Она никому никогда ничего не рассказывала. Никому, но тот единственный, кто узнал, догадался сам, пришёл за подтверждением, поворчал-поворчал и смирился. В конце концов, ему-то что за дело… В столичной квартире вскоре поселилась Романова двоюродная сестра, тётка тощая и неопрятная, вместе со своим анемичным мужем растящая таких же худосочных и бледных детишек и совсем не по-сестрински радующаяся, что сгинувший в дебрях какой-то мутной ближневосточной кампании неизвестно из-за чего забрёдший туда паранормальный брат-журналист предусмотрительно переписал свою квартиру на неё. Ян Орлов заметил, конечно же, что двери открывались, и понял, конечно же, что не случайно. Но он очень любил свою сумасбродную племянницу. И смог дипломатично закрыть на всё свои умные глаза - тем более, что от произошедшего ни одному человеку худо не стало.
Да… где-то там есть дом, старый и скрипящий, дом на окраине, вдали от городских шумов и автострад, дом, свежепокрашенный и уже облупившийся, дом, обласканный полуденными лучами и получивший от дождя все причитающиеся ему затрещины и тумаки. Дом с выгоревшими зубами черепицы, шныряющими по крыше кошками, занавесками из светлого муслина и плетёными ковриками, с запахом дерева, нагретого солнцем, воска, лака и мастики. С эхом хороших снов, дружественных приветствий, хихиканья и поцелуев. Дом, где всегда готов обед и всегда открыты двери. Где всех столько, сколько нужно, и никто никуда не торопится. Одуванчики растут вокруг его боков. На окошках видны фиалки и флоксы. В прихожей в застеклённых рамках висят фотографии - на них переливаются всеми оттенками разновеликие мыльные пузыри, отражающие то миллион рек, то тысячи озёр, то лес, то поле, то людей, многократно умноженных, чьи-то весёлые глаза, губы, подчинённые смеху, протянутые в обещании объятий ладони, развевающиеся яркие одежды. Изящные фрегаты и клиперы, собранные из склеенных спичек, украшают спинку рояля, полки и зеркальное трюмо. В доме живёт бывший журналист, который получил билет в рай, просто придя и попросив, и те, кого он, не раздумывая, предпочел бы тысяче сенсаций.
Какая уж тут столичная квартира. Зачем она ему?
- У него были тоскливые глаза. И аура одиночества. Тут сразу ясно, что надо лечить, пока не погиб.
За много лет и пространств отсюда Четвёртая вновь заваривает чай. Она ничуть не волнуется, что опять совершила правонарушение. Белая квартирка на последнем этаже высокого здания, подпирающего собой бесцветное небо, тиха, тепла и уютна. В окна скребётся серенький северный дождь.
- Открыла дверь?
- Да.
- И куда?
- Без понятия. Но оттуда хорошо пахло.
Седоволосый Капитан, сидя в кресле, хмурится и ворчит.
- Главный апостол с ключами от золотых ворот… Проводник в райские кущи! Узнают - выгонят. И память подправят. Будешь спать под мостами и просить подаяние. Брошу тебе пару монет, так и быть…
- Ты - настоящий друг. Пей и заглохни.
И он пьёт, топя в чае улыбку.
Часть вторая. Разрубивший Луну
База данных сотрудников Организации
Код доступа: зелёный.
Подтвердить.
Раздел: "Действительные"
Подраздел: "Основа"
Ввод.
Имя: *шифр*
Фамилия: *шифр*
Пол: женский
Семейное положение: не замужем
Дети: отсутствуют
Возраст (формальный): 22
Возраст (биологический): 29
Звено: фиолетовое
Ранг: идущие
Статус: действительный
Должность: рядовой
Имя: *шифр*
Фамилия: *шифр*
Пол: мужской
Семейное положение: не женат
Дети: отсутствуют
Возраст (формальный): 27
Возраст (биологический): 37
Звено: фиолетовое
Ранг: идущие
Статус: действительный
Должность: рядовой
Имя: *шифр*
Фамилия: *шифр*
Пол: женский
Семейное положение: не замужем
Дети: отсутствуют
Возраст (формальный): 26
Возраст (биологический): 39
Звено: фиолетовое
Ранг: идущие
Статус: действительный
Должность: рядовой
Имя: *шифр*
Фамилия: *шифр*
Пол: мужской
Семейное положение: не женат
Дети: отсутствуют
Возраст (формальный): 38
Возраст (биологический): 64
Звено: фиолетовое
Ранг: идущие
Статус: действительный
Должность: командир группы
I. День первый
1. Серый
Я вообще-то добрый человек, но зверею, когда меня будят. Несвоевременная побудка - самое грубое вторжение в личную жизнь. Особенно тогда, когда делается таким варварским методом, как швыряние камней в окошко.
