- Я вас помню, - говорит ему бармен. - "Американо!" Ну, так что - чашечку?
- Меня зовут Роман. А вас, я знаю - Джер, Джереми. Это настоящее имя? Или, как и у них всех… у ваших… И у рыжей…
Бармен понимающе улыбается.
- Считайте, как хотите. Ну, Роман… Роман знающий. О чём вы хотели поговорить?
Роман садится на табурет и устало утыкает лицо в ладони.
- Я - ни о чём. Мне бы хотелось просто послушать.
Бармен тянется и сжимает его плечо.
- Только сначала выпейте рюмку. Ну, всего одну, лучше-то две или три, конечно, но вы хотя бы одну. Для начала. Иначе, знаете, слова - они как падающие в колодец монетки, а толку-то их бросать, если колодец крышкой задвинут?
По проспекту снаружи течёт незамирающая река ног, спин и зонтов.
- …и получается таким зубодробительным, что их потом или выносить, или выкатывать. Но мы просто приводим в сознание с помощью нашатырного спирта, спрашиваем, где живут, и вызываем такси. И, знаете, Роман, они всегда возвращаются.
- А такси - за чей счет?
- За наш. За мой… Не жалко. Это - моё кафе.
- …не только бармен, ещё и повар. Но уже не готовлю: возраст, тяжело стоять у плиты. Многие рецепты здесь - моя придумка.
- Цыпленок с карамелью - тоже?
- Да.
- Очень вкусно.
- Хе… приятно слышать.
- …значит, журналист. На телевидении или в газете?
- В журнале о паранормальном. Чушь, да?
- Почему. Ещё один взгляд на мир. Имеет право быть и весьма интересен.
- Вы льстите.
- Ничуть. Просто потому, что не умею…
Разговор долгий, как этот серый день, который расцвечен оранжево-бурым полумраком ламп и гардин, в голове шумит хмель, а уходить не хочется.
- Мне очень одиноко, - признается Роман.
- Я понимаю, - отвечает Джереми.
- Что делают люди в таких случаях?
- Напиваются.
- У меня какое-то важное событие вечером. Мне, наверно, нельзя.
- Можно. Чуть-чуть.
В стакан льётся лекарство от одиночества, куда менее радикальное, чем та самая, последняя страшная дверь, доступная любому за гранью крайнего отчаяния. Настоявшееся в дубовых тёмных бочках, а прежде выросшее под далеким неизвестным солнцем, оно примиряет и успокаивает. Но и развязывает, толкая на откровенности.
- Я бы хотел послушать о них.
- Но я не смогу рассказать - это тайна.
- Тогда не рассказывайте - я буду спрашивать, а вы отвечайте только "да" или "нет". Ну, хорошо, хорошо - достаточно будет кивка головой. Или покачивания-отрицания… Мне совсем не нужны никакие секреты! Я хочу знать лишь одно: они все и правда могут… ну, могут идти, куда хочется? В явь, сны и любые дома. Они, эти ваши… счастливые.
Колокольчик над дверью всё звенит и звенит.
- Возвращайтесь-ка завтра, - просто говорит бармен. - Нынче здесь слишком много ушей.
Человека, которому принадлежит чёрный автомобиль, зовут Дмитрий - Дима для Наташки. Она представляет его своим офисным друзьям как жениха. Дмитрий высок ростом, широкоплеч, бородат и забавно застенчив. Под благожелательными взглядами он тушуется и даже немного краснеет, что странно для владеющего такой профессией: врач-педиатр, а, может, и напротив, характерно, но обычно тайно, не заметно.
- Кто-то здесь и сам чуть-чуть ребёнок, - доверительно говорит Наташка Роману, как близкому другу. - Пациенты его обожают. Он для детей - свой. И, наверное, я тоже… поэтому…
Роман широко улыбается им обоим, выуживает из нижнего, запертого на ключ ящика стола неприкосновенную во все прочие дни заначку - бутылку отличного полусладкого - и объявляет тост за счастливый союз и детство, светлое и неумирающее. Верящее. Звон бокалов, счастливый визг женщин-коллег и одобрительное гудение мужчин совпадают со стрелками, сошедшимися на пяти. У него ещё есть время.
