Она принесла его с мягкими вафлями, аккуратно уместив между стопок бумаг. Запах выпечки и молотых зёрен чуть потеснил вездесущую полироль и коричное дыхание тёплых деньков, до весны наверняка последних. В этих северных широтах точно.
- А вы что о нём думаете?
Замдиректора положил себе тростникового сахара и рассеянно размешал.
Рик в конце концов узнал этого человека. Не из-за внешности - там не было особой схожести, хотя, конечно, и узость подбородка, и форма глаз, и заострённый нос могли бы навести на определённые мысли. Рик узнал его по почерку, когда просматривал простой неразлинованный блокнот. Замдиректора умел держать лицо - Ян ни о чем не догадался. Это потом уже не надо было сдерживаться - когда через тактильный контакт ощутился отпечаток двери. Не бывшей - будущей. Когда тихое и мерное течение привычной чуйки вдруг вспенилось и забурлило, и Ян увидел это на его лице, и замолчал, потому что должен был осмыслить, а дурак попавший, подрастеряв от неосознанно, как всегда бывает при проснувшейся чуйке, усилившейся хватки руки Рика на своём плече всякую браваду и упрямство, затих и присмирел. Наверное, ему было немного больно. Наверное, синяки останутся. Извини, парень…
Глупое дитя большого города, которое чуть не слопали дикари. И, как профессор давным-давно окрестил таких, с отпечатками - "проводник".
И теперь, в своём кабинете, Рик отчего-то ощущал слабость в ногах - последствия потрясения, так тщательно сдержанного. Он сидел, вдыхая тепло кофе, чувствовал всем телом мягкость кресла, сидел и желал не думать, но призрак букв и строк, наклонный и размашистый, танцующая сущность слов с летящими над "ё" косыми точками, петлистыми хвостами и овалами горели на сетчатке, будто слепящие пятна от солнца, и безмолвно кричали, толкаясь в виски, как зарождающийся визг головной боли. В том давнем письме был другой алфавит и другая фамилия, но замдиректора не сомневался, что этот нескладный, растерянный попавший - тот самый невидимый проводник, ярчайшей красной нитью однажды протянувший ему дорогу через отстоящий на много стен и дверей отсюда мёртвый печальный город к встрече, истине, узнаванию.
Но как попавший оказался там? Как он окажется?
Сидящий на скамейке Капитан глядит тяжело, вызывающе. Он просил сегодня "зелень" для двери, которая уже где-то в ткани пузырей-оболочек истончается и поджидает не его. Которая уже, быть может, существует или сделана. Кем? Не важно.
Только город там ещё жив.
Силуэт, усталый, сгорбленный, качнулся в осень и исчез. Рик подумал, что никогда больше его не увидит. Зная наперёд чужую судьбу, он мог бы остановить попавшего, но не стал. Иначе это было бы тождественно тому, что делала с мирами Армада.
- Просто любопытный дурак. Неинтересный и бесполезный, - Рик убрал дело о попавшем в стол - позже отнесёт его в застенки архива - и, щёлкнув клавишей, открыл базу, чтобы подтвердить под его цифровым близнецом (Ян уже внёс, не поленился, спасибо ему) себя как дознавателя. - Пишет в дешёвом журнале всякую чушь про русалок и оборотней.
Ему стало нестерпимо жаль Романа Рёмина. А потом он напомнил себе ещё раз: дом, семья, дочка, самый родной и важный сердцу край, принявший пришлого чужака и отвергнувших тех, кто когда-то в нём родился. И ощутил злобную зависть.
- Может, и не совсем дурак, раз есть фантазия, - сказала Эрна.
- Скажите ещё - талант писателя. Но нам он ни к чему.
Эрна вздохнула.
- Я не жестокий, - возразил Рик. - Я справедливый. Даже хороший - не отвёл его к фрезеровщикам. Ну, ладно - так решил Ян…
Этажом выше тот ругал племянницу. Вряд ли это у него, доброго дядюшки, выходило результативно. Результативно у него получилось другое: мгновенно принять решение. Нет, Ян не зря был директором.
- Если хотите, схожу вам за лимонным пирогом, - предложила Эрна, глядя на уменьшившуюся горку мягких вафель.