Ну ладно, не камней - камешков. Маленьких речных голышей, которые, однако, запущены с должной меткостью, чтобы сбить с полки над моей лежанкой стоящую там папашину оловянную кружку. Любимую папашину оловянную кружку.
Кошмар!
Я вскакиваю, запутываясь в одеяле вялыми со сна ногами, и падаю на пол, к кружке, которая подкатывается мне под бок, ластясь, как холодное цилиндрическое животное. Пока я проверяю её, ощупывая, на предмет свежих вмятин и царапин, моё сердце стучит, будто я только что пробежал до реки и обратно. Но Разрубивший милостив - за исключением старых, всё по-прежнему. Фух… А то не сносить бы мне головы.
- Глупая девчонка, - рычу я достаточно громко, чтобы меня услышал метатель камней. - Я отрежу твою косу и сожгу её на пустыре!
В ответ на мои угрозы смеются.
- Сначала поймай, задница!
Звонкий у Лады смех - как апрельская капель. Из-за такого смеха на неё невозможно сердиться, как невозможно сердиться на весну. Но я упрямо удерживаю на лице разгневанную, как мне думается, гримасу и лезу на подоконник с твёрдо выраженным желанием надавать этой настырной девке по шее.
- Задница! - приветствует Лада мою опухшую морду, показавшуюся в оконном проёме. - Ты и правда похож на задницу, Серый. Что у тебя с лицом?
Плотный, уже налитый жаром утренний воздух толкает меня в лоб. Сегодня будет отличная погода.
Я хочу сказать Ладе, что Посвящённой-младшей нельзя так ругаться, но вместо этого бурчу традиционное "доброе утро" и вываливаюсь наружу, прямо в траву, так и не выпутавшись из одеяла. Сворачиваюсь на росистых стеблях в клубок, демонстрируя своё желание вернуться в тот сонный туман, из которого меня грубо выдернули. Давлю на жалость. Дайте поспать… Девичья нога, обутая в неряшливый башмак, тычется мне под рёбра. Ворчу и изворачиваюсь, чтобы шутливо укусить Ладу за лодыжку. Она хохочет.
- Серый, же ты задница, а не собака… Ну и здоров ты спать! Знаешь, сколько сейчас времени? А помнишь, о чем мы вчера договаривались?
Помню.
- Ты могла бы разбудить меня каким-нибудь другим способом. Более цивилизованным, что ли. Постучать в дверь…
- И получить от твоего папаши?
- Он не ночевал дома. Или…
- Но я-то не знала.
- … или залезть в окно и просто потрясти меня за плечо. Лада. Ты же девочка, в конце концов!
- Нет. Я равк-оборотень. Вою в полнолуние и мочусь на поленницы, чтобы дрова в печи горели фиолетовым.
- Фиолетовый? - всё ещё лежа на траве, приподнимаю голову из своего чуть подмокшего кокона. - Это что такое?
- Как варенье из боярышника, - почуяв знакомую тему про цвета, она мигом меняет своё хулиганское настроение на терпеливое, учительское и усаживается рядом. Я слышу, как шуршит подол её юбки, когда Лада подбирает её под себя, и чувствую, как рассеянное тепло её тела принимает объём и придвигается, создавая ощущение маленькой жаровни. В карманах куртки что-то побрякивает. - Помнишь, такое сладкое-сладкое, густое, тягучее. Мы ели его в ноябре. Матери тогда тот старый пень, Костыль, принёс, чтобы она поворожила над его пчёлами о хорошей зимовке…
- Ты же его стащила!
