- Ага. У королевы очень милые веснушки, между прочим. Она ведь тоже была новатором, как король Аксель - раз и навсегда изменила представление общества о том, как должна выглядеть женщина высокого сословия. До неё считалось, что веснушки - знак простолюдинов, и все благородные дамы, у кого они имелись, тщательно маскировали их пудрой и выводили лимонным соком. Да и просто - изменила представление о том, как может выглядеть любая женщина… Как выглядеть и что делать: ездить верхом, сидя в седле по-мужски, уметь фехтовать, открывать университеты и даже преподавать в них. Последнее будет ошеломительней для всех замшелых устоев, чем веснушки на щеках, правда?
- Правда, - с улыбкой согласился Капитан. - А веснушки действительно симпатичные…
- Помню, когда я была маленькой, подрисовывала себе такие же маминым карандашом для бровей. Ходила крапчатая и радовалась. Но это всё - просто совпадение. Мы никак не можем быть родственниками, даже очень дальними. А жаль.
Капитан и сам знал, что детей у королевской четы не было.
- Вы верите в переселение душ?
- А почему нет? И в другие миры. И в город-Оазис. И в то, что история про него - не выдумка. Только не говорите папе: он и так считает, что я несерьёзна.
- Не скажу, - пообещал собеседник.
А ещё девушка вызвалась показать гостю сад. Среди прочих цветов в нём в изобилии росли голубые тюльпаны.
- Больше всего такие люблю, - призналась хозяйская дочь.
На венчиках полураскрытых бутонов - там, где они находились в тени, потому что солнце уже забралось высоко - поблескивали капли росы. Оттенок был очень чистым: небесная голубизна.
- Эти рождены не землей, - словно услышав в мыслях Капитана сравнение, сказал девушка. - А тем, с чем одного цвета. Упали с неба. Шучу - их вывели селекционеры. Но всё равно они такие хрупкие, что их нельзя рвать: сразу вянут. И это очень обидно, потому что я не могу ни сплести венок, ни украсить комнату. Вам вот хотела поставить к приезду, но - как… А ещё бы хотела, чтобы на портрете меня изобразили с ними. Ну, на том самом, династическом, только мне до совершеннолетия ещё долго ждать…
Ей было четырнадцать, Капитану - двадцать три, через семь лет случилась война, и Аксельбург вместе с сомами и дворцами ушёл в то же прошлое, что и короли, и королевы. С девушки всё же успели написать последний портрет - портрет последнего лидера проигравшего, но не покорившегося города-государства. На нём она улыбалась, хоть и была уже, как и другие, смертельно больна. Ее называли "госпожа Президент", ей только исполнился двадцать один, зелёный шёлковый платок, когда-то пойманный вместо зонта, скрывал пятна крови на воротнике белой блузки, и Капитан, как водится, опоздал.
Нет, он, конечно, умел бегать быстро, но тогда этого не хватило.
На площади они почему-то застревают, обсуждая памятник. Хотя можно было бы обсудить и её - представить, какие праздники тут справлялись, были ли ярмарки, митинги и протестные акции, бродили ли по заросшей ныне брусчатке туристы и попрошайки. Но площадь уже совсем превратилась в большое зелёное поле, и оттого представляются здесь только коровы. Мирно и пасторально жующие высокую траву. А вот памятник громко и грозно взывает к прошедшим временам - почерневший, искрошенный памятник какому-то правителю, бывший когда-то белым.
- Суровый дядька. Такие морды уважают жёсткое налогообложение, - Лучик осматривает правительскую физиономию, изрядно подпорченную дождями и ветром. - Но при этом он наверняка твердил народу о величии страны и богоизбранности, иначе никакого памятника бы не дождался.