Рик улыбнулся ей, покачав головой.
- Эрна, знаете… Иногда мне кажется, что у вас вот тут…
Замдиректора шутливо очертил над своей головой круг, изображая ангельский нимб. Эрна потрогала пучок на затылке. Подумала, что выбилась прядь, и начальник говорит про неё.
- Красивая вы, красивая, - сказал Рик. - И с причёской всё в порядке. Я имел в виду - святость…
Скулы секретарши покраснели. Она знала, что всё сказанное неправда (и про причёску тоже - почувствовала же, что топорщатся волосы, надо переделать), но краснеть было очень приятно, хоть и непрофессионально. День только начинался - ещё исправится.
- Если я вам пока не нужна, то пойду. Хотела навести порядок в отчётности техников по резерву дверей.
- Да-да, Эрна. Спасибо.
Ковер заглушал каблучный цокот, превращая его в глухое осторожное буханье, хотя Эрна и без того ступала тихо, по крайней мере у него в кабинете. Рик уважал тишину, а Эрна уважала его и была вполне готова надеть не то, что туфли на низкой подошве - домашние тапки с помпонами, если бы не дресс-код, обязательный для служащих и руководства.
"А то разбалуются, - Ян, сам практически круглосуточно носящий костюм, требовал от подчинённых того же. - У нас Организация, а не клуб какой-нибудь".
Заместитель оттянул свой галстук и невесело скривился. Жуть как не любил эти удавки.
Сохраняя дело с внесёнными в него отметками-идентификацией, Рик заметил, что в базе кто-то недавно был, и это сразу выбило из его головы все мысли о Рёмине. В самой глубине, там, где, уютно свернувшись, покоились те из профессорских исследований-работ, которые тот ещё при жизни окрестил как "не для всех", блистал, пылал, взывал о нарушении след, подозрительный своими цветом и яркостью. Рик пощёлкал - отпечаток Яна. Только отчего он зелёный? Директор всегда пользовался золотым, который по умолчанию включал в себя полномочия "зелени", а золотой к тому же не маркировал свой путь, не пачкал. Неужели Капитан? Но как - биометрия ведь, помимо паролей…
Четвёртая.
- Здесь нужен ремень. Или наоборот - похвалить. Не знаю.
И если Капитан искал дверь, то Четвёртая искала себя - те свои четырнадцать лет жизни, о которых ничего не помнила. Плохо, должно быть, ощущать в голове такой обширный и страшный провал. Настолько плохо, что можно сделать пакость. Например, украсть дядюшкин код. Заместитель ощутил досаду.
- Почему ты такая проблемная, девочка?
Но след вился в странном направлении - к работам, посвящённым принципам наследования и тем хитроумным кирпичикам в генах Идущих, которые влияют на то, каким будет последующее, кровно связанное (в отличие от просто выдернутых) с предыдущим поколение. И что оно приобретёт. Чуйку. Ночные глаза. Завесу. Контрафакт.
Или неуёмную жажду совать свой нос туда, куда не следует.
Контрафактные двери умел делать старый профессор. А что ещё он умел? Он, создатель, великий, почти всемогущий учёный, поймавший однажды время за хвост и завязавший узлом… Замдиректора никогда не верил в общепринятое мнение, говорившее о смерти основателя Организации из-за неудачного эксперимента: Фридрих Креймер был не прост и ничуть не рассеян, а в биографии его белели подозрительные пятна, очень похожие на те, которые вырезаются на карте жизни специальными ножницами. Рик не успел лично познакомиться с ним, но почерпнул достаточно из базы и старых архивов. Например, портрет профессора в молодости.
Контрафактные двери - прекрасное умение, передающееся по наследству.
Интересно лишь, в каждом ли поколении кровных наследников оно проявляется.
- А, рыжая?