- Да, - невозмутимо отвечает Лада. - Как обычно.
- А потом у нас дико болели животы.
- Да. Потому что можно было его, оказывается, только по ложечке в день, а не весь горшок сразу, как мы сожрали. Дальше?
- Ага.
- Ещё фиолетовый - перья на грудке у фазана. Фазан - птица - перья - длинные… ясно-ясно?
Длинные, гладкие, заострённые. Будто упругие и мягкие лезвия странных ножей. Я держал фазанов в руках, - осенью их приносят охотники - поэтому киваю.
- И зимний закат. Когда мрак съедает солнце.
Я думаю. Фиолетовый - холодный, твёрдый, острый, но не режущий, ноябрь, увядание, скрытая враждебность. Густота и светопоглощение. Недружелюбный, но спокойный, если его не дёргать. Огонь такого свойства должен не гореть, а стыть. Значит, сидеть рядом с подобной печью будет неприятно и бестолково.
- Ну, понял?
- Понял. Ужас. Лада, не мочись на дрова, хорошо? Рядом всегда найдётся кустик, если вдруг будет совсем невтерпёж…
Лада смеётся.
- Не буду. Ты умеешь уговаривать. Вернее, твоя перепуганная рожа…
Она помогает мне залезть на подоконник и забирается следом, затаскивая за собой одеяло, как добытую охотником шкуру, но в дом не заходит. Так и остается сидеть, свесив ноги и болтая ими, - слышу, как она постукивает пятками ботинок по стене. В этих звуках - нетерпение, поэтому я решаю поторопиться.
В комнате я аккуратно пристраиваю кружку обратно на полку. Для этого приходится взять табурет, но я знаю, как правильно его ставить, - не дотаскивая до лежанки на полшага. Там, в дощатом полу, есть небольшие, протёртые за много лет выемки, как раз четыре, по одной на каждую ножку. Когда табурет попадает ножками в эти углубления, он чуть заметно вздрагивает и оседает. Это значит, что можно залезать.
Полка вся в пыли, хотя я регулярно её протираю. Сейчас июль, и вокруг полно поздних цветущих растений. Через открытые окна пыльца ветром заносится в дом и гуляет вольно, как конфедераты, бродящие по нашим дорогам. Оч-чень верное сравнение, почти красивое, почти похожее на то, как пишут в ладиных книжках. Я помню, Лада мне читала. Только вот она, когда я вслух так умничаю, сочиняя что-то сам, обзывает меня занудой.
В её запасе вообще много ругательств, и по большей части все они выпадают именно мне. "Дитя выгребной ямы", "коровья лепешка", "собачий блевок". Но её коронное - "задница". В нашем общении это слово практически стало моим вторым именем. Я не обижаюсь. Звучит всё же лучше, чем отцово "бельмастый ублюдок".
Потом заправляю постель - если об это разворошенное гнездо споткнётся папаша, ничего хорошего мне не светит. Умываюсь над рукомойником, приглаживаю волосы, чищу зубы крупинками соли.
- Поесть, - сурово отмечает Лада. - Тебе десять тик.
Цок-цокает по круглому диску своего считателя, который, фасоня, носит на запястье, как взрослые, и с шорохом утекает обратно во двор - ждать меня у калитки. Я вздыхаю в пустоту. Когда твоя подруга - немного тиран, жить приходится быстро.
На кухне я уминаю оставленные с вечера сырники, уже немного подсохшие, и приговариваю стакан молока. Вслушиваюсь в утреннее стрекотание за окнами - не прервётся ли оно тяжёлыми шагами. Но нет, папаша, видно, крепко загулял. Да оно и к лучшему.
Для Белой, которая придёт позже готовить обед и прибираться, я оставляю монеты, выуженные из тайника под половицей. Для неё же кладу на стол две обструганные палочки - знак того, что ушёл гулять, и не один. Пусть не беспокоится, старушка. Добрая у неё душа, хоть и любящая всякие сплетни.
