роман припомнил: ребёнок ощутил себя свободным.
И не потому ли, что где-то в пространстве времён, за завесой дождя, которая лупит по стеклу неряшливой квартиры, сидит сейчас и навсегда ребёнок, читающий под одеялом с фонариком, но руки сами тянутся вперёд и тянут же за спинку кресло. Чтобы, развернув, загородиться им от высокого, а потом поправить одежду, стряхнув грязь и пыль, и уступить место голосу, который, ничуть не хриплый и не испуганный, достаточно твёрдо извещает двоих дознавателей, что, пожалуй, Роман передумал.
Высокий смеётся в ответ на слова.
- Кто бы знал, как я этого не люблю, - печально произносит старший.
Он делает короткий знак изрисованными шрамами пальцами - последнее, судя по всему, указание. Роман тоже смеётся, когда дверь вдруг оказывается запертой. Добрая Эрна, это ведь ты сделала, так? Он смеётся, а на плечо ему ложится рука. Она сдавливает, как кузнечные клещи, и становится совсем не до веселья, но смех льётся вопреки происходящему - уже почти истерика.
- Я первый такой упрямый у вас, да?
- Это не упрямство - просто паника. Но всё пройдёт, Роман.
- Почему мне нельзя забрать свою память с собой?
Старший смотрит на Романа светло-карими глазами. В них тихая доброта, а ещё сетчатый, как прутья решетки, налёт: многие ночи без сна, приказы, команды и назначения, удачи и ошибки, двери, своя и чужая кровь на пальцах, может быть, даже война. Умение вести к чему-то и от чего-то оберегать. Ответственность и усталость. Безмолвная просьба понять.
- Потому что я отвечаю за общность, которую возглавляю, и за её безопасность. Если вы, несмотря на все заверения, всё-таки с кем-то поделитесь…
- Но вы же прочли, увидели…
- Что?
- У меня никого нет.
А ведь хотелось ему сказать совсем другое. Отчаянное, последнее. "Я же пишу в журнале о паранормальном, моя стихия - байки, и никто, совсем никто никогда не примет меня всерьёз с рассказом о чужом лесе и тех, кто в нём обитает", - но слова, Романа ли, или кто-то метафизический, в кого он не верил и о ком не задумывался, успел первым и вложил ему в уста другую фразу, прокатываются, словно набат, и замирают в тишине.
Сейчас высокий снова посмеётся.
Но тот не делает ожидаемого, лишь шумно втягивает воздух и усиливает хватку своей жёсткой и крепкой руки. Роман чуть кривится от боли.
- Ну, Ян… - тон у высокого почти угрожающий.
Старший молчит, сплетя пальцы под подбородком.
IV
Она сидела на подоконнике у кабинета, уже поджидая его, сложив на коленях руки, словно примерная школьница, и сидела с видом до боли знакомым, - непогрешимость во плоти - которым, бывало, щеголял старший братец, особенно когда ему случалось напортачить по-крупному. Но тому удавалась всё-таки лучше - у него были добрые глаза. Сам брат говорил, что у Яна такие же. Семейное. Однако Четвёртая не могла этим похвастаться. Ян остановился рядом с ней и привычно протянул правую руку, чтобы погладить по жёсткой макушке. Племянница привычно увернулась.
- Хулиганка, - произнёс директор и отпер дверь. - Заходи давай. Сейчас буду ругаться.
Испачканные в земле подошвы тяжелых ботинок она вытерла о придверный коврик, чтобы не наследить на чисто вымытом полу. В волосах у неё запуталась хвоя и паутина. Подушечки пальцев темнели синими пятнами, будто бы от чернил, и Ян подумал, что она, наверное, ела лесные ягоды.
- А меня с собой не пригласила. Я, может, тоже хочу в лес.
Он развеял начавшуюся было собираться неловкость, как и намеревался, - словно тучи разогнал. Четвёртая чуть улыбнулась.
- Вы сильно сердитесь, дядя?
- Сильно, но меньше, чем был бы должен, учитывая все нарушенные тобой правила. Вот ничего я не могу с собой поделать: ты мне, как-никак, родная кровь. Рик вечно говорит, что я слишком предвзят.
- Ваш заместитель, дядя, как всегда прав.
Ян посмотрел на призрак улыбки, оставшийся на спокойных губах, и вздохнул.
- А чья кровь была у тебя на куртке?
Племянница не опустила глаз, и Ян ещё раз вздохнул. Он обошёл Четвёртую и свой письменный стол, чтобы сесть в кресло.
