И она поднимается и бредёт на кухню, чтобы заварить цейлонский. Из этого задверья, а не из того, где вместо острова - большой полуостров. С корицей чай хорош особенно, с щедрым плеском коньяка ("Рыжая, у тебя дурная наследственность, что ли, чего тебя вечно тянет к бутылке, пьянь ты маленькая, желторотая, рано тебе ещё так, и нет повода… Ну ладно, молчу, молчу, не хмурься на желающего тебе добра командира. Только мне оставь") - изумителен. А если и то, и то, и ещё ложку меда, и три сигареты, выкуренные одна за другой, и раскрытая балконная дверь, городские запахи через неё, сырость неба, теплота земли, гул неспящих улиц - тогда кажется: в жизни слишком много простой прямоты, чтобы в ней же скрывались такие неясности, как кипа перевёрнутых страниц, прячущих за собой четырнадцать лет, которые делись непонятно куда.
…Смотрел бы в тот миг со стороны наблюдатель, не особенно жалостливый, зато не лишенный цинизма, а также тяги к прекрасному и, возможно, некоторой замутнённости сознания, в застывшей тишине глубокой тёплой ночи автомобильная авария показалась бы ему весьма красивым зрелищем - словно явление природы, скучно названное автокатастрофой. Совершая, как пловец, стремящийся к воде, рывок, та несчастная коробка из стекла и стали прочертила ночь желтовато-огненной дугой. Одна, совсем одна на безлюдном шоссе, вниз по склону крутого откоса, к камням на далеком дне - падучая звезда, метеорит. Время загадывать желание. Но единственный свидетель этого не сделал: он, виновник аварии, вывернувший из тумана на встречную полосу, стоял теперь, скосив громоздкие колёса, в конце извилистого чёрного, выдающего резкое торможение следа, а водительская дверца высокой кабины была плотно заперта изнутри, и водителя в ней не наблюдалось.
Но он, конечно, должен был там быть, ведь изначально угнал тяжёлый рефрижератор с заправки, что в один голос подтвердили полицейским кассир, заправщики и настоящий владелец машины. Последний божился и клялся, что, отойдя заплатить за бензин, забрал с собой ключи и закрыл дверь. Это подтвердили и камеры, но угонщик, скорее всего, просто вскрыл замок типичным приспособлением воровской гильдии: сделанной из проволоки отмычкой, а потом вырвал и замкнул провода. На записи с камер он тоже остался - невысокая фигура в капюшоне. Может, очень худой молодой человек, может, подросток, а может, и женщина. Но его не нашли, как и тел погибших - только обгорелый автомобильный каркас на дне ущелья среди камней. Да ещё сохранилась в смутной детской памяти картина: серый туман, тёмно-серого цвета огромный выруливший из него грузовик, ярко-серый, болезненный и отчаянный визг тормозов, мутно-серое ветровое стекло рефрижератора, за которым - улыбка смерти.
Ей семь, и автомобиль летит в пропасть. Ей за двадцать, и она приходит в себя на больничной койке, а мужчина с русыми волосами, тронутыми серебристой изморозью, спрашивает, как она себя чувствует, и представляется - Ян Орлов, её дядя Ян. Он говорит: она болела. Чем можно болеть четырнадцать лет? Книгу она читает в больничном дворе. Помощник дяди, высокий человек с глазами-иголками, знакомит её с будущим другом. Седоволосому мужчине тоже интересно - вон, как утыкается в заглавие.
"А вы читали?"
"Да".
"Понравилось?"
"За исключением одного - но вы ещё не добрались, это там, в конце, самый финал… Неправильный, но такой жизненный. Мы все поступаем похоже. Меня зовут Капитан. А вас?"
"Я пока не знаю. Но меня можно на "ты"".
- Чего задумалась? Рыжик…
Кто-то треплет её по волосам, возвращая из воспоминаний. Тяжёлая рука в не менее тяжёлой перчатке. Тёплая, дружеская. У них всех в форму вшиты кевларовые пластины, закрывающие самые уязвимые участки тела. Зачем кевлар в перчатках, Четвёртая не знает. Разве что, чтобы удобней и практичней было бить кому-нибудь морду.
