Комбат понёс добычу между столиков, пустых и уже населённых, к арке во внутренний зал. Зал этот был длинный и узкий, как вагон-ресторан. Стоящие у входа сегодняшние кариатиды в бикини, Мура и Мерседеница, автоматически улыбались в пространство, но, когда в прицел к ним попал Комбат, улыбки синхронно погасили. Сразу стало темнее в баре. Комбат вздёрнул подбородок и горделиво прошёл между них, как между столиками, словно как Арагорн во Врата Тьмы. Но сбавить скорость пришлось тут же. В служебные обязанности Мерседеницы (она себя сама так называла, она была красивейшая до умопомрачения хохлушка, красоту свою нивелирующая до отрицательных величин своей умопомрачительной невежественностью) входило оповещать клиента о клиентах.
- Тебя там ждут, - сказала она с трогательным натужным презрением на невообразимом своём суржике.
- Сердечно вас благодарю, несравненная Катерина Тарасовна, - притормозив на траверзе Мерседеницы, ответствовал Комбат по-украински.
- Тю! Мурка, ти диви-який палiглот маскальский найшовся, аж небеса обiсралися! - воскликнула Мерседеница, глубоко оскорблённая.
Мурка (Анжела Николаевна Куликовская, бакалавр философии, Сорбонна) только чуть сморщила недавно переломанный и починенный носик. Она знала семь языков. В ушах у неё были серёжки с "марсианской черникой" в оправе. Подарок незабвенного Френкеля. Эхе-хе… Комбат кивнул ей, шагнул в арку, раздвинув волевым лицом, вкусным пивом и широкими плечами блескучие висюльки.
Приблизившись к своему столу, он поставил пиво и орешки на пробковые подставки, вытащил из карманов куртки коммуникатор, бумажник, зажигалку и ридер, разложил их. Снял куртку, повесил её на вешалку у стены, сел за стол и, не теряя драгоценного времени, одновременно глотнул пива из горлышка, включил ридер, проверил коммуникатор (не побеспокоил ли его кто нечаянным сообщением?), бросил в рот орешек, поправил сандалету под мышкой и расстегнул верхние пуговицы на армейской рубашке. Закурил, отлепил табачинку от губы. Всё это он проделал как бы одним движением, не обращая как бы никакого внимания на сидящих перед ним абитуриентов. Хотя рассмотреть их успел и удивиться успел несказанно.
Хотя вроде бы повидал Комбат разных людей перед собой.
Абитуриенты были близнецы, вдобавок ещё и одетые одинаково - чёрные с живым переливом длиннополые "сбилберговские" куртки из новомодного шелковина, на изобретении которого чуть приподнялась экономика Мексиканской нефтяной зоны. Не сразу Комбат понял, какого пола близнецы, и одного ли они пола, и какого пола из них кто. Честно сказать, сам он этого так бы и не понял. Личики у них были нежные, прекрасного цвета кожа (карнавальное освещение в баре Хиляй ещё не включил, девок было выпускать в залы рано), огромные прозрачные голубые глаза, соболиные брови, чётко прорисованные носики, одинаковые, чёрт бы его побрал, родинки на левых щёчках. Лет по двадцать… Меньше? Больше? Неизвестно. Волосы скрывали капюшоны, впрочем, неглубоко надвинутые, лица были полностью открыты. Оружия как-то не ощущалось. Под столом лежало что-то вроде мягкой сумки. Никаких личных мелочей на столе перед ними. Лишь пустые кофейные чашечки. Комбату помстилось, как в кошмаре, что даже гуща в чашечках одинаково лежит. Он тряхнул головой, сбросил явное наваждение. Хотя гуща всё равно лежала одинаково.
- Здесь не принято занимать чужие столики, - сказал он. - Вам лучше пересесть. Я жду людей.
- Вы господин Владимир Пушкарёв? - сказал… сказала… сказали! близнецы.