У него начинала болеть нога. Та самая, в которой кое-кто когда-то выбил коленный сустав. Не особенно серьёзная травма, но периодически о себе напоминающая - чаще всего в холодные дождливые дни. Однако нога любила поболеть и просто так, как сегодня - может, из вредности, если допускать бредовую мысль об обособленной разумности отдельных частей тела. Хотя боль могла быть и реакцией на испытанную от всего произошедшего досаду. Ян бережно, словно стараясь умилостивить, примостил ноющую ногу поудобней и тщетно потряс заварочный чайник: пустой.
Ничего удивительного.
Кабинет Яна был кабинетом только Яна, и за всем он, ревнитель своего уютного, пусть чуть и затхловатого покоя, следил сам: никаких секретарей, предупредительных рук и напоминаний. Нечем перекусить - принесёт или поголодает. Потерял какие-то бумаги - найдёт или махнёт рукой. Цветы завяли - сам виноват (а цветов в кабинете и не было). Только Матиас, конечно, ходил прибираться, но на то он и уборщик. Разделять свой рабочий процесс же Ян ни с кем не хотел. Посетители - одно дело, назойливые помощники - другое, какими бы благими их намерения ни были. Даже с учётом того, что они просто отрабатывают свою зарплату.
- Сделать вам чай? - спросила Четвёртая.
А ещё Ян ощущал неловкость, когда ему пытались помочь в обычных бытовых делах - оголённую, острую, почти обидчивую неловкость, потому как ему казалось, что это намёк на его внутренний, проступающий на лице возраст и общую потрёпанность ветерана-Идущего. Ну не инвалид же он, в самом деле… Просто последний из первого поколения.
- Не нужно, - отказался он и отставил заварник в сторону.
Четвёртая убрала руки за спину. Она часто так стояла, обхватив запястье одной руки другой, и это был привычный, автоматический уже жест - вовсе не то, что опять остро почудилось Яну: ироничное "не трогаю я, не трогаю, успокойся". Он снова перевёл взгляд на мокрые пятна на бежевой куртке, которые, должно быть, появились, когда племянница стирала мыльной тряпкой кровь, прежде чем прийти сюда. А ведь она могла бы просто снять куртку, чтобы не было лишних расспросов, но словно бы предпочла отчего-то проверить дядюшкину наблюдательность.
- Всего лишь волк, - сказала Четвёртая. - Хромой и старый.
Яну всегда было с ней очень трудно. Но он постарался не вслушиваться в произнесённые племянницей слова, иначе додумался бы ко всему прочему до того, что он - снова - её раздражает, ей - опять - неприятен, и как было бы хорошо, если бы он прекратил наконец свои жалкие попытки разговора по душам и отстал.
Иногда ему ещё и казалось, что за эти пять лет она так и не приняла факт их родства.
- Он тебя не поранил?
- Нет, дядя.
- Ты его убила?
- Да.
- Чем, если не секрет?
Четвёртая достала из кармана брюк складной нож.
- Я его здесь всегда с собой ношу. У него есть пилочка, что хорошо, если ноготь сломаешь. Рейдовый нож, конечно, лучше, но он в карман не поместится.
Небольшой, даже маленький ножик… Такой аккуратный, компактный. Несоизмеримый с крупным хищным словом "волк". Четвёртая раскрыла лезвие и полюбовалась на блики.
- Лучше бы у тебя был вообще не нож, а что-нибудь посерьёзней. Ходить в Неназванном с одним ножом - верх безрассудства и глупости. Знала же, куда идёшь. Что мешало тебе взять огнестрельное? У тебя же есть лицензия на повседневное ношение.
- Мне ножа вполне хватает, дядя.
Ян покачал головой. Хватит с него родительских увещеваний.
- Ладно, девочка.
Она насторожилась и убрала свой нож обратно. Услышала в голосе не дядю - директора.
- Несмотря на то, что всё закончилось благополучно, я не могу оставить твой поступок без взыскания. Обойтись одним выговором - тоже. Сядь, пожалуйста.
Четвёртая опустилась в кресло напротив него. На лицо, из-за своей бледнокожести хранящее, казалось, вечное выражение замкнутого холода, прокралась сероватая тень. Ян понимал, что племяннице очень не хочется, чтобы её отстраняли, пусть даже и только на время, но наказать по-другому не мог.
- Что будем с тобой делать? - всё же спросил он у неё.
- Можно мне конфетку? - Четвёртая посмотрела на хрустальную вазочку, венчающую собой кипу неряшливо сложенных листов и распечаток.
- Конечно, - согласился директор.