- Вспомнила, каким галантным ты был пять лет назад. А теперь только ворчишь и строжишь.
- Старость.
- Надоел. Ты - молодой!
- Внутри - нет.
- Коньяку, старичок? - Курт булькает фляжкой.
- Там спирт, и он для медицинских целей. Положи на место.
- Там коньяк, и его уже мало, а ты - точно брюзга, поэтому я его выпью сам. Старичок-старичище, борода твоя до колен, седая, нерасчёсанная…
- Подсолнухи! - радостный лучиков крик пропарывает воздух.
Младшенькая разрезает заросли, как атомный ледокол, и вдохновлённо кромсает стебли ножом.
- Сплету венок, - отвечает она на общий неозвученный вопрос. Громадный нож с лезвием длиной в предплечье выглядит в полудетских руках вертолетной лопастью.
Четвёртая протягивает руку к поясу и щупает пустые ножны.
- Много думать вредно, - добродушно говорит ей Капитан. - Обворуют - не заметишь.
Возмущённые, неряшливого вида вороны с воплями кружат над зарослями.
- Голова не отвалится? - Курт, подошедший к подруге полюбопытствовать, скептически осматривает большие, каждое со столовую тарелку размером, цветы-солнышки.
- Нет. В ней есть груз для противовеса. Называется - мозги. Бедняга, тебе это не знакомо, правда?
Курт изображает обиду и недоверие.
- Мозги! Так хвастаться все горазды. Не поверю, пока не увижу собственными глазами.
- Сначала поможешь.
До подбородка нагруженный подсолнухами, Курт тоже становится ворчлив и брюзглив. Четвёртая убирает возвращённый ей нож и ухмыляется. Не в возрасте дело.
А умершие преждевременно? И на них должны быть свои книги: тонкие брошюрки, журнал в мягкой обложке, несколько историй разных людей, спрятанных в один том, словно сборник рассказов - или же фолиант, где чистых страниц больше, чем заполненных…
Однажды она спасла молодого самоубийцу. Прыгнула следом в канал, нашарила, нырнув, вытянула за воротник к гранитному спуску-ступенькам. Человек плюнул ей в лицо, когда пришёл в себя. Она не обиделась.
- Будем считать, ты просто зацепился мне за ногу. Как полиэтиленовый пакет. Что поделать, если у нас не каналы - помойка.
"Скорая помощь" увезла человека. Он мог быть офисным клерком, или наркоманом, или студентом, которого бросила девушка, но в мертвеца в ту ночь не превратился. Последующую за этим его бытность Четвёртая не отслеживала. Могло быть и так, что он всё же покончил с собой; или так, что женился, вырастил детей и дожил до девяноста. Выловленный ей огонёк чужой жизни сверкнул, не оставив к себе интереса. Спасителем она была довольно безразличным - даже не узнала имени.
Вниз, к тонущему, её толкнуло сиюминутное и бессознательное. Чистый, голый, болезненный зов, понимать который люди, руководствующиеся рассудком, разучились. Никакой пользы для себя она от этого не получила, о случившемся быстро забыла, лишь утопила часы, предполагающиеся, как водостойкие, и испортила новые кеды, да прицепилась простуда, навязчивая и хлюпающая, из-за которой был съеден пакет лимонов и зачиханы все носовые платки.
Тогда - зачем же?
Автомобили в канал тоже часто падали - их, наполовину затонувших, с восторгом снимали туристы и школьники. Во всяком случае, на том же мосту, с которого прыгал в далекий октябрьский вечер неудавшийся суицидник. В дождь и гололёд, по вине своей и посторонней. Нередко водители были пьяны, а балюстрады заграждения всегда не отличались ни прочностью, ни высотой. Или место притягивало, зловещая аура. Этот мост ещё с позапрошлого века в народе именовали как Мост катастроф.