- А кто его ищет?.. - пробормотал Комбат, отчётливо сознавая, сколь верен и философичен в данном конкретном случае этот стандартный киновопрос. Кстати, Гайка буквально недавно писала статью о воздействии кино- и игровых миметических стандартов на общую культуру социумов. У неё вдруг получилось, что катастрофическое влияние на сознание советских людей последних десятилетий прошлого века оказали всего несколько человек - переводчики голливудских фильмов, и именно они вроде бы ответственны за разгул беспредельной бандитской жестокости в России достагнационного периода. Результат её саму привёл в негодование, и они чуть не поссорились: Комбат доказывал, что она совершенно права, а она искала у себя ошибку. Сошлись на том, что виноваты на самом деле японцы и немцы с их стремительно дешевевшей видеотехникой.
- Меня звать Владиславом, - представился тот, что сидел у стены, слева (от Комбата глядя). В общем, Комбат по голосу понял так, что и задал первый вопрос этот мальчик. Владислав. - Моя сестра Владислава. Наша фамилия вам ни о чём не скажет, хотя она и не секретна.
- У нас к вам письмо от Ирины Петровны Костриковой, - сказала сидящая у прохода, справа (от Комбата глядя). Теперь Комбат был уверен, что первый вопрос задавала она.
- Так, стоп, - сказал он решительно. Тут ему обожгла пальцы впустую истлевшая сигарета, и он её затушил, шипя сквозь зубы. - Ты, парень. А ну-ка сними хотя бы капюшон. У меня в глазах двоится. Это нормально только за нейтралкой.
- Да, извините, мы всё время забываем, что наша внешность, когда мы находимся рядом друг с другом, сильно действует на свежих людей, - сказал, чёрт бы их побрал СОВЕРШЕННО, кто-то из них.
Капюшон был снят. Кое-какая разница обозначилась. Комбат перевёл дух.
- Впрочем, когда мы не находимся рядом, наша внешность может воздействовать ещё сильней. Учителя иногда уходили с работы, - сказала та, что осталась в капюшоне. Владислава.
- У них нервная работа, - выговорил Комбат. Тут до него дошло: мозги получили немного свободной оперативной памяти. - От тёти Иры письмо?!
- Да, от Ирины Петровны.
- Она жива?!
- Нет, к нашему огромному сожалению.
Комбат глотнул пива. У него всё внутри оборвалось.
Конечно, он был уверен, что тётя баба Ира умерла. Он сотни раз об этом думал. "Но какая же я свинья свинская. Тётечка бабуля Ирочка…"
- Когда?..
- В две тысячи тридцатом.
Шесть лет назад…
- Мучилась? Болела?
- Скоропостижно. Во сне. Владислава как раз была с ней. Я, к сожалению, уезжал по делам.
- Ничего нельзя было поделать. "Скорая" приехала очень быстро. Врачи работали великолепно. Но - обширный инсульт, - проговорила девушка.
"Тётечка баба Ирочка… Сегодня же позвоню родителям. Сегодня же! Как они там, на Гавайях…"
- Мы вам глубоко сочувствуем, Владимир Сергеевич. А вы, прошу вас, посочувствуйте нам. Баба Ира очень много для нас значила, - сказал Владислав без капюшона.
Комбат с трудом, с боем, по частям брал себя в руки.
- Я ещё не сказал вам - я ли это, - сказал он, закашлялся и глотнул из пустой бутылки, открыл ногтем вторую - прямо в упаковке. - Но да, это я. Спасибо за сочувствие, а я предварительно выражаю вам своё. Теперь следовало бы объясниться.
- Лучше будет, если вы сразу прочтёте письмо.
- Письмо? От тёти бабы? Что там?
- Мы не читали его, Владимир Сергеевич, - произнёс Владислав с заметной укоризной. - Чужие письма нельзя читать.
- Почему же тогда - "будет лучше"?
- Туше, - негромко сказала Владислава. Её брат улыбнулся краем рта.
- Бабу Иру просили написать для вас это письмо, - пояснил он. - И мы приблизительно представляем, что она могла написать. Во всяком случае, что она могла написать о нас.
- Семь лет назад? - спросил Комбат, не спросив того, что хотел: "Кто просил написать?" - Шесть?
- Десять лет назад почти ровно, - сказал Владислав. - Какая-то ирония усматривается в ваших вопросах.