Зелёные следы издевательски светились между цифровыми стеллажами. Она, конечно же, и не попыталась их спрятать. Должно быть, специально - не для дяди, нет. Подразнить цепного пса: плохо сторожишь, мол, острозубый. Но осознание не принесло обиды, только широкую довольную усмешку. Не на то она рассчитывала, конечно. Совсем не на то…
- Понял, - сказал Рик следам. - И тебе ещё раз привет. Но этому я не сторож. То, что за мной, так просто не откроется. Потому что - ха - на хранении совсем в другом месте: ни в документах, ни в базе, нигде его нет, и тебе придётся делать то, что ты так не любишь - разговаривать, а разговоры вовсе не сильная твоя сторона, рыжая…
Но когда-то были. Подостывший кофе царапнул язык. Да ещё как! Заслушаешься - такая там сила и ярость. Только давно уже не… А жаль. Извлечение не только память забирает, но и некоторые частички былой личности.
- Ты заслуживаешь уважения, рыжая. Честно скажу - я не желал бы такого врага, но, если решишь продолжать в том же духе, обещать ничего не смогу. Из вырытых ям порой выбираются черти. Черти, не псы, понимаешь?
Эрна просигналила через интерком: в приёмную пожаловал Ян.
- К тебе можно, мыслитель? - директор заглянул в деликатно приотворённую дверь. - О. Еда.
Он выглядел немного помятым - сказался, видно, не слишком приятный родственный разговор. Рик посочувствовал:
- Заходи. Буду отпаивать. Только у меня не коньяк и даже не кофе с коньяком, а просто кофе…
Ян улыбнулся и взъерошил свои светлые волосы - ох уж этот неосознанный жест, подумал зам, какой же все-таки хулиганский, взглядо- и сердцеманительный вид он вам придаёт, господин директор, не говоря уже о том, что молодит лет на десять-пятнадцать, и уж совсем не упоминая, как само собой разумеющееся, про свёрнутые вслед вам шеи определённого контингента, как незамужнего, так и замужнего… Улыбка у директора оказалась радостной и ничем не отягощённой. О чем бы трудном и тяжёлом Ян с племянницей ни разговаривали, всё, похоже, благополучно разрешилось.
- Твой код стащили, - сообщил ему Рик.
Друг, присевший к столу, забрал с тарелки последнюю вафлю и невозмутимо принялся есть.
- Уже знаю.
- Что будешь делать?
- Да ничего. Сам виноват, дурак.
Ян видел, что от него ждут объяснений, но прежде совершил набег на полупустой кофейник.
- Хотел оставить ей лазейку, если со мной вдруг что случится. Лазейку-погрешность. Но она использовала её раньше срока. А, может, я и это хотел, только сам себе не признавался. Вкусные вафли…
- А ты неумён. Это же база!
Директор пожал плечами.
- Все мы ей когда-нибудь станем.
Рик не стал спорить. Он спросил:
- Для чего лазейка?
- Ты же знаешь, какой я трус насчет сложных тем.
- Так ты не сказал ей про Креймера?
- Тогда нет. Теперь она точно знает.
- А реакция?
- Ноль. Она вообще про него не говорила.
- Да? Не очень-то удивлён.
- Я тоже. Может, ей и неинтересно. Зря, выходит, придавал такое значение, прятал и волновался…
Ян развязал галстук - как всегда, тёмно-красный. Этот цвет ему совсем не шёл, но шёл его директорской должности, как и проблески седины вместе с угнездившимися на лбу морщинами, и чуть заметная хромота. Небрежность, с которой он стянул галстук и шлёпнул его о стол, заставила зама радостно насторожиться.
- Будто повешенный, честное слово. Да и ты сними: вижу же, руки чешутся.
Рик скатал свой в трубочку и запихнул в ящик - обрадовался бы меньше, если бы вдруг получил тройную прибавку к зарплате.
- Наконец-то ты становишься ближе к народу, - заметил он с одобрением. - Жду теперь, когда разрешишь носить футболки.
Эрна опять постучалась. Она всё-таки принесла обещанный пирог. А ещё - доску с шахматами.
Рик сразу выбрал чёрные.
- Контрафакт, я так понял, побоку. Но если снова? - задал вопрос заместитель.
Ян погладил пальцем белого ферзя.
- Посмотрим по ситуации.
V
Кислый дождь ударил вышедшего человека по лицу. Какой-то автомобилист приложил его бранью за то, что тот замешкался на переходе. Выхлопные газы вцепились в глаза, заставив их заслезиться, и в глотку, заставив закашляться. Сор листовок прилип к ногам. Муравейники воняли бетоном и жерлами мусоропроводов. В толпе человека толкнули и не извинились.