Шлепок, краткое буханье, легкий топоток - прибегает Кубышка, трётся о ноги, мурлычет.
- Зверь, не наследи на половик. Пожрать?
Наливаю ей в миску молоко и треплю по загривку, зарываясь пальцами во взъерошенный мех. Кошачье урчание - почти что песня, колыбельная. Единственный в своём роде убаюкивающий звук, который исходит от кого-то, бегающего на четырех лапах. Дождь, шелест ветра в кронах и кошки. Причем все они мурчат каждый по-особенному - кто-то ниже и басовитей, кто-то звонче и тоньше. Соседского Беса так слышно за полсотни шагов. Урчит так же громко, как храпит мой папаша, я их даже иногда путаю.
Но мне пора - половина тиков уже прошли, нутром чую. Пусть у меня и нет считателя, Лада это оправдание не примет. Во двор выхожу через окно - неохота возиться с дверью. Срываю два лопуха, потому что на пути у меня уборная. А после - бегу.
Дорога уводит вдаль, в ту неведомую мне загоризонтную дымку, откуда приходят странники и конфедераты и где никогда не был никто из наших. Она знакома мне до последнего камня, эта дорога, здесь прямая, ровная, там ведущая под уклон, обвивающая щиколотки пылью и хранящая раздробленные запахи всех, кто когда-то давил её своими подошвами или копытами. А ещё рядом со мной бегут направляющие шаги, и я слушаю их, как торопливо-упругое тик-тик-таканье считателя, вырвавшегося из-под своего стеклянного диска и перебирающего стрелкам по грязи и песку. Звук шагов не даёт мне сбиться и съехать в придорожную канаву.
- Куда мы? - выдыхаю.
- Вперёд, - Лада хватает меня за руку. - Всегда вперёд, слава Разрубившему!
У нас есть ноги, чтобы бежать, и лёгкие, чтобы дышать, а что ещё нужно в это летнее утро? Разве только, чтобы не было дождя. Возблагодарим Разрубившего за мудрость, дарующую нашим телам способность к передвижению. Вперед!
- Я нашла… такое место… уединённое… готова спорить… никто ещё… о нём… не знает…
- Где?
- За рекой… за поломанным мостом… выше по течению брод… и тоннель! Он весь зарос… папоротником и малиной… а за тоннелем…
- Что?
- Невероятное!
Вперёд!
Мимо пастбища, где И'нат-пастух сторожит ленивое стадо коров, перхает в бороду и плюется табачной жвачкой. Мимо картофельных полей, пахнущих разрытым чернозёмом, мусорного оврага - обиталища бродячих кошек и ворон (Кубышка тоже сюда наведывается, дружит с местными котами, от которых приносит приплод), берёзовой рощи, тихого кладбища с вехами, вперёд и дальше, к концу общинных земель. Мне нравится, что наш с папашей дом на самом краю деревни. Выйди за ограду - и воля.
- Теперь… направо…
Здесь мы поворачиваем в поле. Окрик предупреждает, что впереди канава, и я отправляю своё тело в широкий прыжок, послушный привычной команде подруги, а потом снова следую за ней. Рядом с ней. Солнце изливается сверху, щедро, как оно всегда делает в летние дни. По буеракам и кочкам, почти не сбавляя скорость, мы бежим наперегонки с тёплым ветром - будь я менее закалён нашими с Ладой прогулками-спешилками, непременно сломал бы себе где-нибудь ногу. А так довольно бодро несусь, не отпуская её руки, и мои лёгкие шумно глотают воздух, а нос радуется тому, сколько здесь разных запахов: цветы и травы, мелкие зверьки наподобие мышей и кротов, вода, коренья, глина, бабочки и шмели. Сейчас мы с Ладой - единое целое: я - груз, чтобы она, лёгонькая, невесомая, не оторвалась от земли и не улетела к фазанам и облакам, она - сила, влекущая меня вперёд. Поддержка и взаимовыручка. И горсть репейника мне за шиворот, если побегу слишком быстро или начну толкаться, и пинок, и щипок, и подножка… Мы с ней - лучшие друзья, и всё этим сказано.