- Может, не суровый, а просто насупленный, - предполагает Четвёртая. - Может, такой вид у него был от какого-нибудь физического недомогания. Челюсть болела…
- Не челюсть, а геморрой, - безжалостно встревает Курт. - Сидят такие чинуши, кресла продавливают, жрут в три горла…
- Налоги, - не соглашается Лучик. - Обдирал людей как липку. И имел какое-нибудь мирное увлечение, типа выжигания по дереву или нумизматики. Знаем подобных правителей: на рожу - злыдни, а за душой - что-то мягкое и безобидное…
- Ага, - хохочет Курт. - Посещение борделей! И с борделей тоже - налоги… Интересно только, были ли они здесь национализированы или нет.
- Кто о чем, а ты…
- Ой, прошу прощения, нежная натура. Бордели, между прочим, прибыльнейший бизнес, и если в правительстве не дураки…
- Смотрите, - вдруг говорит Капитан.
Курт замирает на полуслове, поднимает глаза, следя за указывающей на что-то рукой командира, и жестом удивления взъерошивает волосы. Нелегкая - или наоборот, весёлая - судьба местного правителя тут же становится забытой.
Из-за деревьев на противоположной стороне площади проступают здания. Покосившиеся, кривые, местами перекрученные, как отжатое белье, они вызывают мысль о землетрясении. Даже издалека видно, какие большие трещины у них на фасадах. А стоит только пройти от памятника в их сторону метров пятьсот, как начинает чувствоваться, что пологий луг площади забирает вверх.
- Это похоже на эффект от ударной волны.
- И мы идем туда, Капитан? - недоверчиво спрашивает Курт.
- Мы идем прямо. Что означает - да, туда.
- Зачем?
- Боишься натереть мозоли?
Курт хмурится на что-то тёмное, виднеющееся в узких просветах между деревьями и домами.
- Мне кажется, что дальше совсем развалины. Что там делать? Что искать?
- Эхо войны, - говорит Капитан.
- А?
- Искать эхо войны. Бомбу. То, что сбросили на этот город.
- С чего ты так уверен, что где-то там лежит бомба? Может, город повредило землетрясение. И гораздо позже, чем он умер или его покинули выжившие.
- На сейсмоопасном участке бы не стали разворачивать площадь и тем более строить высотки. Не стали бы вообще строить такой крупный город, потому что здесь равнины, а не острова, место выбирай - сколько хочешь…
- Без знаний о тектонической подвижности и прочих процессах в планетарной коре все эти рассуждения - просто пшик.
- Хватит умничать, - обрывает их Четвёртая. - Если там последствия землетрясения - ерунда. Но, если там бомба, то там и та дрянь, которая всех убила. Надо ли нам идти смотреть на неё? Ей дышать?
Капитан мнёт ботинком траву. Они уже подошли к искалеченным домам достаточно близко, чтобы можно было почувствовать, какая здесь потрескавшаяся, неровная почва.
- Блокада молчит, - наконец отвечает он. - Фон в норме, химических загрязнений нет. Если только что-то незарегистрированное, тогда да, нехорошо получится. Но так рискуют все. Все и всегда, обычное дело.
- Чувствую, мы обязательно притащим домой какую-нибудь дрянь. Тоже неучтённую…
- Не хочу в лазарет, - вздыхает Лучик.
- Каждая группа хоть раз да притаскивала, даже из кратковременных рейдов. А мы здесь уже полдня. Вдохнули и впитали всё, что было, даже если ничего и не было. Карантин нас ждет стопроцентно, а вот интерес, будучи не утолён, потом больно ездит по совести вкупе с невыполненными обязанностями исследователя-первопроходца…
- Кэп, - удивляется Курт. - На тебя это совсем не похоже. Ты здоров?
Он тянет руку, чтобы шутливо пощупать чужой лоб. Капитан досадливо уклоняется.
- Я старею, - ворчливо бросает он. - И постепенно становлюсь легкомысленен. Маразм у каждого свой. Неужели вы этим не воспользуетесь?
Курт пожимает плечами.
- Тогда я, чур, первый.
Канцлеру он сначала не особо понравился.
- Вы, юноша, слишком себе на уме. Хмуритесь, думаете. И всё молчком. Ваш отец в вашем возрасте держался намного проще. Мы с ним были на одном потоке, хоть и факультеты разные…
Но талантам Капитана старик дал совсем другую оценку.