Четвёртая свешивается через перила и смотрит.
Вот таким, наверное, и выглядело бы дно, если бы все самоубийцы и все пробившие заграждение автомобили никем не вытаскивались, а канал пересох. Позор коммунальным службам.
Мысль о некомпетентности коммунальщиков первым озвучивает Курт, за что и огребает, обвиненный Капитаном в цинизме. Бурчит, трёт затылок, - сгодился перчаточный кевлар, точно будет шишка - а потом замирает, удивленно расширив глаза.
- Да вы только поглядите на их форму. Целая форма, напоминает военную, и не истлела ещё… Они умерли позже, чем город!
- Не умерли. Были убиты. Их расстреляли, кого-то - в голову… Мрак.
Черепа все, как один, приветливо и радушно скалятся. Это ничего, говорят мертвецы, ничего, что кто-то однажды стреляет в тебя, а потом сбрасывает в старый канал - ничего, что ты не хотел умирать, а пришлось, потому что была казнь, или предательство, или проигранная война. Ничего неудобного или смущающего, чтобы лежать вот так, в общей куче. Ничего страшного, что тебя даже не засыпают землей, и что тебя глодают дождь, снег, вороны, звери-падальщики… Но люди, стоящие на мосту, похоже, несколько другого мнения.
- Я думаю, надо посмотреть поближе.
Лучик зябко передёргивает плечами.
- Зачем, Капитан?
Но тот уже цепляет карабин к перилам и перебрасывает через них одну ногу.
- Затем, что это может ожидать и нас.
Он не любит поясную лебёдку, потому что пребывание в подвешенном состоянии всегда наводило его на мысль о червяке на крючке. И сейчас тоже наводит, гораздо сильнее, чем было бы в иной ситуации: червяк на крючке, приманка для рыбы, приманка, сделанная кем-то, кто глядит сейчас на них из густых зарослей. Кто убил этих людей и не прочь был бы убить ещё. Если трос лопнет, - по причине ли технической или выстрела, сделанного в него, - падать будет с такой высоты очень больно. Но бетонные берега по обе стороны канала слишком круты, чтобы можно было бы спуститься по ним и подняться обратно, а проржавелые грузовики - здесь, прямо под подошвами. Если делать всё осторожно, совсем скоро можно будет нащупать ногами борт самого верхнего, который лежит на боку. Над перилами свешиваются встревоженные лица друзей - голова Лучика кажется мультяшно огромной из-за короны подсолнухов. "Наблюдение за местностью никто ещё не отменял", - с небольшим раздражением бросает тройке людей командир. Под правой ногой вдруг глухо бухает гнилой металл борта. Грузовик скрежещет, чуть оседает, ещё мгновение и, кажется, рухнет, но Капитан уже стоит на нем двумя ногами, и колебание железа прекращается. Только проходит резонанс до самого низа этой ужасной груды - там, где искореженное железо, сдутые шины, крошево ветровых стёкол и фар, скрытые под ними костяные мёртвые ухмылки.
- Я в порядке, - сообщает Капитан, задрав голову к перилам моста. И ощущает оттуда почти осязаемую волну облегчения.
Но нет, думает он, осторожно опустившись на одно колено, Курт ошибся. Это не военная форма, не хаки или маскировочные пятна - просто плотные комбинезоны, выгоревшие от долгих солнечных дней до блёклого грязно-бежевого. Скользкие на ощупь, поскрипывающие, но от сильного нажима уже распадающиеся ломкими хлопьями. Ни погон, ни знаков различия на них, похоже, нет - только выцветшие бурые кляксы когда-то пролившейся крови вокруг рваных дыр на спине и груди. Облечённые в комбинезоны кости глухо стучат друг о друга. Странно только, что их не растаскали животные - при такой-то богатой ночной фауне… Хотя кое-где ткань комбинезонов явно прогрызена. Кем?