- Серый, задница… весёлая задница… к чему эта радость? Пасть порвёшь.
- Всё из-за тебя. Ты ведь такая…
Скажу "сильная" - задерёт свой нос, скажу "друг" - обзовёт снова, поэтому я делаю вид, что не хватило дыхания.
Она хихикает. Смеяться так тонко и многозначительно умеют только девчонки - ещё одно преимущество их странной породы. Обхватывает меня за плечо и - мягкое, сухое, горячее - к щеке. Тот самый хихикающий рот.
Что же это такое и зачем, Разрубивший?
Я сбиваюсь с темпа, въезжая ногой в кроличью нору. И падаю, конечно же, падаю, точнёхонько мордой своей недоумённой прямо в землю.
Трава, чернозём, червяки. Приятного аппетита….
Пока я отплёвываюсь, Лада прикладывает подорожник к моей содранной коленке.
- Ты - неуклюжий.
- Ага. Прямо как мой папаша, когда перепьёт.
- Это значит "всегда"?
- В точку.
Теперь мы смеёмся вместе.
На щеке, кажется, цветёт огненное… Не знаю, как назвать это растение. Но для равновесия и на другую щёку поместить бы его не мешало. Только вот я слишком смущён и трушу, чтобы попросить Ладу об этом, а она сама про всё уже забыла.
Шум реки за нашими спинами похож на голодное бурчание. Но это только кажется - река сыта. Она переполнена дождями, прошедшими в конце весны, и теперь несёт свои воды величественно и широко. Даже переходя её по броду, я намочил штаны выше колен. Река - это водоросли, камни, отмели, кусачие скользкие раки и бьющиеся веретёна рыб, которые оставляют на руках запахи чужой, холоднокровной жизни, слизь, чешуйки и влагу. У реки всегда прохладно, даже в самый зверский зной. Река - друг.
Лада отодвигает заросли-царапки. Я держусь за её плечом, пытаясь на нюх - слух не годится, все шумы глушит речное ворчание, - определить, что там находится. Чую камень - но это ещё с реки; чую тьму и пустоты, гулкие, как внутренность деревенской церкви; чую ветер. Там, за царапучей малиной, дует. Там действительно ход.
- Вот он, тоннель. Нехоженый-неброженый… Наши тут малину не собирают, равка боятся. А чего его бояться, когда он сам колючек не любит и здешние места обходит стороной. Равк - неженка. Пойдём, Серый.
Пролезаю сквозь заросли. Зябко, влажно, пахнет плесенью и мхом. Каплет вода. Шарк-шаркают шаги, громко и звонко. Эхо развлекается, призрак-непоседа.
- Плитка, - Лада подносит мою ладонь к стенке тоннеля. - Вещь прежних.
Плитка - прямоугольная и маленькая, как кусок половицы. Там, где не заросла мхом и не покрошилась - гладкая, как речной камень и диск считателя. Холодная, как вода. Мне она сразу понравилась, с первого прикосновения. Она безлика, но полна достоинства - не вычурное украшение, а нужная часть. Она держит. Укрепляет. Она похожа на панцирь.
- Прежние часто использовали её в своих каменных домах. И таких тоннелях. Подземных переходах. Этот, похоже, выводил к реке - оттуда, куда мы сейчас идём. Наверное, раньше здесь была зона отдыха. Что-то вроде парка.
- Парк?
- Отдых, трава, деревья, скамейки. Они сидели посреди деревьев на скамейках или на траве, ели, пили, читали книги и разговаривали. Поэтому они мне нравятся, прежние. Они любили то же, что люблю я. Вот бы встретить хоть одного такого…
Но это всё пустые мечты. Прежние умерли.
- И что бы ты сделала, если бы познакомилась с прежним?
- Попросила бы его прокатить меня на а'томобиле.
Я фыркаю. До ужаса неприличная шутка.
- Не ляпни такое при взрослых. А то вымоют тебе язык с песком…
- А'томобиль - не телега золотаря, как вы все считаете, невежественный народ. Так они называли своих коней из железа. Сейчас, кстати…
- Сейчас что?
- Сейчас я тебе их покажу.