Он говорит себе это и тогда, когда пронзённая светом фонариков темнота коридора выводит их в широкий вестибюль. Никого, кроме них, в нём нет, на растрескавшемся бетоне, стёкшем на пол, как оползень, растут бледные от недостатка света лопухи и чахлая трава, сонная тишина сочится с широкой лестницы, ведущей на второй этаж и помещения в нём - но Капитан снова, с холодным спокойствием думает: "Внимательно смотри на то, что ты видишь сейчас, запоминай, делай выводы", потому что поджидавшее их оказывается нехорошим, неприятным, даже пугающим.
Горы пепла, холмики, дюны - сплошь серые хлопья, нагромождённые тут и там, которые пачкают одежду и ботинки. Непрогоревшие корешки книг, углы обугленных обложек, потемневший металл тиснения. Собрано, пригнано в кучи, с чувствующимся подобострастным поклоном поднесено к ногам, как просящие о милости дары. А адресат, равнодушно наклонив безликую голову, взирает с высоты в два человеческих роста - весь скрученный из железных прутьев и листов, соединенных проволокой и прибитых гвоздями, весь ржавый и осыпающийся, но кем-то почитаемый, неизвестный для четырех чужаков, но для кого-то символ и божество. Стальная фигура посреди вестибюля бывшей библиотеки, так непохожая на каменные статуи города. Фигура с мастерски выкованным громадным мечом, указующим на трещину в мраморном полу, которая, змеясь, пропадает под пеплом.
- Вот и ещё один признак того, что в руины кто-то ходит, - тихо произносит Четвёртая. - Мёртвый город, а пользуется спросом. Гм… своеобразным. Что у них тут за жертвенник?
Капитан растирает пепел между пальцами. Железная статуя слепо глядит мимо него лицом без единой черты.
- Тот, кто это сотворил, точно знает толк в своеобразии. Но хватит нам тут бродить. Надо идти за реку. Хотя, после такого… Будьте настороже. Мне заочно не нравятся здешние люди.
* * *
Человек в сером балахоне не заметил их, пока они не подобрались вплотную.
- Здрасьте, - дружелюбно сказал Курт ему в затылок. - Не подскажете, где здесь переправа?
Последующему воплю позавидовал бы тасманский дьявол. Среди многих достоинств, которые приобретала любая активная группа в процессе хождения между дверьми, было умение передвигаться бесшумно.
Во всяком случае, для людских ушей.
- Ну что ж ты так, - укоряюще сказала Лучик.
- А вот так я.
- Понимаю, что так, но зачем?
- Надо было спросить про бордель. Всё, учту на будущее.
Четвёртая слушала их и думала про буквы. Те, которые были на заиндевевших, заплесневелых, выжженных солнцем обложках, на страницах, которые ломались, как высушенные лепестки, и пахли тиной, тлением, старостью. На табличке из мутного пластика, висящей на облупленной стене бывшего школьного класса. И о том, что с ними, такими разными, так одинаково в конце концов происходило: облеченные в речь, любые языки всех известных и неизвестных задверий становились одним-единственным, простым и понятным.
У этого феномена, в отличие от многих других, никакого говорящего названия не было. Не было и обоснования. Одно лишь постоянное, стабильное понимание с первых же звуков, мгновенная адаптация собственного центра речи и мыслительного, невозможность поймать и осознать ту эфемерную грань, через которую разум делает шаг, чтобы через полсекунды уже быть готовым к общению. Странный ли это контакт с ноосферой каждого задверья, работа ли неизвестного участка мозга - профессор в своё время так и не выяснил. А дядя этим и не занимался. С него, как он говорил, и без того достаточно различных дверных секретов. Поэтому умение разговаривать и понимать всегда воспринималось всеми как данность - и только взгляд на алфавит, на строки рождал понимание огромного и загадочного волшебства.
Поэтому-то, наверное, многие Идущие так любили читать.
Капитан наклонился и бесцеремонно тряхнул осевшего на землю серобалахонного. Вот уж кто в разговоре со всякими ошарашенными аборигенами вообще никогда не отличался особой тактичностью.