Капитан поддевает ногой заплесневелый черный ботинок и морщится, когда оттуда прыскает полосатая крыса. Потом смотрит на высокие берега, штурмовать которые не рискнул. Значит, крупные звери тоже. Но никакая высота никогда не отпугивала крыс. Маленьких, проворных, с острыми зубами. Ничего не имеющих против подпорченного.
- Там что-то есть? - кричит ему сверху Курт.
- Живое? Уже лет десять как нет.
Да, должно быть, лет десять. Примерно десять привычных по стандартному исчислению лет дожди смывали плоть с костей, а им помогали крысы. Ни кожи, ни обрывков мышц, ни запаха не осталось, только чистые косточки - там, где не скрыты одеждой. Отполировали их и ветер, и грозы, и снег, а вот автомобилям достались гниль и ржавчина… Гниль и ржавчина, разбитые стёкла, то ли тёмная пленка, то ли трухлявый брезент, бочки и ящики, рваная обивка сидений. Свисающая с зеркала заднего вида грязная нитка бус - от прикосновения Капитана она тут же рассыпается с дробным стуком. Но одну бусину ему всё же удается поймать. Посмотрев на неё, - твердая, зеленоватая, как малахит, но наверняка подделка - он разжимает пальцы.
Автомобили. Топливо. Бензин? Что это говорит о здешней цивилизации?
То, что они убивают друг друга и бросают гнить непогребёнными, в первую очередь это.
Он уже собирается дать лебёдке обратный ход, когда краем глаза цепляется за рисунок. Неудивительно, что не увидел раньше - так рисунок поблёк от времени, почти слился с тканью нагрудного кармана. Желтый треугольник с белой вершиной, как схематическое изображение горы. А потом он обнаруживается ещё и на облезшем борту грузовика - пятнами проглядывает сквозь хлопья ржавчины. На других грузовиках он, должно быть, тоже присутствует. Что это за символ?
Символ нашей общности, говорят мертвецы, нашего племени, из-за чего нас и убили. Стали бы они стрелять в нас, если бы мы были, как они? Но ничего страшного, в самом-то деле… Нетерпимость друг к другу - так по-человечески.
Этот мир, возможно, разделён и враждует.
В руины, похоже, наведывается нечто вооруженное и недоброе.
Капитан медленно оглядывается.
У города запах воды и цветения. Полуденное небо давит сверху, обещая жар до самого заката. Белка скачет по суку нависшего над каналом дерева… да, наверное, белка, маленький пушистый грызун, которому вполне подходит это название, несмотря на две пары ушей на любознательной морде и отчего-то зеленоватую шкурку. Что-то лохматое, низкое, бело-коричневое на противоположном берегу шарится в зарослях. Звери, зверьки… Но Капитан вслушивается, пытаясь вычленить в природном зуде и шорохах шаги человека. Вчера он был бы им рад. Сегодня - не то, чтобы очень.
Курт бросает мелкий камешек, который со звоном отлетает от мутного колёсного диска. Капитан вздрагивает.
- Патлатый, давай обратно. Полюбовались на некрополь и хватит. Пойдёмте уже, а? Мне совсем не нравится, что мы торчим тут, как мишени.
Капитан всегда полагал, что нет ничего лучше бессловесного понимания.
Что-то ещё проявляется здесь, думает командир и осматривается. Что-то, выдающее присутствие разумных существ, потому что на этом широком проспекте, который уводит туда, где на горизонте они видели дым, - на заросшем и мокром, трепещущем на ветру бывшем проспекте, где гулкий и шершавый рельс вдруг отдается под ногой, шепча, что по проспекту некогда ходили трамваи - совершенно неожиданными оказываются воткнутые в траву факелы. Днем, при солнечном свете, просто палки с тряпками, слабо пахнущими едкой жидкостью. Под факелами и около них нет тропинок, говорящих бы о нахоженных путях, целеустремленно куда-то ведущих. Кто бы и когда здесь ни ходил, смятая трава всегда оказывалась сильнее. Но факелы вряд ли поставили местные коты.
- Кому-то очень нужно освещение ночью.