- Тем не менее, я не могу не признать ваши академические баллы. Такой результат на моей памяти был лишь единожды. С этого дня вы приняты в гвардию. Будущее, юноша, у вас самое что ни на есть перспективное. Если по ошибке не испортите.
Сначала молодой гвардеец, как все, учился подчинению. Но как-то решил, что планка должна быть во всём, и начистил морду одному лейтенанту, любившему прохаживаться по родословной. Отсидев шесть суток в карцере, а после - отбыв месяц на общественных работах, Капитан вернулся, но уже в другой корпус. Там его стали учить командовать.
- Один в один Эйдзи. Преемственность. Матушку тронуть не дал… А мать - что такое? Страна! Будет офицером немалых чинов. Ну кто бы сомневался, в самом-то деле…
Капитан, в те апрельские дни ещё не капитан, а сержант гвардии, спрашивал:
- Господин Вандермейер, вы были военным?
- Нет, никогда. Я юрист… А выгляжу?
- Да.
Президент разводил руками.
- Ну, разве что в прошлой жизни.
Рост у него был высоким, спина очень прямой, походка жёсткой, взгляд - твёрдым, но всякий раз смягчался, останавливаясь на жене и дочери.
- Мои дорогие девочки. Что бы я без них делал, как бы жил, а, главное, зачем…
Капитан спросил отца, какого цвета были волосы Президента в молодости.
- Тёмные. Каштановые, по-моему, но он рано начал седеть, лет в тридцать… А что? А-а… я понял, кто вызвал у тебя недоумение. Деликатная тема, сынок. Дело в том…
Капитан смущенно откашлялся, огляделся по сторонам и задал следующий закономерный вопрос.
- …конечно, она знает. Но это не мешает ей любить их и называть "мама" и "папа".
- Такие приятные люди. Хорошо, что мы с Аксельбургом союзники. Союзники же?
- А тебя, сын, как в гвардии учат?
- Так и учат. Мы друзья. Родственники даже… Связанные общей историей. Мы же были когда-то одной цельной страной.
- Хвала небесам. Родство - значит равноправие. Но, если ваши учителя однажды начнут делить всех родственников на старших, младших, больших и маленьких - тогда суши вёсла.
- Отчего?
- Младших любят шпынять. Поучать, ставить в угол, отбирать сладкое. Какой старший избежит соблазна, особенно если над ним самим нет никого взрослее? Особенно если принимает свой возраст, сиречь размеры, за право делать, что вздумается, а кулаки - за ум? Это плохо. Не по-человечески. Там уже не старший родственник - тиран и скотина. Надеюсь, я до такого не доживу.
Дома постепенно переходят в груды завалов. Внизу, под ними, наверняка остались и жители. Наверняка лежат до сих пор.
- Кладбище.
- Весь город - кладбище, рыжая. Общая могила. Но не надо циклиться на этих мыслях. Во всяком случае, археологи так не делают, а мы сейчас почти что…
- Кто-то же спасся, Капитан. Наверное…
Кто-то уходил отсюда в дыму и пожарах. Выли сирены, сыпался пепел, где-то плакали дети и кричали раненые. Но большинство горожан, даже не пострадавших от ударной волны, умерло сразу. Плакали, кричали и уходили те, у кого оказался иммунитет на дрянь, которую сюда принесло. Первые и вторые тоже умерли, конечно, многие, почти все, но позже - от кровопотери и голода. Вряд ли им кто-то особо помог. Рук бы на всех не хватило.