- Ты из поселения за рекой?
Человек, только что бессмысленно таращивший глаза в пустоту, пришел в себя и ойкнул - хватка у Капитана была железной. Солнце нещадно палило. Звенела вода. На прогнившую крышу ржавой прямоугольной коробки уселась какая-то птица и издала беззаботную трель. Разбросанные повсюду среди трав и цветов бывшей автомобильной парковки, эти остовы, коробочки, колёса и торчащие тут и там устремленные в небо обглоданные непогодой дворники выглядели работами скульптора-сюрреалиста. Человек с недоумением поморгал, рассматривая Капитана и его спутников.
- Ну?
- Отстаньте, - плаксиво сказал человек. - Армейцы. И никто вас с ярмарки не гнал, сами развернулись и уехали, а хотите поговорить со старейшиной, так это вам через брод и налево, только я скажу ему, конечно, что вы ходили в город, а это наш город, вы же знаете, нечего вам тут ходить, а то и со следующей ярмарки уедете, вот посмотрим…
- Что? - Капитан прищурился.
- Я здесь собираю лютики! - заорал человек. - Лютики и кермек! На брагу!
- Рад за тебя.
- Старейшина любит брагу!
- И за него рад. Но вот что скажи: что здесь случилось? Как называется город? Из-за чего он разрушился? Как вы сами себя называете? Армейцы, это кто: соседи, враги?
Человек смотрел на него, как на психа.
- Издеваетесь, - обиженно заскулил он.
Курт порылся в карманах и протянул человеку конфету.
- Барбариска, - объяснил в ответ на недоверчивый взгляд. - Вкусная.
Тот потряс барбариску за хвостик. Развернул фантик, понюхал, лизнул.
- Если у вас такое растёт, что ж на ярмарку не возите, одно железо и тряпки…
- А с таким бы приняли? Не стали бы делать так, чтобы "сами развернулись и уехали?" - полюбопытствовала Четвёртая.
- Сами на то и сами, что воля ваша, и никто там больше ни при чём… Нет, не стали бы. Сладко. Друг-армеец, дай ещё.
- Сначала ответы, - Капитан присел перед серым балахоном на корточки и выразительно покачал дулом винтовки у острого крючковатого носа. Человек уважительно дотронулся пальцем до жерла.
- Хороший стрел.
Капитан улыбнулся. Человек увидел, как смещаются шрамы, и сразу притих.
У него было вытянутое лицо с клочковатой бородкой, потемневшее от палящего солнца, грубое и обветренное, но без рытвин, оспин и язв. У него были две ноги и две руки, своеобразная наивная манера разговора и привычка замирать, делая паузы, будто бы обдумывая, но он не боялся. Первоначальный возглас был вызван только неожиданностью, и теперь, оправившись, человек общался вполне дружелюбно и спокойно. Чужаки отчего-то вписались в картину его мира и даже сходу приобрели наименование, словно он неоднократно встречал подобных им людей. Худые ноги, загорелые до черноты несмотря на длину балахона, были обуты в обмотки и грубые башмаки. Пальцев на каждой руке было пять. На ногах, наверное, тоже. На поясе висела сума из холста, в которой топорщились перевязанные бечевкой пучки трав и цветов. Глухой воротник балахона промок от пота.
- Жарко тебе, должно быть, ходить в этой хламиде, - сочувственно сказала Лучик.
- В чём-чём?
- Ну, в одежде.
- Я же прислужник, мне велено.
- Прислужник у кого?
- У старейшины.
- Он правда старый?
- Кучу-кучу зим прожил.
Лучик человеку понравилась, с ней он заговорил охотно. Она нравилась всем - обычный вполне парадокс. Незаменимый.
- А как его зовут?
- Да что ж, зачем имя! Он же старейшина.
- И как - так его и зовете?
- Ага. У вас - нет?
- У нас у всех есть имена.
- На то и армейцы. Другое племя. Я и не знал, что женщины тоже ходят со стрелом. Но я недавно прислужник, учусь. Старейшина пока разрешает только собирать цветы на брагу.
- Ученье - свет, - одобрил Курт. - Ты молодец.