- Десять лет? И с тех пор ничего не изменилось?
- Хм. Кое-что не меняется и за сто лет. И никогда.
- Что же, например?
- Чувство благодарности.
Иппон.
Комбата заткнуло. Владислав так и не дождался продолжения, чуть-чуть повернулся к сестре и попросил:
- Влада, передай письмо Владимиру Сергеевичу, пожалуйста.
- Одну секунду, - сказал Комбат. Всё-таки он был сталкер, крутой мужик, государственный преступник, физик и всё такое. - Где тётя Ира хранила деньги на хозяйство?
- Я брала их из второго тома девяностошеститомного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, - ответила Владислава, остановив руку у груди… у грудей… ничего не видно.
- А как звали любимого кота тёти Иры?
- Мы его, естественно, не застали. Фотография висела на стене в зале. Борис Николаевич, - сказал Владислав. - Больше котов у тёти Иры никогда не было.
- Я тоже его не застал. Давайте письмо, - сказал Комбат, беря со стола ридер. Близнецы переглянулись. Владислава вытащила из внутреннего кармана (блеснула белым вроде бы белая рубашка у неё под курткой) некий объект.
- Владимир Сергеевич, ридер вам не понадобится, - сказал Владислав. - Письмо на бумаге.
Комбат принял протянутый ему предмет. Удивительный, почти квадратный бумажный конверт с картинкой. Уголки сильно обтрёпаны. Воспоминание. В комоде в спальной тёти бабы Иры, в верхнем ящике справа лежат стопкой зелёные тонкие тетрадки, чистые и наполовину исписанные… ручки и карандаши в мутном пыльном целлофановом пакете… красная резинка стягивает пакет… кусок сургуча… и толстенная пачка вот этих конвертов. На картинке изображён писатель И. А. Ефремов. На фоне Туманности Андромеды. Со спутниками. Юбилейная почта СССР. Как же так… Ведь сейчас письмо в таком конверте не доедет никуда, в машину же почтовую не влезет… До Комбата не сразу дошло, что письмо адресату доставили без применения почтовых машин.
Он посмотрел на Владиславу, он посмотрел на Владислава. В горле что-то мешало, со вкусом гудрона, не проглотить.
Конверт был запечатан. Комбат осторожно оторвал полоску сбоку и вытащил двойной листочек большого формата в линейку, сплошь исписанный бисерными буковками. Тётечка Ирочка вела письмо, как всегда, колонками поперёк линовки.
"Здравствуй, мой Вовочка. Прошло 20 лет, но я надеюсь, ты помнишь меня, не забыл меня. Это я, Кострикова Ирина, твоя баба тётя, как ты меня звал. В первых словах моего письма (откуда цитата, Вовочка, помнишь?) хочу сообщить тебе: письмо это к тебе попадёт через несколько лет. Господь только знает, если он есть, буду ли я ещё живой, но уже сейчас вижу, что жизнь моя прошла нормально - и плохое, и хорошее было, и было их примерно поровну. Не верую, но грех жаловаться.
На здоровье я не жалуюсь, вот только артрит мучает, много не напишу.
Очень по тебе скучала я все эти годы, но сердце ты не рви и не винись, что разошлись наши с тобой дорожки: глупость и, значит, грех - обижаться на взрослого мальчишку, что он носу домой не кажет. Всё правильно, живи, как сердце и обстоятельства подсказывают. Я помнила о тебе, любила тебя, внучек мой, но я не ждала тебя. Дел было много, и сердце моё пусто тоже не было.
Надеюсь, Сергей и Василиса здоровы и ты им пишешь или звонишь. Передавай им от меня поклон. Ссора наша была идиотством. Я виновата, не Василиса. Пусть она меня простит. Попроси её за меня, Вовочка. Я была старая дура, да ещё и дура из прошлого веку.
Надеюсь, ты счастливо женат и здоровы детишки твои.
Надеюсь, ты здоров и не беден.
Надеюсь, что ты бросил свои глупости в Чернобыле, хотя мне и придётся с тобой как раз о Чернобыле поговорить.:/ И просить тебя вернуться туда, если глупости ты всё-таки бросил. Прости меня за это, мальчик.