- Чтобы метко стрелять? - предполагает Курт.
- Чтобы не заблудиться. Или не бояться города. Я думаю, второе.
- Или ещё отпугивать хищных зверей.
- Возможно. Но это наводит на мысль, что наши неведомые факельщики слишком слабы для того, чтобы быть причастными к убийству в канале. Мы шли от моста до проспекта минут сорок, и что-то по пути я не видел никаких палок с тряпками. А ты не заметил? В том всё и дело. В ту часть города, где мёртвые и воронка, здешние двуногие обитатели, похоже, не очень суются.
- Почему ты решил, что они двуногие?
- Так проще на первое время. Ладно, следи за дорогой.
- Скажешь тоже: дорога. Капитан, это же теперь просто луг…
Зной трещит сверчками и цикадами. Те же подсолнухи - множество круглых светил - таращатся из травы, как любопытные лица. И сколько здесь монументальных зданий, рассматривает их командир, - осевших, тронутых мхом и плющом, но до сих пор красивых - сколько колонн, высоких и изящных ступеней, поеденных временем кариатид, заплесневелых чаш фонтанов, а потом замечает нечто очень странное и останавливается.
Четвёртая, заинтересованно высунувшись из-под плеча, издает короткий смешок.
- Этот милый домик выглядит так, будто его стошнило бетоном.
- Какое грубое сравнение. Но ты права насчет бетона. Только не стошнило - им просто заделали вход.
Они тщетно высматривают буквы на фронтоне или просто вывеску, пытаются заглянуть в окна - окон первого этажа нет, только ниши-обманки, а до второго метра четыре. В здании, должно быть, высокие потолки. Но им внезапно помогает ветер: словно пронзив отчего-то странный дом насквозь, он приносит сухой специфический запах. Немного едкий, как и запах от тряпок на факелах, более крепкий, но совсем другой природы. Не горючая жидкость, масло или смола - спалённая типография, съёжившиеся чернила и краски, съеденная огнем бумага. Запах кажется довольно свежим. Недавним.
Им не приходится придумывать, как проникнуть в здание, - пока Капитан и Курт выясняют, кто кому залезет на плечи и попробует дотянуться до окон, Лучик, заглянув за угол в привычке оберегать покой тех, кто занят изучением чего-то и в силу этого не может среагировать на опасность, обнаруживает в стене большую дыру. Хрустя битым камнем и штукатуркой, она приближается к дыре и рассматривает. Потом зовёт остальных. Уже вместе они вглядываются в прохладный провал, открывающий торчащую из стен арматуру и гнилые доски пола какого-то пустого помещения. Здесь бетона нет. Провал возник позже, чем кто-то заделал главный вход в здание.
Из помещения ведет открытая дверь. Сквозняк катает по запылённому коридору клочки паутины и серые мусорные комки. Коридор выглядит облезлым, пустынным и тихим, уходящим от света пробитой в толстой стене дыры в затхлый, пахнущий бумажным пеплом мрак. Капитан оттирает девушек плечом и включает фонарик прицела.
- Как выскочит оттуда какая-нибудь дрянь…
- А ты ей: "Привет!" - советует младшая.
- Да. Свинцом в морду. Пошли. Смотрите по сторонам.
- Скажешь тоже: по сторонам. Это же коридор, узкий…
Но именно Курт и обнаруживает это первым.
- Поглядите-ка - следы в пыли.
Застывшие, а кое-где смазанные, но из-за толщины грязи и пепла на мраморном полу коридора так похожие на окаменелые оттиски, следы вьются, пересекаются и сливаются. Не кошачьи уже - человеческие. Тех, кто ходит прямо и на двух ногах. У них явно довольно грубая обувь, потому что следы широки, а отпечаток подошв однообразен, но это обувь, какой бы она ни была, это - знание сапожного дела. А то, что было в канале, - знание огнестрельного оружия. Это и правда вполне могут быть знания совсем разных групп людей, думает командир. Но повод быть внимательными от того не отменяется.