Четвёртая тоже присела на корточки, потом оперлась на одно колено и принялась рисовать в пыли. Прислужник с интересом уставился на её деловито чертящий палец.
- Рисунки? - понимающе спросил он.
- Да, - подтвердила Четвёртая и изобразила: схематичный человечек с букетом.
- Это как бы ты, - объяснила рыжая. - Собрал цветочки на это своё пойло.
- Для старейшины, - поправил человек. - А чего - похож…
- Дальше ты куда идёшь?
- Назад в деревню, ясное дело.
Она нарисовала ряд квадратов с деревянными крышами.
- Деревня, - согласился человек и пририсовал паре домов по трубе.
Рядом с деревней образовались высокие прямоугольники с проёмами окон.
- Это место, откуда ты принёс цветы.
- Город камней.
- В нём кто-то живет? Люди?
- Одни животные. И духи.
- Духи кого?
- Прежних.
Прежних ознаменовало пустое место. Человек взглянул на Четвёртую.
- Как выглядели прежние? - спросила она. - Я не знаю. Ты нарисуешь?
Он ловко изобразил ещё одного человечка.
- Наши предки.
- Что с ними стало?
Человек, увлекшийся полудетской игрой в рисованную визуализацию, - метод, в миру часто используемый теми, кто изучает психику, и не менее часто Идущими, желающими установить контакт - нахмурил лоб. Сколько ему лет - двадцать, тридцать, сорок?
- Не могу показать.
- А сказать? - мягко спросила Четвёртая.
Человек молитвенно сложил ладони, всё-таки показывая, но не рисунком.
- Бог? - предположила Четвёртая.
Человек поклонился кому-то невидимому. Потом спросил:
- Почему вы не играете так на ярмарке? Это ведь интересно, я люблю, когда мне рисуют…
Четвёртая победоносно посмотрела на Капитана.
- Учись, варвар.
- Ученье - свет, - поддакнул Курт и с хрустом разгрыз ещё одну выловленную барбариску.
Четвёртая хотела спросить, как звали этого их бога, или же у него, как и у старейшины, не было имени, - просто Бог - но тут прислужник засуетился.
- Всё сидим-сидим, разговариваем, а старейшина ждёт. Хотите, вместе пойдём, только мне прежде надо в распадку - там кермек растёт.
- Распадка - далеко? - спросил Капитан.
- Нет, рядышком. Пойдёмте, прогуляемся. Не скажу, так и быть, что вы в городе нашем ходили… только помогите мне кое в чём. Поможете?
Капитан выразил желание узнать, что за помощь от них потребовалась.
- Распадка же, - многозначительно произнёс человек. - А в распадке - равк. У меня, конечно, есть одна вещица, старейшина дал, да и равка я там никогда раньше не видел, но раз другие прислужники говорят, значит, водится. Там - равк, а у вас - стрел. Как выскочит равк, так и ляжет.
- Равк, - задумчиво сказала Четвёртая.
Человек взглянул на неё, потом зачем-то быстро задрал рукав, посмотрел на свою жилистую руку, вернул рукав обратно и изобразил на песке оскаленную треугольную морду.
- У вас, говорят, их почти всех перебили. Так можете теперь и наших… на здоровье. Никакой от них пользы, только вред: скотину портят, людей пугают…
- Примем к сведению, - любезно ответил Курт.
Лучик покачалась на носках. Человек залюбовался её волосами.
- Ромашкой моешь? Или льном? Старейшина всякие отвары полезные делает, знаем…
- Шампунем, - хихикнула Лучик.
- И такое у него, наверное, есть. Ну что, вы идёте?
Прислужник поднялся и отряхнул балахон от прилипчивой пыли. Ростом он был с Четвёртую.
- Идёте? - бесхитростные голубые глаза перебежали с одного лица на другое. На ресницах тоже осела пыль, высветлив их и вызолотив.
- Идём, - кивнул Капитан. - А тебя как звать-то, прислужник? Или и ты безымянный?
- Ефим, - с достоинством ответил тот.
- А годков тебе сколько? Ну - зим…
- Так семнадцать.
Курт поперхнулся конфетой.