В Белоруссии я жила не всегда. До 92-го года я жила со своей старой бабкой в деревне Котлы - в пятнадцати километрах от Припяти. Деревня была в старой зоне отчуждения первого Чернобыля, даже не деревня, а хутор в десять дворов, как бы выселка от Плютовища.
До войны бабка работала уборщицей во Дворце культуры ЧАЭС (не помню названия) в Припяти и держала коз. На работу бабушка ездила не велосипеде. Моя мама меня бросила совсем маленькой, где она и что с ней, я так никогда и не узнала - бабка моя была суровая неграмотная женщина и прокляла свою дочь страшным проклятием. Мне кажется, что однажды под Рождество мама приезжала, ночью, но бабка её и на порог не пустила.
В 86-м году мне было уже пятнадцать лет, и начало войны я помню хорошо. Я заканчивала школу и собиралась поступать. Но война всё изменила. Когда летом началась эвакуация, бабка наотрез отказалась уехать, сдать коз на уничтожение, и мы с ней и с козами спрятались на хуторе, где-то недалеко от деревни. Бросить одну я её не могла, переубедить уехать тоже, и я осталась с ней.
Примерно через два года, когда строили первый саркофаг и всё немного успокоилось, мы вернулись в бабкин дом в Котлах. Мы там были не одни. Довольно много людей жило. Жили мы с огорода, и организовалось с жителями что-то навроде коммуны.
Если честно, я вспоминаю это время как очень хорошее. Однажды мы всей деревней дали отпор мародёрам, одного даже схватили и передали милиции. Парней вокруг не было, забот хватало, из припятской библиотеки я натаскала книг и, читая их, строила мечтательные планы. Но очень сильно сознавала, что бабушку не оставлю до её смерти.
В деревне был православный поп…"
Глава 3
БЛИЦ
Conductor in hell,
Conductor in hell,
Why you here?
Why you came for me?
You dream' to become strong,
You dream' to become great,
You dream' to adjure people.
Yea, you itself has called me…
Yea, you has a business in hell…
Get up! (don't worry)
Stand up! (be happy)
Us time to go…Lenka Kolhia
Комбат, как Путин в хронике, перекинул страничку вверх.
"Он не служил и не носил рясы, но все верили, что он рукоположен, что он настоящий. Он появился, когда деревня собиралась. К нам ведь пришли многие из других деревень, по одному, по два человека. Поп появился примерно в 1989 году, зимой, то ли в самом начале весны. Занял домишко с окраины, сколотил крест из досок на крыше. Бабки стали собираться у него вечерами, на чаепитие. Он читал вслух Библию и жития, у него с собой было. Его кормили всей деревней. На лице у него была большая родинка рядом с глазом. Моя бабушка одна не верила, что он поп. Она решила его разоблачить, ходила на чаепития и провоцировала его на религиозные темы. В результате они подружились, и он перешёл жить к нам.
Человек он был хороший, хотя очень строгий и молчаливый. Чопорный, но не по-деревенски. Сейчас про таких говорят - "сноб". Ему было лет, как моей бабушке, примерно 57–60. Однажды я стирала одежду и вытащила у него из кармана бумажник. Девчонки любопытны, и я посмотрела внутри. Там был паспорт (Иевлев Виктор Викторович), деньги и удостоверение подполковника КГБ СССР в очень толстом целлофане. Я не знаю, как пишется в удостоверениях про отставку и пишется ли, но у него про отставку ничего не было. Подполковник Комитета Государственной Безопасности СССР Иевлев Виктор Викторович.
Бабушка была очень счастлива, и я не решилась ей сказать, потому что моя мама была под следствием по неблагонадёжности. Она познакомилась с человеком, который её вовлёк в антисоветскую деятельность. Поэтому она меня и оставила на бабушку. Я очень испугалась. Я не знала, как бабушка относится теперь к КГБ, но я знала, что бабушка ненавидит, когда врут. Я постирала брюки с бумажником внутри, чтобы он не догадался, что я видела. Он совсем не ругался, даже слова не сказал.
