* * *
Распугивая фосфоресцирующих тварей, кружащих под заплесневелым потолком, четвёрка устраивается на ночлег в здании бывшего ресторана. В качестве топлива хорошо идут старые стулья, найденные в подсобке, - в самом помещении если что и осталось, так только замшелый пол, барная стойка из пошедшего пятнами мрамора, лохмотья гардин и древесная пыль. Стулья и ломать не нужно: высушенные временем, хрупкие, подточенные жучками, они поддаются простому нажатию. Курт, смешливо косясь на Лучика, изображает, каких титанических усилий и боли ему стоило разбить о голову спинку сиденья. Лучик хохочет и кивает на кирпичную кладку стены. Попробуй это, мол.
- Вот ещё!
- Тогда не выёживайся.
Капитан листает книги, которые достал из рюкзака. Одну, другую, третью, пристально и въедливо, словно что-то ищет. Он сидит прямо на полу, на мшистых плитках, как на бархатном зелёном покрывале, скрестив ноги, и пытливо разглядывает перевитые словами страницы. Всегдашняя привычка, которую он уже не замечает - сидеть на полу или на земле, даже если рядом есть скамейки и стулья.
- Странно, - Капитан берёт в руки последнюю книгу и замирает, разглядывая название.
- Что странного-то? - Курт заглядывает ему через плечо.
- Я знаю этот язык.
Курт снисходительно вздыхает. Он жуёт мятную резинку и близоруко прищуривается, хотя со зрением у него полный порядок, и дышит таким беззаботным ребячеством, что Капитан отодвигает книгу подальше и сам отстраняется - серьёзность только что сделанного открытия не позволяет терпеть смешки над ухом, которые следуют незамедлительно:
- Я его тоже знаю, Кэп, хоть вижу в первый раз. Мы все его знаем и понимаем. Мы понимаем любые языки, существующие и существовавшие. Удивил…
- А я не в первый. Я его и раньше видел. И он не наш, не земной.
- Ты когда-то был в этом мире?
- Нет. Был в другом. Он оттуда. В том-то и дело. Что за муть…
- Дай-ка мне этот графоманский опус.
- Лучше я тебе по шее надаю. Убери лапы. Кому сказал!
- Но я и правда хочу приобщиться!
- Сначала разложи костер. Должна же от тебя быть хоть какая-то польза.
Курт, ворча скорее деланно, чем от обиды, разжигает костёр из деревяшек, который сразу же поднимается и наполняет помещение по-домашнему уютным рыжим светом. Четвертая роется в своём рюкзаке и раздаёт всем паёк: галеты, яблоки, шоколад, батончики ягодных мюсли, вяленое мясо и воду. Консервы бережёт на завтра - им предстоит долгий переход, для которого нужны силы и не нужен бурчащий желудок. Безмолвно принятое решение не трогать ничего из местной еды, будь она бегающей или произрастающей, единодушно и привычно: в своде правил Идущих красной строкой выделен строгий наказ воздерживаться от приёма пищи любого мира, который только что открыт и не исследован. Лишь когда выйдут собственные припасы, но с оглядкой на то, как отреагирует на пищу биоблок. Впрочем, за годы практики до такого дело почти не доходило. Почти.
Снаружи перекликается ночная фауна. Взрыкивание, клокотание, вой, тонкие визги делящих какую-то добычу животных. Разнокалиберное зверьё, шныряющее в развалинах, поблескивает глазами на источник света и сидящих у него людей. Близко не подходит, опасается.
- Они знают, что такое огонь, - Лучик всматривается в рыщущие тени. - И приучены держаться поодаль. Те дымки, которые мы видели на горизонте… Там, очевидно, поселение. И кто-то оттуда ходит сюда, в город. Любопытные? Охотники?
- Любопытные охотники-дикари. Надеюсь, гуманоиды. Ну, хотя бы отдалённо. Учитывая, какая дрянь тут у них валяется, ожидать можно прямо противоположного. Кэп, как думаешь, местные варвары делают бусы из зубов?
- Хочешь предложить им свои?
- Свои мне самому нужны. Но я мог бы продать им брелок. Акулий клык. Обменять на, скажем, симпатичную аборигенку…
- Ты учти, что дикари зачастую не моются.