"Дома", - подумал он. Он правда постарался стать счастливым.
VI
Как звали художника, Роман не спросил.
VII
Знание иногда набивает оскомину. Как то материальное, бытовое, что шагает с ним плечом к плечу всю жизнь, взрослую жизнь после университета, пусть жизнь эта и не далеко пока ушла от порога, который Роман переступил, сжимая под мышкой диплом. Это его стол, к примеру, - знакомый до мельчайшей щербинки и вмятины стол, саркастический реверанс в сторону всех когда-либо обжитых парт и мест в аудиториях, уже вобравший в себя крохи прожитого, уже надоевший, ложащийся грузом, как скверный поспешный брак из-за беременности партнерши или родительского давления, но от которого теперь не сбежать: прирос (привязан).
Его нынешнее знание - вещи.
Правый острый угол столешницы, боковой треугольный стык, с тёмного древесного цвета вытершийся до кофейно-белого, потому что, вставая и уходя, он всякий раз проходится по нему швом джинсов на бедре. Разновеликие царапины - от канцелярского ножа, скрепок, ребра пластиковой скидочной карточки. Их хаотичное нагромождение складывается в четыре ясных знака: анархически-кричащая "А", уродливая паукообразная лошадь, пирамида (гора?) и неровная улыбчивая рожица с по-восточному узкими горизонтальными глазами-чёрточками. Размытие замкнутых друг в друге кружков от горячих чашек с кофе или чаем. Для чашек существует подставка, но она где-то давно затерялась - может, в корзине для мусора. Чёрный степлер. Раньше на пластике был логотип компании, теперь стёрся. Постоянно меняющееся количество ручек, которые являются величиной переменной, зависящей от коллег, прибирающих их или, наоборот, подкидывающих, а потому к неизменности стола относящейся только косвенно. Горсть таких же переменных конфет. Три флешки. Запасное зарядное устройство, поджавшее под себя длинный провод-хвост. Очень драное и очень старинное денежное дерево с центами-плодами. Нефритовая богиня Бастет с отбитым левым ухом, средиземноморский рапан, Колизей-пепельница, в которой вместо пепла хранятся скрепки и кнопки - скудное перечисление всех Романовых путешествий. Клавиатура с западающим пробелом. Мышиный коврик, на котором мирно дремлет его пожилой обитатель. Большой тусклый монитор. По бокам он весь обклеен напоминаниями, которые ушли впустую, и номерами телефонов, по которым никто никогда не звонит. Деревянная рамка. Здесь полагается быть семейной фотографии, но семьи у него нет, поэтому на стекло Роман тоже клеит ярко-жёлтые стикеры: позвонить туда-то, сказать тому-то, поздравить человека, лица которого давно не помнит, не пропустить распродажу, согласно графику дежурств полить цветы. Среди прочих записей ещё есть рецепт шницелей с сыром, отчего-то написанный четыре раза. Верх кулинарного искусства Романа - пригорелый омлет, поэтому рецепт ещё более бесполезен, чем все прочие стикеры, вместе взятые. Единственное живое, миниатюрный бонсай, его любимец, прячется позади залежей папок, матовея бутылочно-тёмной листвой. Маленькое деревце упорно тянется вверх, не прибавив за пять лет ни миллиметра. Образец безнадежной настойчивости - так порой бывает и с людьми.
Долгое время он ходит по одному и тому же маршруту: сто семьдесят шесть шагов от метро до крыльца офиса через переулки и грязь. По плохой погоде, когда лужи, доходит до двухсот. Из затхлой теплоты вверх, к холодным лучам - через заляпанные двери вестибюля, руки с рекламками и предложениями, пешеходную дорожку в трещинах и слякоти, неравномерный человеческий ток целеустремленной толпы. Подошвами по грязи, что заменяет собой снег, и вымокшим бумажкам, что заменяют листья. Через три магазина, четыре конторы, аптеку, жилые подъезды, арки обтрёпанных подворотен. Сквозь близкий, но странно глухой рокот автомобильной реки. И то, что по весне под скатом крыши сочатся сосульки - мутные, кривые, как сталактиты, капающие пещерной водой, и то, что на резиновом коврике, лежащем поверх гранитной ступени-порога, ровно восемьдесят круглых выемок, и то, что охранник у турникета сперва хрипло откашливается, а потом здоровается, как будто бы круглогодично болеет, тоже в числе постоянных вещей, тоже неизменно, знакомо, застывше.