К "уходившим" у Капитана нет симпатии. Он прикрывает глаза и видит их очень ясно: беспорядочную толпу, нагруженную сумками и мешками, с детьми, цепляющимися за руки и штанины, с отчаянием в глазах и страхом на лице. Куда они идут? Он видит их, но не сочувствует. Есть у него один такой изъян - где-то потерявшийся кусок морали. Он знает и другое: они не виноваты, что выжили. И вообще нет вины в живучести и везении, в том, что развалило чужой дом, а не твой, или пуля свистнула в сантиметре от уха, или кирпич не упал на голову, или не засыпали горящие балки, или промахнулись осколки, и всё же не может не чувствовать… раздражения? неприятия? злости? Он много раз их встречал, "уходивших": и торопящихся прочь без оглядки, и помогающих друг другу, и под шумок грабящих магазины и банки, и несущих, помимо вещей, своих домашних питомцев… Сохраняющих присутствие духа. Откровенно и явно спятивших. Людей, которым повезло, людей-счастливчиков, пусть оставшихся без крова и раненых, зато живых. Сорвавших в лотерее самый главный куш: своё стучащее сердце. Капитану это претило, главным образом оттого, что он сам в лотерее когда-то выиграл и выжил. Главным образом потому, что другие, хорошие, близкие и дорогие, очень важные - нет.
Когда шаги начинают даваться всё с большим усилием, а завалы всё круче уходят в гору, становится понятно, что там будет: воронка.
- Оно в воронке. Или его след. Я всё-таки пойду впереди, - Капитан поправляет рюкзак.
Они карабкаются, помогая друг другу, ступают по бетонным плитам, испещрённым разноцветными пятнами мха, оскальзываются, шипя сквозь зубы, но шипя беззлобно - зараженные энтузиазмом, сейчас напоминают школьников, которым обычно строгий экскурсовод внезапно позволил осмотреть крепость вблизи. Мертвецы не взывают из-под своих каменных надгробий. Интерес и спешка перестают быть кощунственными и неуместными. Много лет прошло, смерть стала историей. А он вдруг видит очень ясно…
…ротонды, дворцы, кафедральный собор с наглухо закрытыми дверями. Там те, кто пришёл на последнюю молитву и остался. Вирус сохранил тела нетронутыми, законсервировал. Предать земле их не решились, просто заперли вход, превратив собор в усыпальницу, склеп. Уж слишком они были там на своем месте, те люди.
- Ты осторожней, - на самом гребне насыпи Четвёртая придерживает его, задумавшегося, за локоть. - Полетишь отсюда - всё себе переломаешь.
- Да. Спасибо…
Он всё ещё думает о своём, когда наконец достигает гребня, но потом все посторонние мысли увядают, поблекнув. Курт, взобравшийся вслед за ним, вскидывает над головой винтовку и, потрясая ей, сверкает глазами.
- Приветствуйте покорителя горных вершин!
- Игорных, - хихикает Лучик. - Сколько ты там геймпадов расколотил, пять?
Мгновение спустя, когда она тоже видит, улыбка сходит с её лица. Курт опускает винтовку. Лучик берёт его под руку, и они долго и молча смотрят, слушая, как ветер гуляет в развалинах.
Это не бомба, думает Капитан, нет, совсем не бомба. Здесь никто ни с кем не сражался. Здесь жили мирно, только, наверное, слишком любили науку, а ещё полеты, космос и тяжёлое железо, которое следовало снабдить силой, побеждающей законы тяготения, и отправить в небо, потому что за каждой дверью, где живут разумные существа, цивилизация рано или поздно приходит к тому, что от земли поднимает взгляд ввысь.
Оно, должно быть, размером с три футбольных поля, такое же проржавелое, как всё железо в городе, и наполовину ушедшее в землю. Оно подмяло под себя кучу кварталов и стёрло их в труху, а что не стёрло - раскидало ударной волной. И принесло в себе невидимую смерть, которая накрыла город, как погребальный саван, вытянула из него жизнь и оставила - холодного, безгласного - зарастать травой, плющом и мхом.
- Похоже, я ошибся в суждения. Наш неучтённый мир не воевал.
Четвёртая кивает.
- Он просто умер из-за этой штуки. Но, Капитан… что это?
Если бы он только знал…
Если бы знал, возможно, попробовал бы прорубить дверь обратно домой, находясь в незавершенном ещё, длящемся процессе перехода, ещё не почуяв пыль полутемного класса, не ступив на грязный пол ногой, не увидев, как умершие дети ухмыляются.