- А я не из брезгливых. Вымою сам. Хе-хе…
- Гадость. А если у неё - щупальца?
- Я сказал - симпатичную. Симпатичную, не кальмара!
- А вдруг ей не понравишься ты сам?
- Тогда пойду и поплачу в углу, - Курт наконец сгребает старый том, открывает, шурша потяжелевшими от влаги страницами, и удивленно охает. - Это же про Оазис!
- Ну да, - говорит Капитан. - На языке оригинала. Наслаждайся. То издание, которое ты читал дома, просто поздний перевод. Да, не гляди на меня такими глазами: я собираю книги задверья. У всех есть своё хобби. А ты не знал?
Костер вскидывает искры к потолку, от которого когда-то отломился пласт, обнажив кусок ночного неба. Чужие созвездия и искалеченная луна глядят на людей через пролом. Если бы не рваная трещина, отколовшая часть от светлого диска, и рассеянные вокруг обломки, луна казалась бы вполне земной и мирной. Курт пишет, иногда прерываясь, чтобы потереть уставшие глаза и размять руку, шелестит страничками своего неизменного во всех походах дневника. Его глаза не здесь. Он пробует увидеть этот мир таким, каким он был до папоротников, проросших сквозь асфальт, звериных голосов, перекликающихся в многоэтажных руинах, заплесневелых томов и булькающих недр бывшего метро, в которых плавает что-то слепое и шипастое. У всех есть своё хобби. Книга лежит рядом. Он раскрыл её, но не продвинулся дальше первой страницы. Когда хочется что-то рассказать самому, совсем не до чужих историй. Лучик спит, свернувшись под его курткой. Во сне она выглядит совсем юной, чуть ли не четырнадцатилетней, - ребёнок, невесть как забрёдший в развалины.
- Все эти дети в старой школе… Неправильно, когда дети гибнут, - хмуро говорит Капитан, ни к кому не обращаясь.
- В нашем мире они тоже умирают, друг.
- Так?
- Не то, чтобы так, но похоже. Атомные бомбардировки, холокост. Просто бомбардировки, голод… Война и болезни. Несчастные случаи.
- Этих ребятишек убили вместе с их миром. Они не возродятся в потомках тех, кто с ними одной крови. Их космос мёртв. Остались только камни - на надгробие.
- Ты слишком мрачен.
- Нет. Я видел такое же. Но там были живые. Они строили из надгробий хижины и выкладывали очаги…
- А ты им помогал?
- Я старался. Но они сами очень хотели.
- И здесь есть те, кто хочет. Обязательно должны быть. В лесах, в пещерах, одетые в шкуры, готовые снова пройти великий цикл цивилизации, пусть и пока всего лишь дерущиеся за самку и кроящие друг другу черепа дубинами… Люди живучи, Кэп. Ты ведь это знаешь.
- Как и ты. Уже построил дом из обломков своей вселенной, Курт?
Тот смотрит на спящую Лучик.
- Пять лет назад ты готов был свернуть мне шею за подобные разговоры, а теперь, поди ж ты, начинаешь их сам… Когда это табу исчезло?
- Сделай мне скидку на старость. Ну, так что?
- Почти. Но не совсем. А ты?
На гребне лицевой стены ресторана, развалившейся и оставившей после себя только кирпичный треугольный горб, курит Четвёртая. Темнота улицы дышит на неё снаружи. Вечно любит забраться куда повыше, думает про неё Капитан, а потом думает, что с высоты падать больно, и ещё - что им обоим не привыкать. Сигаретный глаз вспыхивает, как звериный. Четвертая смотрит на север - туда, где сохранились высотки, в ночи невидимые, и хмурится. Что-то вспоминает.
- А я не могу.
- Почему?
- Моя вселенная цела. Смысл?
- Врёшь. Могу сказать, кем ты был, Капитан.
- Просвети.
- Генералом. Или выше. А потом, после крушения, нашёл в себе огромную храбрость, чтобы снова зваться военной кличкой. Ты же ненавидишь военных - это и незрячий поймёт…
- Солдат тем более.
- Да. Солдат всегда узнает того, кто привык командовать легионами. Мне частенько хочется тебе козырнуть, вытянувшись по стойке "смирно". Но я не буду, ещё чего, много чести, патлатый…
- А я того и не стою. Да и не стоил никогда… Ты всё ещё хочешь рассказать мне про себя?