Кто там из всех дальних родичей меньше всего раздражал его? Надо бы заехать к нотариусу.
Молодое северное племя будет благоденствовать и процветать. По вечерам они станут разжигать очаг в главной хижине, рассаживаться вокруг него и рассказывать друг другу истории и легенды, пусть и пережёванные уже по сотне раз, но в каждый очередной сдабриваемые новыми дополнениями и действующими лицами, а оттого никогда не скучные; подбрасывать сухие ветви и щепу, кору и шишки. Огонь, добрый зверь, будет гладить кормящие пальцы, не пытаясь никого укусить. Да, они все здесь будут жить мирно. В хижине будет тепло от густого лапника, укутавшего её стены снаружи, и тяжёлых меховых шкур, о которые так удобно опираться спиной и на которых так мягко сидеть и лежать, истории будут плыть, свиваясь с тонкой струйкой сизого дыма, а глаза слушателей, самых маленьких и благодарных - блестеть от восторга или волнения. Нга-Лог накинет на голову шкуру, изображая Того, Кто Живёт На Далёкой Горе, и тягучим заунывным голосом затянет почти всамделишные заклинания. Раскачиваясь из стороны в сторону, он будет рассказывать о невероятных событиях: явлении небесного Светоча, знакомстве с двуглазыми нга, палках, стреляющих жалящим роем, светлой воде, похожей на обычную, из ручья, но исцеляющей от любых болезней, и возможности разговаривать с духами. Расскажет и о призраках в Яме. Дети благоговейно прижмутся к матери: так правда бывает, Нга-Аи? Она кивнёт. Она тоже расскажет им - про шаманку, у которой волосы, как огонь (и тот согласно протрещит в ответ), про великий поход через боры на север, про лесей и оборотов, про застывшие в чёрных болотах идолы мёртвых родов, похожие на пьющих птиц, про хижины из камня и найденный Нга-Логом в каком-то овраге, где паводок размыл глинистые слои почв, рыжий остов-кости странного животного: несуразная тупая голова, составляющая с телом целое, прямые торчащие рёбра, круглые тёмные лапы, сохранившиеся мутные глаза. Потом родители уложат детей спать и лягут сами. У порога хижины прикорнёт, подогнув колени, их ручной лесь и станет сторожить сон хозяев, чутко всхрапывая и ловя глазами отблески пылающих факелов с горючей водой.
Будут опадать пожелтевшие листья. Придут ветра и утренние заморозки, а вместе с ними - время для протянутых над очагом длинных ниток-бус с сушащимися кореньями, травами, поздними плодами и грибами. Нга-Лог доверху заполнит яму-хранилище вяленым мясом и душистым сеном для леся. Дети будут сгребать листья в островерхие кучи и прыгать на них с деревьев. Нга-Аи сплетёт много накидок.
Закружит вьюга - белый небесный дым, падающий на колючник и хижины. Дети станут играть снегом, лепя из него комки и забрасывая друг друга, и выроют в нём запутанный лабиринт тайных ходов и нор. Нга-Лог будет снимать иней с ресниц Нга-Аи, а она - смеяться. Из трав и плодов Нга-Аи сварит всем волшебное питьё, согревающее даже в самый лютый холод.
Отшумит весенняя гроза. Набухший от воды ручей царапнет шершавое днище бревенчатого моста и унесётся прочь. Возвращающееся лето запахнет сладостью. Нга-Лог научит детей плавать. К ним будут заходить меняльщики - со срединных земель, торгующие изделиями из кости и дерева, и узкоглазые нга с востока, носящие шкуры, выкрашенные красным и огненным, и предлагающие пряные порошки из цветов и корений, придающие особый вкус пище, и западенцы, молчаливые, суровые, владеющие странными ножами и копьями, сделанным из странного же материала - же-ле-за, и непривычные к холодам южане с тёмной кожей, вечно зябнущие, но дружелюбные и веселые, что рады за чашу похлёбки обучить южным заговорам, танцам и песням, подарить обереги и украшения. Некоторые из них останутся в племени насовсем. У них тоже появятся дети. Они будут собирать чернец в бору возле хижин, и кисляк, и морошь, и яйца из птичьих гнёзд, и плоды, и станут уступать дорогу ползущему гаду, лесям и предку-Большому, и, конечно, запомнят раз и навсегда, что чёрная жидкость, горючая вода, нефть - не игрушка. Кто-то из детей не будет есть мясо, как Нга-Аи, и все они станут звать её старшей матерью. Нга-Лог будет мудрым вожаком. Он придумает, как взрыхлять землю делянок, впрягая леся в бревно с вырезанными на нём зубьями, и как делать улья, чтобы приручать медоносов, и как использовать те знаки, которые он когда-то рисовал шаману, для сохранения легенд и сказаний. Однажды он принесёт из бора щенка оборота, который упал в яму и сломал лапу, и совершит неслыханное: одомашнит древний ужас. К этому щенку вскоре прибавятся ещё несколько. Они будут охранять становище от своих диких собратьев и восторженно носится за палками, которые кидают им дети, а все взрослые нга недоумевать: отчего они не приручили этих зверей раньше? Щенкам - домашним, нестрашным, товарищам - со временем дадут другое прозвание. Выросшие дети будут брать их с собой на охоту.
