Хоромы у поганки знатные - пророчице, гласу Разрубившего, не пристало жить в простой избе. Носом чую, какой вкусный и богатый ужин там готовится: фасоль на пару, картофель в сметане, голубцы, свиные ноги, котлеты. Выбирай - не хочу. Жаль, что Лада - привереда. Салат ей подавай, свежий, прямо с грядки, мясо она не ест… Оттого, наверное, такая худая. Оттого, наверное, к ней никто и не сватается, но этому я, к слову, очень даже рад.
Лада - и вдруг чья-то невеста. С кем я тогда буду гулять?
- Лада, - зову, приникнув к раме знакомого окошка. - Ты здесь?
Ясное дело, здесь, её я тоже чую. Как она пахнет, говорить не буду. Это тоже мой секрет, и из-за него я тоже немного смущаюсь.
Она внутри, но молчит.
- Тебе не слишком сильно влетело за то, что мы ходили на другой берег? Нас, наверное, кто-то всё же видел, вот и донёс. И'нат, драная борода, это точно был он…
Звук. Нечасто я его слышу, а, когда слышу, ощущаю сильнейшую неловкость, хотя ни в чем не виноват. Хлюпанье носом, короткие вздохи, влажное капанье. Слёзы, плач, горе.
- Лада…
На свой риск переваливаюсь через подоконник. Увидит поганка - свернёт мне шею.
- Если я тебя чем-то обидел, извини…
Она сидит, сжавшись, на полу перед маленьким молельным алтарём. Растрёпанная коса, тёплые ладошки. Где-то в доме кухарка зовёт всех к столу.
- Дурак ты, что ли, Серый, - шмыгая, бормочет Лада. - Ты-то здесь каким боком…
- Тогда в чём дело?
- Приступ вечернего хвостодрожания. Можешь ржать.
Слезы с её ясного лица стекают по моим пальцам. Пальцы грязные, загрубевшие - не такими успокаивать. Но как ещё, я не знаю.
- Мне оказали большую честь, а я боюсь. Я - плохая Посвящённая. Трусло. И плакса.
- Ты - девочка, только и всего. Девочкам не стыдно бояться. Плакать тоже.
- Расхожие предрассудки! - вдруг вскипает она, вскакивая. Я, сидящий на корточках, отшатываюсь и чуть не падаю. - И ты туда же! "Слёзы - не порок"… "поплачь - полегчает"… "девочка"… А я не хочу реветь! Не хочу!
- Эй, ну ты чего…
Я не всегда понимаю, из-за чего Лада злится. Делаюсь беспомощным и расстроенным. Сейчас - как раз такой случай.
- Если есть судьба и есть предназначение, если родилась я на свет для того, чтобы сделать то, что велено, то почему сердце дрожит, а глаза плачут? Моё тело боится, душа мечется, стрёкот стрелок, как звериный вой, вгоняет в страх, подушка душна, еда тяжела, и мне не прожевать её и не проглотить. Так должна ли я делать то, что должна, если всё во мне кричит "Нет"? Не вышло ли здесь ошибки, когда меня призвали для Очищения? Почему я сомневаюсь?
Сметённый шквалом её безответных вопросов, я жмусь в углу. Снова она разговаривает по-книжному. В такие моменты будто не Лада рядом, а кто-то чужой и незнакомый. И меня это пугает.
В Ладе чувствуется сила, только ей некуда её применить. Эта не та сила, с которой таскают брёвна и останавливают внезапно понёсшую лошадь. Это сила слова. Слова у Лады лязгающие, будто клинки. Ими можно было бы и бить, и убить, будь они не просто звуками. Но даже так, попадая под разъяренный словопад, мне, безмолвному слушателю, порой бывает больно, как от ударов плетью.
Комнатка у Лады небольшая, но просторная и по-девичьи нежная. Я ощущаю здесь обереги, сплетённые из пшеницы и льна, берестяные корзинки, полные сушёных ягод, вырезанные из ольхи счётные палочки, маковые лепестки, связки орехов и речные голыши. В глиняном горшке у стола цветёт маленькая яблонька. Где-то под полом живёт ручная мышь, Лада её подкармливает. Поэтому в доме нет кошек.
Странно, что среди этих тихих вещей вырос воин.
Некоторое время Лада молчит, успокаиваясь. Дышит тише и ровней. Нервы бывают не только у взрослых, отягощённых взрослыми же проблемами. Всем иногда надо прокричаться.