Он понаблюдал, как она грызёт выуженный из леденцовой горы грильяж в шоколаде, и позавидовал: какие прекрасные зубы. Сам-то Ян давно уже привык к регулярным визитам к дантисту, ровно как и к бессчётному количеству пломб, и находил это не только проблемой возраста, но и наследственности. Он попытался вспомнить, существовали ли проблемы подобного рода у брата, и всплыла было мысль-картинка: старший широко улыбается, показывая два верхних резца с щербинками (он любил - то ли всё проистекало от лени - откусывать зубами нитки, леску, тонкую медную проволоку, уголки пакетиков с молоком и приправами, разрывать обёртки из плотной фольги и прочее в том духе, вместе с вездесущим обгладыванием пишущих ручек, карандашей и, конечно, ногтей), но тут же оказалась сметена приливом тёмного горклого ужаса. Ян не помнил. Он совершенно позабыл такую вроде незначительную деталь их совместного семейного существования, - пусть и не очень долгого - как то, жаловался ли брат на зубную боль, носил ли брекеты, отказывался ли править так нравящиеся ему псевдовампирские неровные клыки, терял ли зуб-другой в уличной мальчишеской драке или, напротив, ревностно берёг, храня на полке в ванной целую плеяду паст и полосканий. И пригрезившаяся улыбка уже казалась весьма сомнительной в плане своей принадлежности определённому человеку. Точно ли были щербинки? А нитки, пакеты и обгрызенные карандаши?
Знакомое прошлое уходило по мелочам, а настоящее, сидящее сейчас напротив, служило лишь слабым отзвуком. Слишком многие черты там сплавились. Мать, отец, дедушки и бабушки с обеих сторон. В том числе совершенно неизвестная с материнской. Может, как раз из-за неё в племяннице так много непонятного. Иномирского.
- Но прежде, чем я решу, как мне поступить, ответь-ка на ещё один вопрос.
Четвёртая выжидающе молчала. Директор опустил подбородок на пальцы.
- Кто научил тебя открывать контрафактные двери?
Племянница зашуршала фантиком, сминая его, чтобы выбросить в корзину для бумаги. Сжала губы в прямую линию. Сначала показалось - нервничает, но Ян тут же с удивлением поправился: сдерживает смешок.
- Так ведь никто, дядя! - голос прозвучал весело. - Этому же нельзя научиться. Врождённое.
- Откуда такие сведения?
- Я читала, - спокойно призналась она. - В базе.
Ян скрипнул креслом, откинувшись на спину. Читала, значит… Он сморгнул недоумение с глаз, чтобы не выглядеть совсем уж попавшим впросак. Читала защищённое "зеленью". Прекрасная новость!
- Знаешь, чем дальше, тем интереснее, - доверительно произнёс он. - Теперь оказывается, что твой код вдруг решил сменить цвет. Как это произошло, хотелось бы мне понять?
- Я взяла ваш, дядя. Только зелёный, не золотой. Золотой вообще не трогала, да и не получилось бы…
- Но на зелёном был биометрический контроль.
- Он пустил меня, хоть и не сразу. Мы ведь родственники. Через тридцатипятипроцентную погрешность пустил. Я предполагала наличие чего-то такого. Вы сделали её для меня?
- А ещё там был пароль, - Ян не ответил. - Зелёный защищён паролем.
- Да. Я подобрала. Почти сразу, дядя. Просто… он очевиден.
Ян потёр ладонью рот и щёку, загоняя внутрь слово: "Назови".
Какой неприятностью всё обернулось.
- Замечательно, - горько сказал он. - Теперь используешь это в лучших традициях твое…
И снова зажал рот. Двери, что он брякнул. Четвёртая поняла недосказанное. Сникла - так непривычно, почти по-детски. Ян почувствовал стыд.
- Извини, рыжик.
Осеннее солнце прощупало занавески.
В далеком детстве эта девочка любила, когда Ян носил её на плечах. Он тогда был много моложе и сильнее, но ещё и много наивней - думал, обманувшись своим долготерпением и выдержкой, что никогда не причинит боль родным. О, у него были все поводы считать себя чуть ли не мучеником, и не сказать, что это не доставляло ему странноватого удовольствия. В молодости он вообще считался странным типом. И ему это тоже нравилось.
В её далеком детстве он носил племянницу на плечах, а она восторженно изображала впередсмотрящего на мачте и наездника, и, забывшись порой, колошматила его ногами и тянула за вожжи-уши, вскрикивала, гикала и улюлюкала, потому что то на горизонте возникал вражеский корабль (папа), то мелькал хвост лисы, на которую велась охота (мама). И корабль, и лисица радостно подыгрывали - ну, а Ян терпел. Терпеть, как уже говорилось, он умел почти виртуозно. Маячило во мгле минувших лет ещё что-то: сидящие в рваном ажуре теней высокий, как Рик, человек и ребёнок у него на коленях. Кто это, и почему они не играли вместе с ними?