Его минуют пули и осколки, лишь изредка царапая вскользь. Жив и жить будешь, гвардии капитан! Впрочем, он очень быстро стал майором. Моргнуть не успел, а уже - шевроны.
- Твой отец тобой бы очень гордился.
- Спасибо, господин Канцлер.
- Так и до генерала дослужишься.
- Вы меня переоцениваете. Правда.
- Скромность - хорошо, объективность - лучше. Не спорь. Я прожил больше и дальше вижу. Ты боишься смерти?
- Нет, господин Канцлер.
- А чего боишься?
- Трусости.
- Мудро.
На Эдигенских высотах его взвод успешно отбивает атаки горцев-сепаратистов. При виде Капитана берут под козырек и вытягиваются в струну. Он пишет письмо семье Вандермейер, спрашивая о здоровье и делах, но отправить не получается.
- Господин Канцлер…
- Тут такая ситуация. Я знаю, вы были дружны, ещё при жизни Эйдзи, но советую оставить "были" в прошлом. Там ему самое место, даже исходя из грамматики.
Люди в строгих костюмах шепчутся в коридорах правительственного красного дома. Вьются, шелестя, бобины звукозаписи. Поблескивает оптика биноклей. Всякое бывает, и интересы родичей не всегда идентичны, но у самой границы армия Аксельбурга проводит учения, и намёк "дорожки расходятся", который чувствуется за принятием многих их торговых решений, кое-кому очень не по нраву.
Он продолжает носить цветы в старый парк - на место, где сделал импровизированную могилу. Тела он тогда не нашёл: пустое кресло в зале Собраний, заляпанный красным платок, блистер от "забвения" - всё говорило, что, как и сидящий здесь в полном составе кабинет министров, она… Остальных он похоронил перед мемориалом в честь войны за Независимость, пристроив каждому именную табличку. Обломал все ногти и затупил три лопаты, позаимствованные из какой-то скобяной лавчонки, и раза три-четыре, кажется, заснул ненадолго, вернувшись клубком прямо на выброшенном из ям чернозёме, но едва ли понял, сон это был или бессознательное состояние, и едва ли ел что-то за всё это время и пил. Министры были достойнейшими людьми и заслуживали уважения, которое теперь могло проявиться лишь в виде неглубокой аккуратной ямы, обложенного дёрном холма и сохранённого имени, а он был слишком измотан, эмоционально и физически, чтобы думать.
Думать он стал позже, много позже того, как его подобрали и выходили.
"Жива", - написала Кора в блокноте.
Капитан погладил девочку по голове.
- Тщетны надежды. Я видел, что она заражена, что умирает… Просто кто-то тогда успел раньше меня. Кто-то похоронил её. И не дал знать, где.
Глубоко в себе он задушил мысли о том, что неведомый человек боялся: неприятель, вторгшийся в павший Аксельбург, не преминет поглумиться над мертвой.
- Неужели же мы действительно выглядели для них такими чудовищами. Хотя - да, и не только выглядели, а и правда были… Несмотря на то, что в нас всех текла родственная кровь. Прощают ли братоубийц?
- Ты о ком?
- Мысли вслух. Все та же старость, рыжая…
Город, лежащий на равнине в центре, за воронкой и железной грудой в ней съезжает вниз - улицами и домами, покосившимися столбами, деревьями, ржавыми коробочками автомашин. В этой части он стоит на холмах: сплошь лесистые кручи, в чаще которых неровно дыбятся заросшие полуразрушенные многоэтажки. Далеко внизу, у городской окраины, блестит речная лента.
- Капитан. Там дым.
За рекой в небо тянутся тонкие струйки. Вечерний воздух прозрачен и ярок, и в нем дымки - как нити, тщащиеся коснуться солнца. До них, наверное, километров пятнадцать.
- Мы здесь не одни, - говорит командир.
- Люди?
- Придётся проверить.