- Ну, ладно… прости меня, Серый.
- Ничего.
Кажется, она улыбается. Я тяну руку, чтобы удостовериться, и вот она, правда - улыбка. Не очень весёлая, но лучше так, чем вообще без неё.
- Хорошо, что ты есть, - тихо проговаривает улыбка. - Спасибо…
Уши мои вспыхивают, как два уголька. Жгутся.
- Это что, повод для благодарности? Мои бродящие и гремящие кости?
- И правда дурак ты, задница. О, Разрубивший…
Не дав ответить, меня выпроваживают вон.
- Проваливай-ка, пёсий блевок. Только тихо. Не нужно, чтобы ты попался матери на глаза… Завтра встретимся.
Он возвращается в час заката, когда тени так длинны, что холодят мне грудь. Возится, топает, шаркает подошвами, будто бы подволакивая ноги, отхаркивается и с руганью роняет бутылку. Пахнет от него тошнотворно. Снова пьян.
- Жрать, - роняет на лавку своё грузное тело.
Дом, в котором совсем недавно прибралась Белая, светлый широкий дом, полный чистоты и тепла, скукоживается изнутри. Зарастает грязью с отцовых ног и из отцовых лёгких. Снова становится ядовит. И мне снова хочется бежать.
Я накладываю ему разогретую картошку и мясо, и он ест, громко чавкая.
- Я проиграл Костылю в карты. Завтра пойдёшь к нему на пасеку, отработаешь.
- Но…
Бутылка хряпает своим донышком о поверхность стола. Возражения не принимаются.
- Он скажет, что тебе делать. Не ссы.
Я думаю, что, прокрадись я за реку, в поле, где спят, наполовину погрузившись в землю, остовы железных коней, я тоже смогу лечь в траву и доверить своё тело бегу времени. Ветер развеет одежду, дожди смоют плоть, коконом, как одеялом, обовьют цветы, стиснув в последнем объятии, солнце выбелит кости и отполирует их до гладкости плитки в тоннеле и диска считателя… Потом, спустя много зим, меня найдут те, кто будет называть прежними уже нас, сегодняшних. Другие мальчик и девочка. Может, чуть-чуть более счастливые.
- Отец… Что такое Очищение?
Звук, с которым давятся здоровенной картофелиной, похож на рвоту, загнанную обратно.
- Э! Зачем тебе?
- Ты ведь знаешь… Лада, дочка пророчицы…
- А-а-а, та мелкая девка с косой…
- Да, она.
- Тут всё просто. Третий день, ждём-пождём конфедератов. Девка будет Очищать.
- Очищать… чистить?
- Ну да. Чистить, стирать. Сжигать.
- Что сжигать?
- Не что - кого.
- Отец…
Папаша, которому надоели расспросы, швыряет в меня пустую бутылку и рычит, чтобы я завалил хлебало и сходил в погреб за брагой. Обрюзгший, старый, пьяный, воняющий, как козёл, этот человек мне глубоко отвратителен. Но он мой отец, и я подчиняюсь.
Я встречаю луну, сидя на крыльце, когда Кубышка приносит мне мышь. Острые усики, скрюченные лапки. Ещё тёплая. На узкой мордочке ощутим оскал - так улыбается беда.
- Молодец, - шепчу я. - Молодец…
Мне очень, очень тревожно, и я сам не знаю, отчего.
4. Идущие
"Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, не пора ли тебя расстрелять".
Когда Капитан был моложе, шутливая поговорка, так любимая отцом, раздражала, почти нервировала. Наверное, потому, что он, в ту бытность юный наследник известной фамилии, предпочитал военным мемуарам и жизнеописаниям великих маршалов и полководцев нехитрые рассказы и повести, которые еженедельно печатал толстый столичный журнал беллетристики, а сам отец не читал ничего, кроме писем и газет.
- Опять эта чушь. Сын, стыдно.
Подросток обижался, несмотря на улыбку, притаившуюся под пожелтевшими от табака отцовскими усами, и только воспитание не позволяло ему сорваться и резко ответить, что кто бы говорил, да-да.
- Эйдзи, - урезонивала мать. - Пусть мальчик делает, что ему нравится. У него впереди вся взрослая жизнь - ещё почувствует, что значит "надо".