Циклы будут идти друг за другом, а племя - расти. Хижины рассеются по трём полянам, как светли. Будет сыграно много свадеб. Нга-Аи состарится, но красиво. В бору Нга-Лог заметит блеск в высокой траве. Подкрадётся, сжимая копьё, и увидит Светоч - тот самый, бог прежнего племени, чуть примявший росистые стебли, он будет лежать, ожидая Нга-Лога, а от него прочь в бор потянется цепь следов, ярко-тёмных на смятой траве, но уже исчезающих. Нга-Логу покажется, что за колючником кто-то стоит, но он туда не пойдёт. Он поднимет зеркало и бережно вытрет с него капельки влаги, а после спрячет под шкуру, за пазуху. Какая сила его послала? Зелёные глаза, сточённые клыки… Нга-Лог подумает о шамане. Где-то далеко, на Горе ли, в другом месте, шаман тоже его вспомнит. Но Светоч принёс не он.
Кто тогда?
- Зеркало, - сказал Ян. - И не просто так, а с сюрпризом.
Он держал в руках Светоч, пристально рассматривая рисунок на тыльной его стороне, и потому не заметил, как плотно сжал губы его заместитель.
- Любопытная гравировка, - продолжил директор. - Что думаешь?
- Пока ничего.
- И нет идей?
- Есть. Но надо проверить.
Ян улыбнулся.
- Это всё похоже на кем-то переданный привет.
- Или на предостережение. На угрозу.
- Смотри на мир повеселей, дружище. И отнеси это пока в ячейку ожидания. На радиоанализ у нас там небольшая очередь… Подождёт зеркальце.
. - Хорошо, - ответил зам и протянул руку.
Рукоять легла в неё, как меч. Синие глаза сощурились на отражение. Рисунок Рик не осмотрел - бегло ощупал. Казалось, его занимало совершенно другое.
- Ян. Скорее всего, шестнадцатый действительно создан искусственно.
- А говорил - "пока ничего".
- Каюсь, не сдержался. Но, Ян…
Тот покачал головой.
- А про Армаду с их культивацией ты брось. Армады больше нет. Нет нигде, понимаешь? Или, - взгляд стал серьёзным, - ты знаешь что-то, чего не знаю я?
- Я бы тогда тебе рассказал, - зам почти обиделся.
VIII
Кленовые звёзды за окном падают в лужи. Октябрьское многоцветие ждёт неприглядный исход гниения и дождей.
- Чем дальше в ноябрь, тем больше здесь потерянных лиц. Выпьете, Роман?
- С удовольствием. Я ведь тоже потерялся.
- И зелёный, как плесень. Не обижайтесь.
- Без солнца мы все хиреем и чахнем. Чем тогда отличаемся от растений?
- Разумом.
- Он слишком подвержен страстям. Не годится.
- Ещё - отсутствием корневой системы. Люди не привязаны. Вы же это хотели услышать?
- И хотел, и боялся… Всюду вижу знаки. Но мне - как? А вот вы… вы один из тех. У вас никогда не возникало желания убежать куда-нибудь?
- Бегать - с моими суставами? Побойтесь бога, Роман, я же развалюсь.
- Не так выразился. Уйти, исчезнуть. Открыть проход, дверь, или как там вы это именуете, - и поминай, как звали…
Бармен улыбается.