Вещи, а вовсе не люди. В кабинете, перед двумя дознавателями, Роман сказал чистую правду.
Тёплый нос у щеки, руки, обнимающие за шею, грёзы, видения, слёзы… Он просыпается на вымокшей насквозь подушке. Одиночество, горькое, как бром-микстура, щиплет язык словом "суицид".
Роман включает электрический чайник. В зудящей пустоте ночных квадратных метров, стиснутых стенами, полом и потолком в холодный бетонный короб, начинает разгораться бурчание и бульканье. Чайник прозрачный, стеклянный, с красноватой подсветкой, поэтому кажется, что там, внутри него, закипает лава. Рассвет не скоро, хотя уже почти семь. Осень мало-помалу сжирает световые часы, с каждым из которых, пропавших, гаснет что-то в сердце.
Две недели назад он видел удивительный сон. Он даже попытался оставить здесь его частичку, но боб, посаженный в горшок, не прижился и сгнил. Все двери, в которые он проходил с тех пор, оказывались просто дверьми, пропускающими из одного помещения в другое, а ручка, которой он попытался записать то, что помнил, не послушалась и протекла. Ну ладно, значит, так и надо. Значит, сны с реальностью не особо дружны, но кто бы и сомневался в этом, верно ведь? За заляпанными стёклами многоэтажки-соседи соревнуются между собой в уродливости. Стонут провода, хмарит небо. Сторона муравейника, на которой Роман обитает, всегда остаётся в тени. Раньше он никогда не считал это символичным - теперь вокруг него сплошь говорящие знаки. Достаточно закрыть глаза и увидеть снова: кофейная жижа на дне белой чашки сворачивается спиралью бесконечности, кот на устланной листьями лужайке за высоким окном смотрит через плечо, держа в зубах мышь, двое переглядываются, отправляя друг другу непонятную мысль, как шарик в пинг-понге, и отпускают его, ничего не сделав, а он сам понимает это только тогда, когда мужчины, не прощаясь, выходят, и рука женщины в синем костюме манит его из-за двери. На предплечье руки видны выглядывающие из-под задравшейся манжеты блузки выцветшие синие цифры грубой татуировки-номера. "Как кофе? - спрашивает Эрна. И, не дожидаясь ответа, продолжает. - Домой вам - вторая дверь налево. Там дождь. Вот, возьмите зонтик"… Зонт и сейчас при нём - вон, стоит в прихожей. А кофе дома похож на скрипящую пыль. Некрасивая Эрна с золотыми руками угостила его тогда лучшим кофе в мире. Найти бы ещё какую-нибудь дверь, пройти, нарушить - и напроситься к ним: возьмите меня хоть дворником. Роман встряхивает головой, чтобы оборвать тоскливые мысли. Кому он нужен, ему ведь ясно дали понять - бесполезие. Хотя это не так - он умеет чинить и паять, не только писать небылицы. Мог бы стать подсобным рабочим. Мог бы даже работать без выходных - только бы ему разрешили смотреть, как приходят и уходят из никуда в куда-то весёлые уверенные люди, имеющие лучшую на свете работу: бродить среди фантазий. Часики его мира крутятся, время идёт. Офисная шестеренка, и заржавев, всё равно часть огромного тупого механизма. Наверное, скоро её смажут, очистят. Впереди ждут ещё много лет мутных дождей - замусоренные подъезды, давка в час пик, серые угрюмые лица. Но занесённые над ручкой входной двери пальцы вдруг вместо неё сжимают телефонную трубку. А голос хрипнет сам.
- Роман-Романчик, дорогой мой мальчик, - отвечает трубка. - Ты крайне не вовремя заболел. Колобка сегодня нет - тишь и благодать. А ещё у меня такие новости… Может, успеешь вылечиться к трём? Приезжай хоть в пижаме. Мы тут в офисе будем кое-что праздновать.