Ирина была красавицей и вместе с тем не имела ничего общего с расфуфыренными дочерьми важных сановников и сенаторов, которые, будучи замужем за многочисленными коллегами отца, частенько наполняли дом вкупе с запахом тонких сигар, женскими сплетнями и звоном хрустальных бокалов. Все они густо подводили глаза, белили ногти, рисовали на правой щеке одну из тринадцати рун Возрождения и имплантировали драгоценные камни в два верхних передних резца. Мать Капитана же не делала ничего из вышеперечисленного. Она стояла вне моды - наверное, потому, что по профессии была библиотекарем, но роль радушной хозяйки исполняла отлично.
- Пыль, история, древние фолианты. Кто-то так туда ни разу и не зашёл, да, Эйдзи? Все говорил, что любая библиотека напоминает тебе склеп, где погребены чужие радость и слезы, а сам ты и так слишком часто расхаживаешь по краешку жизни, чтобы лишний раз напоминать себе, чем всё это заканчивается…
- Как же вы тогда познакомились? - недоумевал сын.
- На улице. Дул ветер, шёл дождь. Ветер вырвал у меня зонт, а твой отец его поймал.
Долгое время Капитан был уверен, что именно так и находятся самые лучшие жёны.
Однако время шло, зонты не прилетали, а потом господин Вандермейер, старый отцовский друг, пригласил их в гости. В Аксельбурге цвела весна - утонувший в белой апрельской кипени город казался состоящим сплошь из густых кружев. Сезон ветров и весенних дождей там уже закончился, жаркое лето шло, наступая на пятки апрелю, - но Капитан вдруг узнал, что заменой зонту вполне может послужить легкий платок из шёлка. Проворный и ловкий, он мигом поймал платок, случайно оброненный с балкона на втором этаже маленькой виллы, чтобы вручить покрасневшей владелице, которую господин Вандермейер представил, как свою дочь.
- Вам нравится Томаш Томинов? - спросила девушка.
В руках у неё была книжка, "Попытка Оазиса", тот самый, первый крупный роман литературы старой Империи, открывший новый жанр - магический реализм, когда-то зачитанная Капитаном до дыр.
- Очень, - честно ответил он. - Несмотря на вызывающий отвращение финал.
- Отчего же так?
- Я не нашел оправдания трусости и бегству.
- Невозможность принять то, что ставит привычный мир с ног на голову, вы считаете, трусость?
- Для мужчины - да.
Девушка вздохнула.
- А для человека?
- Тождественно, - Капитан рубанул воздух ладонью. - Чёрт побери! Это была не невозможность - предательство!
Потом напомнил себе, что перед ним дама, и поспешил извиниться.
Дочь Вандермейеров широко улыбнулась. У неё стояли выправляющие прикус синие зубные пластинки. Это напомнило ещё и том, что она - ребёнок. А вот глаза у неё были очень по-взрослому красивые - переливчатые, серые, большие, в полумраке и тени совсем как крупный жемчуг.
- Вы - очень славный, - сказала эта девочка-подросток. - Я думаю, что мы подружимся. А книги… что книги? На то они и существуют, чтобы все мы думали по-разному.
В небольшом переулке, сплошь заросшем диким шиповником, они наконец находят то, что так целенаправленно искал Капитан. Ржавую железную вывеску - раскрытый книжный том с закладкой-язычком. Сохранившиеся стекла мутны от многолетней грязи, а тяжёлая дверь так приросла к земле, что сначала пробует Капитан, потом - они вдвоём с Куртом, а потом, не дожидаясь, пока хихикающие девушки предложат присоединиться и изобразить пантомиму к старой сказке про гигантский корнеплод, выросший на чьём-то огороде, Капитан просто отгоняет всех подальше от витрины и высаживает стекло ударом приклада винтовки.
- Варвар, - одобрительно говорит ему Курт и лезет следом.
Пол в лавке сырой и мшистый, стены все облупленные, а под голым, растерявшим пласты штукатурки низким потолком почему-то растут бледные грибы. Сырость не пощадила и того, чем в лавке некогда торговали: на прогнивших полках вместо книг теперь какая-то размокшая каша. Но все вместе они всё-таки умудряются отыскать несколько относительно непострадавших экземпляров, которые Капитан с удовлетворением на лице бережно укладывает к себе в рюкзак.
- Для ознакомления с литературными веяниями, в данном случае - доапокалиптическими, - поясняет он скептически смотрящей на него рыжеволосой. - По ним всегда можно определить, на какую стадию моральной деградации скатился мир.