- Я уже слишком старый. Старый и люблю своё дело: готовить и наливать. Это делают во всех мирах одинаково - чего же бросаться?
- А эта ваша маркиза рыжая… У неё, интересно, возникали подобные мысли?
- Сомневаюсь. Она здесь при деле. К тому же, она привязана к этому миру памятью о своей семье. О родителях. У них были не последние должности в верхах той общности, с который вы наверняка имели случай мельком ознакомиться, и большая ответственность. Дочь её не отбросит даже ради возможности жить лучше.
- Значит, у цветка есть корни.
- Да. Хотя тут скорее кактус.
- Кактусы тоже цветут. Но я первый раз увидел женщину, чья яркость не вяжется с поведением. Огонь, а не горит, морозит. Неправильно.
- А вы её не судите, Роман. Вы её судьбы не знаете. Она прошла через многое - заледенеешь тут…
- Конечно же, не расскажете.
- Не расскажу. С журналистами опасно откровенничать.
- С выпившими - можно.
- Вы пока что смехотворно трезвы.
- Бармен-маркетолог. Теперь понимаю, почему дела у вас идут так хорошо…
- Налить ещё?
- Налейте. Я был дураком и чуть не погиб. Но, что хуже, я был дураком и подцепил вирус "увидеть возможности". Господи, Джер, как опасно иметь надежду! Как горько, как страшно, потому что вот он я - простой, совсем-совсем обычный, в одном мире от рождения до конца, под одним и тем же небом, с одной-единственной сомнительной профессией: сочинять чушь и писать про неё. Я полон враками от пяток до макушки - хожу и побулькиваю, ни на что больше не годен. Ваши даже не стали со мной ничего делать - покачали головой и отпустили. Жёлтые страницы, бульварщина… никто ему, бесполезному, не поверит… Вот не пойму, от чего страдаю больше: от унижения или мечты.
- Чудесный человек. Сейчас я вам напишу адрес…
- Адрес психиатрической клиники?
- Просто адрес.
- Скажите так. Я запомню. А если нет - значит, не судьба.
- Зря придаёте фатуму такое значение.
- А?
- Это как перекладывать ответственность на неосведомлённого. И потом кричать: он виноват, он, а оппонент - изначально ни сном, ни духом… Наши дороги - дело наших ног, а не указателей. Поэтому встаньте и идите.
- И могу не платить за виски?
- Ну, вот ещё выдумали. Я не настолько добр…
- Спасибо, Джереми.
- Спасибо и вам, Роман. Вы - приятный собеседник. Но, думаю, вас не оскорбит то, что я больше не рассчитываю вас здесь встретить.
- Спасибо ещё раз. Это - всё равно, что пожелание счастья.
Он всё пытается понять, что хочет спасти в себе, в чём хочет спасти себя. Что оно такое - это утекающее в водосток вечности, данное кем-то, осмысленное собой. Ежедневное ли тиканье бесцветных будней, похожих друг на друга, как две крупинки песка, или сахара, или соли, или две монетки, отчеканенные по шаблону, или счёт, ведущийся на кубометры вдыхаемого и выдыхаемого воздуха, суммированный за девяносто, семьдесят, двадцать пять лет, - за тот срок, пока бьётся сердце. Или объём сердцем же перекачанной крови, или количество сделанных шагов, километров, которые пробежал, мороженого, которое съел, кофе, которого выпил, улыбок, которыми светился, поцелуев, которых отдал и получил, детей, которых воспитал и вырастил, ссор и предательств, которых пережил, воспоминаний, которых, как бы ни хранил и ни берёг, все же порядком подрастерял и позабыл… Тире между датами, выбитыми на могильном камне - короткий вздох Вселенной. Он никогда не сможет дать вразумительного ответа. Зато может почувствовать.
Почувствовать и решить: нет, существующее, сегодняшнее, не то, не годится. Он сделает лучше - найдёт другое.
Плюясь паром и яростью, ночной скорый летит из столицы в дождливую хмарь.
- В гости или по работе? - интересуется сосед.
- Переезжаю.