Так мы жили. А потом всё кончилось, потому что в 1990 году летом (в июле) из леса вышел военный врач. Все знали, что в округе очень много объектов. Некоторые эвакуировали, и люди подбирали там стулья, столы, вообще мебель, иногда там находились даже телевизоры. Но ходить на объекты было очень опасно. На одном эвакуированном объекте кто-то подорвался на мине, ходили слухи.
А некоторые продолжали работать. Там светило электричество, туда ездили машины. А некоторые не работали, но охранялись.
А ещё в лесу, неподалёку от нас, был объект, который люди звали Кладбище, потому что там действительно было старое кладбище и ещё до Великой Отечественной войны брошенная деревня. Вот с этого объекта и пришёл к нам врач.
Он был в военной солдатской форме и в синем резиновом халате поверх формы, с противогазом с баллонами на спине и с таким автоматом, как в кино, с круглой обоймой внизу и стволом с дырками. Его звали Владислав Егорович, фамилии он не сказал. Он очень удивился, что в деревне люди, и спросил, есть ли телефон, потому что ему нужно срочно позвонить. С ним стал говорить бабушкин поп. Кстати, все звали его отец Николай, а я - дядя Коля. А бабушка звала его Коленька.
Они долго проговорили у нас на огороде, там был стол и скамейка. Дядя Коля попросил бабушку принести картофельного самогона. Уже темнело, когда они наговорились и вместе ушли в лес. Перед этим они с бабушкой поругались. Дядя Коля предупредил бабушку, что в лесу больной и нужна мужская сила его вынести. Он велел приготовить место для больного в пустой избе, а мне приготовиться наутро идти к АЭС, чтобы сказать военным, что нужна государственная помощь. Бабушка закричала, что они тут живут хорошо, а если привести военных, то всех эвакуируют. Дядя Коля повысил голос (в первый раз) и сказал, что есть вещи более важные, чем спокойная растительная жизнь, и он, может быть, тут и просидел столько времени, чтобы быть готовым помочь государству, когда это потребуется. Ещё он сказал: "Долг платежом красен!" Я запомнила его слова дословно. Тут бабушка очень страшно, без слёз, заплакала (впервые вообще в моей жизни) и сказала, что она-то, дура, думала, что он тут сидел совсем не из-за того.
Дядя Коля сразу же после этого ушёл. Больше ни его, ни военного врача с автоматом я не видела…"
Погасили верхний свет. Вечер начинался в "Лазерном". Комбат, не глядя, ткнул пальцем в кнопку настольной лампы. Попал, конечно. "Чуйка", настоящий сталкер.
"…На АЭС бабушка мне ходить запретила. Она вообще стала как мёртвая. Запретила говорить о дяде Коле. Через неделю бабки и дедки собрались и отправились на поиски отца Николая. Они вернулись через два дня ни с чем, но очень напуганные. Я потом подслушала, что они ходили прямо к Кладбищу, дорогу-то знали многие, но, пройдя положенное расстояние, не смогли найти ни Кладбища, ни старой деревни, ни даже поляны от них. Кладбище это было где-то у реки, в пяти или десяти километрах от нас. Разговоров вроде "леший водил" или "чёрт попутал" не было, даже у бабок. Они проклинали почему-то науку, которая и АЭС взорвала, и жизнь им испортила, и могилки добрых людей ("мучеников") спрятала.
В августе бабушка как будто проснулась. В один день собралась, собрала меня, и мы с ней на велосипедах за несколько дней добрались до Страхолесья, где, как оказалось, жила её старинная подружка, бывший директор школы-восьмилетки. В Страхолесье давно шли разговоры о тотальной эвакуации из зоны отчуждения, а подружка оказалась теперь работницей исполкома. Я не знаю как, но к сентябрю мне сделали паспорт и свидетельство об окончании восьми классов. Бабушка сказала, что мы расстаёмся навсегда.
Она дала мне очень много денег - 10000 рублей. Она не знала, что эти деньги почти уже не деньги. Я плакала, но она была непреклонна. Сказала мне, что Коленька пропал из-за неё и она будет его искать до смерти, но надежды у неё уже нет, а смерть не за горами.