- Деградации? Развития! И не скатился, а вырос.
- Давайте будем смотреть правде в глаза. За всеми дверьми действует один и тот же литературный принцип.
Четвёртая хмыкает. Но нынешний Капитан уже достаточно мудр, чтобы признать, что в сказанном отцом всё же был смысл. Только расстрелы - вещь чересчур радикальная. А вот относительно несложное определение духа цивилизации, шепчущее с книжных страниц, просто подарок.
"Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, что такое твой мир".
Второй свой мир после второй данной ему возможности он понял так: любовь и сказки. Часто две составляющие сливались в одну - сказки о любви. Те, что в значении "несбыточное". Мир, населённый разновозрастными детьми, вечно верящими в чудо, для Капитана сразу стал симпатичен и близок. И пусть эти дети воевали и убивали друг друга, лгали, крали, пьянствовали, нюхали блаженную отраву и пускали в кровь её разномастные разновидности, пачкали подъезды и бросали мусор мимо урн, путались в сомнительных связях, смотрели идиотские ток-шоу, переедали и предавали, пусть от кое-кого из них дурно пахло, а кое-кто был ограничен и туп, - им, так удачно маскирующимся под взрослых, вовсе не хотелось надрать уши. Их было жалко. Потому что существовало ещё одно, скрытно объединяющее их - вечное одиночество, вечный поиск, вечные шишки на лбу.
- Ау, мыслитель! Ты так и будешь стоять столбом? Околеешь ведь… от голода… холода… или как там ты любишь твердить… пошли, короче.
Курт зовёт его, намекая, что все уже вышли наружу.
- Прошу прощения. Я прикидывал, есть ли здесь где-нибудь рядом не сильно разрушенный ресторанчик средней руки.
- Тебя всё равно там не обслужат. Пролетел лет на сто.
- Я хочу посмотреть на меню и узнать, что тут ели.
В доме Вандермейеров предпочитали еду здоровую: зерновые, рыбу и овощи. Капитан долго и обалдело разглядывал целиком запечённого речного сома - громадная рыбина длиной почти с обеденный стол, покоящаяся на изготовленном наверняка по заказу серебряном блюде в окружении зелени и маслин, тупо пялилась на него в ответ, чуть приоткрыв пасть, из которой торчали лимонные дольки. Обедавших было пятеро, трое из которых - мужчины, но сил у них всех хватило лишь на хвост, хоть и было дико вкусно.
- Сам поймал? - со смешком спросил отец. - Молодец! Вот уйдёшь с президентского поста - не пропадешь.
Господин Вандермейер добродушно похлопал его по плечу.
- Кормилец я своей семье или кто, а, Эйдзи?
Однако потом рассказал, что таких сомов выращивают на специальных фермах - в Аксельбурге это издавна пользовалось популярностью. А также осетров и форель. Горожане явно знали толк в рыбе.
- За это всё спасибо королю Акселю. Именно он когда-то развил рыбное хозяйство, как и, впрочем, многое другое… Он развил, а мы поддерживаем.
Портрет Акселя Первого, написанный с него ещё при жизни, висел в крытой галерее на втором этаже президентской виллы. Его Капитану, видевшему до этого дня одни репродукции, показала хозяйская дочь.
- Вот наш король. Практически в оригинале, можно сказать. Представительный и красивый, правда?
Да, Аксель таким и был - много веков назад, когда правил Империей. Человек с волевым лицом и короткими светлыми волосами. Человек, который, будучи королем, не любил носить корону. Здесь он тоже оказался изображенным без неё.
- Хотя он и ваш тоже. Мы же были тогда единой страной.
Капитан перевёл взгляд с портрета на девушку.
- В вас есть что-то родственное. Вы с ним в чём-то похожи.
- А я знаю. Ещё же его портрет с женой, королевой Анит… Он в папином кабинете. Когда придём туда, сразу сядьте, а то упадёте от изумления. Честно.
Женские династические портреты в учебниках никогда не печатали - старые религиозные соображения. И вообще не печатали нигде. Считалось, что женщина благородных кровей - образ сакральный, не для всех и каждого. Капитан, конечно, на ногах удержался, но удивленный возглас в стиле "вот это да" выдал в лучших традициях узревших почти фантастическое.
- Если бы не… с вашего позволения, но, если бы не веснушки, я бы сказал, что она - это вы!