- Акселерация, - постучал его по спине Капитан. - Обычное дело. Может, здесь ещё и эндемичное. Теперь узнать бы, сколько они вообще живут… А отцу твоему? Или матери? У тебя ведь есть родители?
- Есть. Отец. Сорок. Он старый.
- Но не старше старейшины, верно? - спросила Четвёртая.
Прислужник согласно кивнул.
- Тот долго живёт, все пришествия видел…
- Пришествия? - переспросил Капитан.
Но прислужник уже заторопился вперед, показывая дорогу к распадке.
Они шли по краю бывшего паркового канала, полного бурой воды и кувшинок. В ряд, приминая густую траву, в которой, впрочем, и без того виднелось слабое подобие тропки - такие же собирающие, как их новый знакомец, её протоптали или какие-то звери, было неясно. Первым шагал Ефим. Прислужник нюхал воздух и благостно жмурился. Воздух пах тиной и лягушками - не самое, на взгляд Капитана, приятное сочетание. Он, шедший вторым, повторил свой вопрос в спину серого балахона.
- Какие такие пришествия?
- Всё-то вы в своих лесах сидите, - так же благостно пояснил семнадцатилетний бородатый Ефим, не оборачиваясь. - Конфедератов живых, чай, не видели. А я видел и помню, пусть и был ещё дитём…
- Скажу больше, - виновато ответил Курт. - Мы совсем дикие. Совсем не знаем, кто это такие - конфедераты. А?
Впереди, в кустах лимонного цвета шиповника, кто-то громко зарычал.
Прислужник вздрогнул и замер, как схваченный столбняком. Извлек трясущейся рукой что-то из-под ворота своего балахона и быстро сунул в зубы. Снова замер - будто заледенел. Кажется, что не дыша и не моргая.
- Ефим. Это что - они? - голос Курта звучал насмешливо, но винтовку он уже держал прямо и весь подобрался. - Твои конфедераты?
Прислужник слабо замычал.
- Курт, дурак, не видишь, у него что-то во рту, - прошептала Лучик. - И он не может тебе ответить. Но я сомневаюсь, что то, что там рычит, называется конфедератами. Скорее, это очень злая собака.
Собака затрясла колючий куст, явно намереваясь выбраться. Капитан сплюнул под ноги и дал в кусты короткую очередь. Стая птиц с гвалтом взвилась с крон и крыш. Рык сменился повизгиванием и звуками торопливого отступления - трусливо перебирающих лап, спешащих унести своего хозяина куда подальше.
- Собака, знакомая с тем, что бывает, когда в неё стреляют, - рассмеялся Курт. - Эй, прислужник… да не дрожи ты, всё в порядке. Это часом не равк был?
Проводник выплюнул изо рта то, что туда сунул.
- Равк, - благоговейно вслушался он в удаляющийся треск. - Молодой. Испугался.
Он повернулся к Капитану, очевидно, чтобы сказать спасибо, и на груди блеснула маленькая подкова на веревочке. Изрядно обслюнявленная.
Капитан выразительно посмотрел на неё, отметив следы, продавленные зубами.
- Оберег, - пояснил Ефим. - От равка. Старейшина дал. Ты, друг-армеец, конечно, хорошо сделал, что выстрелил, но равк бы и так ушёл - он страсть как подковы не любит.
- А то. Распрекрасная защита, - ответил Капитан.
Ефим иронии не уловил и согласился.
- А теперь, если кто из наших услышал твой стрел, так пойдут потом с вопросами. Эх, ладно…
- Ты же сам сказал, что можно и нужно стрелять, - напомнил Капитан.
Ефим поморгал.
- Да?
Он сделал вид, что не помнил, и Капитану это не понравилось. Холодный ствол ткнулся проводнику в грудь.
- Сказал, - подтвердила Четвёртая, отводя винтовку кончиком мизинца. - Так ведь?
Ефим заморгал и замахал руками.
- Отстаньте, ну! - жалостливо воззвал он. - Иду себе и никого не трогаю, поручение у меня, а то, что на ярмарку вас не пустили…
Рукав балахона задрался, обнажая тёмное предплечье. Чуть ниже локтя у прислужника были начерчены символы - цветок один, цветок другой. Маленькая подковка, клыкастая морда. И ещё какие-то смутные штрихи.