- Прайм тебе всё рассказал. Ты давно всё о нас знаешь. Да, господин куратор, теперь я в курсе, что существуют личные дела… Тогда как мы понятия не имеем, кто ты и откуда - лишь догадки. Одна моя сегодня подтвердилась. Ты-то не обиделся?
- Нет. Мне кажется, что это ты до сих пор обижен тем разговором на холме за больницей. Курт, в первые дни по-другому было нельзя.
- Это я тоже теперь понял. И не обижаюсь вовсе, что ты.
Всегдашний балагур опускает голову к исписанным листам. Он не настроен разговаривать дальше. А Капитан и не настаивает.
Завтра они попробуют разобраться, что за люди здесь живут. Раз уж застряли из-за этой странной двери, можно и провести время с пользой. Очередной мирок в копилку. Много он их таких насобирал, хватит не на один альбом памяти. Но этот, именно этот, отчего-то вызывает тревожные отзвуки. Он очень похож на…
Хотя нет, не похож. Этот уже слился с природой. Он чище.
Ребятки-ребятишки… Четвертая дует на пальцы. Ей холодно, но к костру она не идёт. Она пытается понять. Дома, дороги, город, смерть. Когда?
Гуща папоротников светится тёпло-голубым. Стрекочут кузнечики - наверняка многокрылые и многоглазые. Какой-то зверь размером с кошку крадётся среди чёрных изгибов травы. Полоса света от папоротников попадает на него - это и есть кот, только с четырьмя ушами. Все они синхронно дёргаются, поворачиваясь на звук разговора. Настороженно изгибается хвост-метёлка. Удостоверившись, что существа, засевшие в старом здании, сами по себе и не представляют опасности, зверёк продолжает свой путь. Четырехухий, крапчатый, с вытянутой мордой и густым воротником-жабо, он вовсе не выглядит уродливым. Он - красивый, просто другой.
Курт закрывает дневник и укладывается. Долго возится, пытаясь поудобнее устроить свои длинные ноги, зевает и что-то бормочет, уже задремывая. Капитан полирует винтовку. Как обычно, он вызвался быть дежурным и, как обычно, никого не спросил.
- Капитан, - тихо зовёт его Четвёртая. - Мир затихает. Слушает нас. Этот город, он не мёртвый…
- Мёртвый или нет, он, мне кажется, нам не опасен.
- Он что-то ждёт. Здесь скоро что-то случится.
- Интуиция?
- Запахи. Что-то горелое.
- Ложись-ка спать.
- Не хочу.
Лучик видит во сне золотые поля своей родины. И пламя, их сжирающее. Пламя звалось человеческими именами, стреляло из дышащих паром орудий и бранилось на грубом чужестранном языке - в ту эпоху, когда чужие языки действительно были чужими и непонятными. Её оно тоже обожгло. И себя самое, как ни странно. Рука рядом лежащего нашаривает её ладонь во сне и бессознательно сжимает. Это просто тепло, не огонь, не ожог. Это - хорошо, и потому она спокойна.
- Дети, - шепчет Четвёртая. Сама практически одного с ними возраста, она глядит на спящих усталыми глазами. - Друзья. Завидую. У вас всё просто.
Капитан делает вид, что не слышал.
Он мог бы сказать, что ни у кого из тех, кто бы единожды выдернут, никогда больше не будет "просто". Старое никуда не девается, даже если его позабыть, попытаться отвергнуть, уверить себя, что не помнишь, и утверждать это перед другими. Что есть болезнь излечимая - одиночество извлечённого, а есть нет: извлечённых же ложь. И этим страдает каждый Идущий, даже если он и правда сначала не помнит, что было с ним до выдёргивания. Потому что память всегда возвращается. Позже или раньше, но ко всем без исключения, и делает неприятно, даже больно. Каждый дар берёт за себя плату.
Четвёртая наконец соскальзывает со стены и пристраивается под боком. Спать ей не хочется, поэтому она берёт на себя задачу следить за костром.
- Был бы зефир, пожарили, - делится она своими предпочтениями в рейдово-походной еде. Капитан знает, кто когда-то приучил её есть жареный над костром зефир. А она сама - нет.