Он не значился ни шизофреником, ни держателем пустопорожних надежд. Но запомнил сказанный ему адрес и тем же вечером, хлебнув для храбрости что-то спиртосодержащее, сел в поезд, вышел спустя девять часов и постучался в дверь последней квартиры последнего этажа безликого, высокого и остроугольного здания, стоящего под мокрым небом угрюмого и прекрасного, вымытого ливнями и пропахшего близким морем города, который считался родиной поэтов и дождей, а скрывал в себе, оказывается, ещё и спасение.
- Вы? - для проформы и приличий, подобающих случаю неожиданной встречи, удивилась Четвёртая. Будто ждала его - в арктической чистоте бело-сливочной комнаты, в переплетении бусин из горного хрусталя, нанизанных на длинные нити до пола, среди ароматных паров свежезаваренных трав и громоздящихся бастионами книг её ржаво-тёмная рыжесть горела, как яркий огонь маяка.
Лети сюда. Вокруг - всюду скалы.
- Я… здравствуйте… понимаете…
Он мялся и мямлил, пока его не пригласили зайти и выпить чашечку чая.
Споткнулся о свои же ноги, конфузливо улыбнулся, ощутив себя жалким, помятым и смешным.
Утонул по лодыжки в пушистом ковре - тёплом снеге, втянул пряный воздух, ощутил, что никто его не собирается гнать, и решился с концами.
- Я - неприкаянный, - признался Роман Рёмин, потерявший сенсацию журналист-горемыка. - А вы - волшебница. Хочу домой.
- Вижу.
- Тогда помогите.
Она сказала ему, что не знает, куда откроется случайная дверь. Что, конечно же, это с её стороны - преступление. Что обратно нельзя, что придётся, возможно, начинать всё сначала, променять столичную квартиру на убогую лачугу предместий, привычную профессию журналиста - на работу дворника или золотаря. Что придётся недоедать, недосыпать, вкалывать, словно проклятый, учить незнакомый язык и чужие обычаи, падать в пыль, подниматься, бить кому-то морду, сидеть в тюрьме, идти на войну.
- Возможно, вы не будете счастливы. Или ваше счастье, недолговременное, обернётся смертью и бедой. Возможно, вы обречёте на горе других. Вам это надо - такая неизвестность?
Он согласился и склонился, чтобы поцеловать ей руку. Она опечаленно покачала головой.
- Покупаете кота в мешке.
- Не самая плохая вещь.
- Или вообще умрёте, не сделав там и шагу. Откуда вы знаете, что мир будет к вам дружелюбен? Отчего полагаете, что дом - он всё равно, где?
- Потому что он не здесь.
- Вы уверены?
- Да. Я знаю.
Да…
Да, были миры, где ледники сходили, обнажая новые земли, где рыцари в стальной броне сталкивались в поединке, где на спутниках строили станции и города, где всей планетой танцевали румбу, фокстрот и танго, где сборщик облаков и заклинатель, выманивающий дудочкой дождевых червей для рыбалки, ценились больше, чем бизнесмен и банкир. И был мир, где был дом, а в доме - женщина, ждущая Романа Рёмина. Не журналиста - фотографа, увлечённо гоняющегося за мыльными пузырями, человека, занозящего себе пальцы при склейке деревянных корабликов, того, кто спит до обеда и ещё со школы умеет делать отличные оригами из бумаги, кто любит детей, кошек и собак, страдает куриной слепотой по вечерам августа и чихает так, что трясутся стёкла. Кто стал бы для неё, конечно, ниспосланным небом счастьем. Самым любимым и дорогим.
Четвёртая улыбается - смертный рыжеволосый бог, ненастоящий, но могущественный.
- Только не обижайтесь на меня потом, если что не пойдёт не так.
- Обещаю.
Дверь покачивается на невидимых петлях, пропуская через проём человека. Холодом веет из-за порога - где-то там явно зима. Махнув на прощание рукой, взывавший о помощи уходит. Он экипирован по-осеннему, без перчаток и шапки, но глаза горят так радостно, что за него не страшно - не замерзнёт. Подобных греет внутреннее пламя. Четвёртая моет чашку гостя, доедает печенье, опускает жалюзи и выискивает среди книжных залежей что-нибудь соответствующее настроению. Что-нибудь про "и жили они долго и счастливо", адаптированное из кровожадных средневековых сказаний.