Идущие переглянулись.
- Не льняной отвар, а шампунь, - на всякий случай сказала Лучик. - И не грызи свою подкову, зубы испортишь. Пошли. Соберёшь кермек и отведёшь нас в деревню.
Дальше Ефим предпочёл пропустить вперед Капитана.
- Буду говорить, куда идти. А что ты там такое жуёшь? - спросил он у Курта. - Смолу?
Тот покосился с недоумением и не ответил.
- Странный тип, - шепнул Лучику. - Видел же, что конфету. И сам ел.
- Какой-то немного пришибленный, - согласилась она.
Прислужник забубнил под нос невнятную мантру. Четвёртая, теперь видевшая перед собой его спину, на всякий случай наметила место между лопатками, удар по которому сносит человека с ног и оставляет парализованным минут на пять-восемь.
- Ефим, зачем тебе рисунки на руке? - спросила она.
Он слабо дёрнул плечом.
- Старейшина велит. Сам и рисует. Мою работу рисует, чтобы я не забыл.
- А почему не словами?
- Слова у пророчицы и у её служителей. Послушников. Я не умею читать. Мне нельзя.
- Пророчица служит богу?
- Да. И послушники.
- А чем они от тебя отличаются?
- Послушники умней - они читают. Прислужники подносят брагу и хлеб. Послушники в церкви, прислужники в доме старейшины.
- Ясно. Просто мальчики на побегушках… А ваш бог, кстати, у него есть…
Ефим клацнул зубами о металл подковки. Капитан впереди притормозил.
- Движение, - пояснил он будничным голосом.
Через заросший перекресток неспешно протрусил крупный кот.
- Крыса в зубах, видели? - с восторгом сказал Курт. - Пасюк с хвостом в полметра!
- А там сова, - показала Лучик.
С покосившегося столба регулировки, замотанного сверху в подобие осиного гнезда, на них кто-то пристально и немигающее смотрел - из круглой, похожей на дупло прорези. Взгляд был оранжев, как солнце на закате.
- Совы днем спят. Это что-то другое, - сказала Четвёртая.
- Равк, - ехидно предположил Курт. - Молодой. Испугался. Испугался, влез по столбу и забился в дупло.
Ефим выплюнул подкову. "Не тирань", - хотел предупредить Курта Капитан, но было уже поздно.
- Виданое дело: равк - в гнезде! - возмутился прислужник. - Как бы он там поместился, а? У него в это дупло разве что нос и влезет, а его за этот нос оттуда - цап, и всё: помрёт от бешеной болезни…
- Сочувствуешь? - подозрительно спросил Курт. - А призывал к истреблению.
Прислужник раскрыл рот и подвис. Он явно не понимал оттенков человеческой речи.
Капитан вопросительно посмотрел на него.
- Послушай, Ефим.
Тот моргнул.
- В старом канале недалеко отсюда лежат мёртвые тела. И ржавые грузовики. Ты знаешь, кем были те люди? Что с ними сделали и почему?
- А?
- Мёртвые в канале. Кто они? Я могу тебе их показать.
- Зачем? Это город камней, тут такие везде… прежние. Не надо их трогать…
- Те, что в канале, были убиты позже.
- Чушь, - убежденно сказал прислужник. - Если бы тут кто-то кого-то убил, все в деревне давно бы про это услышали.
- Убивать - для вас обычное дело? - Капитан нехорошо улыбнулся.
- Я такого не говорил, - буркнул Ефим. - И зачем смотреть? Лежат себе и лежат, и пусть себе лежат, а что такое "рузовики", я и знать не знаю, разве что ваше армейское слово какое-то…
- Просто очень интересно, кто тут у вас настолько циничен, что обращается с мёртвыми, как с мусором. Твой мир - совсем не милое местечко, да, прислужник? И твои родичи…
- Но ты тоже здесь живёшь, армеец, - тихо ответил Ефим.
Капитан поморщился на обращение.