- Предпочитаю картофель, печёный в золе. Вкусная штука.
- Картошка и зефир. Прекрасное сочетание. Кэп, я впишу их в следующий паёк. Мешок того, мешок этого. Кто потащит?
- Курт. Только не стоит его радовать заранее. Пусть это будет сюрпризом.
- Добряк… А что за книгу ты ему дал?
- Твою любимую. Помнишь, ты ещё читала её в больничном дворе, когда мы впервые встретились…
- Про Оазис, что ли? Помню. Ты её брал с собой?
- Здесь нашёл. Да-да, я сам в удивлении…
- Откуда в этом мире книга нашего?
- Не нашего - другого. Но в наш мир я предполагаю, кто её приволок, а вот сюда… Здесь всё-таки кто-то был до нас.
- И не оставил маячков, и не занёс мир в реестр.
- Вроде того. Странное дело.
- Всё интереснее и интереснее. Неправильная дверь, знакомые книжки. Что дальше - найдём здесь знакомых людей?
- Поживём - увидим. Там у тебя ещё остались мюсли? Можно мне штучку…
- Можно. Держи. Чего ты опять улыбаешься?
- Пир на руинах мира. Со вкусом фруктов и йогурта. Сейчас мне здесь почти нравится. Сейчас, когда темно и не видно. Знаешь, я тут подумал: слепым несложно любить жизнь. Запахи и звуки куда как более милосердны, чем то, что мы видим. Грязь, пустота, разруха, серость…
- Ой ли.
- Предположение. Я не настаиваю. И, в общем-то, проверять не хочу. Мне мои глаза, хоть и показывают иногда неприятное, дороги. Вот если бы сразу родился незрячим - тогда ладно.
II. День второй
1. Серый
Каменный город стремится ввысь своими портиками и колоннами. Он зарос лесом, безмолвием и травой. В подземных переходах плещется вода, подёрнутая ряской, и голосят лягушки. Дикие коты наблюдают друг за другом с крыш. Из пустой школы выходят люди. Они выглядят чужими и потерянными.
У меня украли ботинки.
В самом деле: просыпаюсь - нет их. Что за чертовщина? Щупаю ступнями пол, вслушиваюсь в папашин храп, который доносится из недр дома, громкий и какой-то животный, словно затяжное поросячье хрюканье, и прикидываю, не толкнул ли он их кабатчику с утра пораньше, чтобы частично расплатиться с висящим над ним долгом и выпросить для себя стаканчик-другой. Ну, это вряд ли - очень дурнопахнущий получается товар, в прямом смысле. Ноги-то у меня не цветочками благоухают, увы, и таскаю я эти ботинки вот уже третью зиму, круглогодично, а до меня, кажется, ещё кто-то носил, и даже не один. Потому что купил их папаша на рыночной распродаже, и уже тогда они были страшно заношенными и потрёпанными, чуть ли не до дыр, и уже тогда воняли. Раз шесть их латал Василь-сапожник. Дико ругался, обоняя эти ароматы, но латал. Всё говорил, что проще сшить новые, чем чинить такое непотребство. Но папаша же жлоб ещё тот - в вопросах, не касающихся жрачки и зелья. Василю он, кажется, выпивкой и платил, Василь тоже пьяница - будь здоров…
На кухне - пусто, только кучка сухариков находится и сейчас же перекочёвывает в мой карман. Сегодня четвертый день недели, самая маковка, когда всё купленное уже подъели. Белая позже пойдёт к мельнику и мяснику. Шарю под лавками - может, здесь ботинки спрятались. Ничего, кроме редких клочков Кубышкиной шерсти. Линяет, зараза.
Я обеспокоен. Не отсутствие еды меня волнует, есть у меня места, где можно подкормиться, даже не выпрашивая, - мне сейчас идти на пасеку, а я без обуви.
Зажалят так, что пальцы отвалятся.
Караул!
Ладно. Пока пойдём босиком.
Утро сегодня тронуто туманом, как именинный пирог - глазурью из сахара. Такая же редкость, как тот самый пирог. В июле туманы гости нечастые, обычно они осенью бывают, приносят дожди и хандру, забирают на юг птичьи стаи. Туман - мокрость и липкость, а ещё гадость, потому что от него у меня закладывает нос. А нос - мой поводырь. Нетрудно представить, как мне плохо, когда он бездействует.