Горький прилив вернулся. Солнце сквозь ветви, цветастые башмаки… И глаза - жёлто-зелёные, яблочные. Ян ошибся - не эта, другая. Четвёртая никогда, даже ребёнком, не позволяла ему обнять себя.
Он погладил её по руке. Она не отстранилась, но уже выправилась и потихоньку начала ощетиниваться. Рука дрогнула как раз тогда, когда Ян убрал свою, и собралась в сухой кулак.
- Я рассказала вам всё, как было. Себе в ущерб. Вы поняли это?
- Понял, - смиренно сказал он, уже не ощущая себя пострадавшим после того, как сам обидел её. - Но хочу понять ещё кое-что. Во-первых, зачем ты рассказала. Во-вторых, про пароль…
- Никому я его не разболтаю, дядя. А вы - лучше смените.
- Нет.
Она удивлённо взглянула на него своими жемчужными глазами. Он ждал, пока теперь поймёт она, но, если Четвёртая и поняла, то явно что-то не то, потому что Ян ощутил исходящую от нее волну тёплой жалости. И рассердился.
- Не надо. Здесь другие причины. Так зачем ты…
Пожалев, наверное, что выбросила обёртку от конфеты, племянница скомкала найденную на столе салфетку. Точно пыталась расправиться с недовольством и обидой, вернув себе прежнее спокойствие.
- Я вовсе не то показать хотела - что знаю про вас, хотя вы по праву сейчас так думаете. Я бы тоже думала, будь я на вашем месте. Я хотела показать, что я с вами, дядя. Может, так вы мне поверите. Будете доверять… Хотя трудно верить тому, в ком течёт кровь предателя, а не только родная, да?
Голос у неё был не злым - печальным. Она поднялась и направилась к выходу, держа в руке смятую салфетку. Ян было кинулся за ней, но замер на полпути. Глупая девочка, да разве он про неё! Разве он когда-то дал повод, посмотрел не так, случайно оговорился, отправил не на то задание, поставил не в тот список… а она подумала, что это - от недоверия, от подозрений, из-за того, что она слишком напоминает ему другого, хорошо знакомого человека. Давно мёртвого.
- Рыжик!
У раскрытой двери она обернулась - пахнущая хвойным лесом и растрёпанная. Такая взрослая. Только двери знают, сколько она повидала за свои невеликие двадцать шесть лет, оставшись при этом в глазах Яна той же маленькой девочкой. Ну хорошо, не той, другой, спрятавшейся у ног неулыбчивого строгого деда, так уважающей сладости, конфеты и шоколад… и, когда Ян угощал её, она наконец смотрела на него не как на злодея и чужака.
"Я люблю тебя, дорогое мое существо", - Ян посмотрел на руку, мнущую бумажный клочок, и произнёс, как всегда, другое:
- Только моя племянница может взывать о доверии, воруя при этом чужой код. Когда тебе было пять, ты точно так же по утрам воровала конфеты из банки и съедала их все за один присест, чтобы избавить себя от искушения портить ими аппетит перед обедом и ужином… перед многими последующими обедами и ужинами, потому что твои родители считали такое поведение непомерной жадностью и наглостью и лишали тебя сладкого на последующие две-три недели. Они при этом совсем не видели, что одно объёмное обжорство - необходимость, без которой не расстраивать мать недоеденным у тебя бы никак не вышло… а я понимал. Кажется, я и теперь понял. Рыжик, я понял. Спасибо.
Но это, другое, было ничуть не хуже. Четвёртая выбросила салфетку в мусорную корзину и светло улыбнулась ему. Про наказание за контрафакт Ян ей не напомнил. В общем-то, просто забыл.
Зелёные гардины стекали до пола, добавляя помещению мшистости и тишины. Грот и растения: декоративные папоротники перемежались плющом, кутая светлые стены в прохладное. Рик прикрыл глаза: слушал, как снаружи шуршит осень. Здесь она была летучей и сухой - словно горсть восточных пряностей.
- Он ушёл в дождь, - сказала Эрна, опережая вопрос. - До последнего казался неверящим. Всё оглядывался на меня, а на самом пороге споткнулся и чуть не упал. Там была большая лужа, в которой он промочил ноги, но, по-моему, сам этого не заметил. И побрёл вперёд. Не раскрывая зонта, по лужам, из проулка в свой привычный смог и копоть. Обернулся в последний раз, но дверь уже закрывалась, и я не совсем поняла, что у него на лице. Потому что почудилось - огорчение. Как будто не рад был вернуться домой, но так же не может быть, правда?
Вместо ответа Рик тоже попросил у неё кофе.
- Сгодится мне вместо завтрака.