Прихватив куртку, выхожу на крыльцо, придерживая дверь, чтобы не скрипела. Закутывает туман меня, как в кусок влажной ткани, и бреду я по двору, сонный и одинокий, не готовый, на самом деле, ни к какому труду вообще.
Выпрошу у Костыля какие-нибудь сапоги, если получится, а там подумаю.
Заваливаюсь в сад - подёргать гороха. Горох и сухарики - чем не завтрак.
Шмяк. Круглое и увесистое стукает меня по макушке. Прицельно стукает, целенаправленно, с явным желанием вызвать на бой.
- Лада! - рычу.
А в ответ - тишина. И нос забился, не чует.
Шарю руками по траве, чтобы найти то, что в меня врезалось. Это яблоко. Маленькое, плотное ещё, недозрелое.
Второе чиркает по плечу. Не смешно.
- Некогда, Лада! Мне надо к Костылю, отрабатывать за папашу…
Невидимый метатель прячется. Вчера камни, сегодня яблоки… Лада, конечно, кто же ещё, только так прятаться несколько на неё не похоже, давно бы уже выскочила и обложила меня обзывательствами. Обиделась, наверное, что-то я ей не то сказал.
Шуршат ветки. Ага. Там, на яблоне, она и сидит.
- Хочешь, чтобы я залез и придушил тебя твоей же косой?
Почему бы и нет. Что я, не справлюсь?
Не придушить, в смысле, залезть…
Яблоня - узловатое многорукое чудище, хватающее меня за волосы и одежду. Кора льнёт к щеке - не в пример давешним губам холодно и шершаво. С чего бы это я вспомнил… Медленно, с ветки на ветку, ощупывая и примеряясь, чувствуя, как листья гладят по лицу, подбираюсь к затаившемуся человеку. Ноги скользят, ветви гнутся, ползу я, как улитка, потому что осторожничаю и опасаюсь свалиться, но тому, кто наверху, бежать некуда - только прыгать, поэтому я, даже такой неповоротливый, в самом выигрышном положении.
- Попалась!
С триумфом появляюсь на вершине. Ветер нудно гудит в ушах и ощутимо пошатывает. Хмурюсь. Никого здесь нет, только я. И…
Мявк. Соседский Бес обнюхивает меня, приветствуя. Щекочет усами и дружески бодает в лоб, мешок шерстяной. На холке у него, чуть пониже второй пары ушек, топорщится прилипший репей.
- Это ты, что ли, кидаешься?
Кот, не ответив, струится вниз по стволу. Караулил птиц, похоже.
- Да чтоб вас всех…
Я расстроен.
А туман досюда не дотянулся, здесь чисто и свежо, и мой нос сразу проходит. И ударяет в него, отлёгшего, с радостью готового впитать в себя всё, чем полнится надтуманный мир, волна конкретного смрада - нет, не смрада, смрадища, что меня сначала озадачивает, а потом, не поверите, радует тоже.
Ботинки. На самой верхушке они, связанные друг с другом шнурками, висят, ожидая меня, висят и пованивают, родной такой вонью, ядрёной, наверняка сделавшей охоту Беса заведомо обречённой на неудачу. Но как и откуда? И, главное, для чего?
- Шуточки у вас… - бормочу я в пространство. - Не поленились же залезть, повесить… видно, совсем без обоняния люди. И не брезгливые.
Тянусь, снимаю, глажу почти что любовно. Верные вы мои, хорошие…
В правом ботинке лежит тонкий прямоугольник, сложенный пополам. Я не ожидал его, и он до крови расцарапал мне палец.
- Костыль… гхм, извини, что отвлекаю, но… ты не мог бы сказать, что здесь написано?
Он виновато шуршит уже помятой бумагой.
- Я не умею читать. Забыл?
И правда.
- Тогда подскажи, пожалуйста, какого-нибудь чтеца. Ну, такого, которому можно было бы ещё и доверять, такого, чтобы не растрезвонил…
- Твоя подружка, конечно. Лада-стрекоза, длинная коса.
- Не годится.
- Почему?