Они обычно встречаются в их подъезде, в одном из теплых подъездов соседней многоэтажки, на седьмом этаже, этаже, на котором никто не живет. Девочка всё-всё рассказывает Мальчику: что видела, что слышала (в "Романе" - пространные подробнейшие монологи. Читать это невозможно). Но Мальчик всякий раз внимательно выслушивает, даже просит рассказать какой-нибудь эпизод поподробней, - как "это" выглядело, что она об "этом" думает. Наверное, эти простые, волновавшие Девочку образы, увиденные ею на улицах, в магазинах, и были ее разумом, ее внутренней жизнью, тем, о чем никому не говорят, кроме самых близких людей. Что она в них находила значительного? ("А ведь ты, Гриша, эту несчастную никогда толком не слушал: это она сама так придумала, чтобы хотя бы ту девочку слушал тот мальчик".)
Женщина с косичками оказалась большой чистюлей. Она постоянно что-то прибирала в своей маленькой квартире, постоянно вытирала пыль, стирала занавески, выбивала коврики. В квартире было очень чисто. А телевизор смотрела редко, одни сериалы. Сопереживала несчастным героиням. Но если какая-нибудь "злодейка", изводившая героиню, вдруг попадала в беду, то женщина с косичками искренне, до слез, переживала и за нее тоже.
В квартире было двое настенных часов - и других часов не было; одни, что висели в комнате, шли точно, а вторые, висевшие на кухне над столом, спешили на два часа. Марк заметил, что ближе к вечеру женщина всё чаще заходила на кухню, чтобы посмотреть на спешащее время. И когда эти часы показывали восемь вечера, она становилась совершенно отчужденной, словно наступил условленный час для кого-то другого. Марк ощущал тогда себя совершенно лишним и спешил уйти.
В "Романе" Мальчик приходит в "их" подъезд к восьми и ждет ее, Девочку. А она, всегда занятая чем-то очень важным, опаздывает. Но опаздывает всегда ненамного. Мальчик каждый раз обращает на это внимание: то слегка сердится, то подшучивает над ней, то "грозится", что в следующий раз сам опоздает - она пугается, просит прощения. И им обоим хорошо. ("Господи, до чего же корявый слог-то. А орфография…")
Девочке всё кажется, что она очень-очень занята, что у нее куча самых важных дел. Но в её жизни не происходит никаких значительных событий; сплошная череда дней, вокруг ничего не изменяется, время не течет: как будто тихо плывет в своих невинных фантазиях маленькая детская душа, и это плаванье-порханье ей необычайно приятно и единственно возможно для нее. Этот "Роман" о Девочке можно было бы назвать "Всегда". ("А какие дела могут быть у этой женщины? Да никаких. Где она смогла бы работать? Нигде. В психолечебнице пациенткой. Может, Григорий ее и содержал. Надо понаблюдать, выяснить - не следует ли ей помогать".)
Как Марк и ожидал - у неё быстро закончились средства. Она перестала предлагать кофе. Куда-то делись коржики, которые она любила печь, наверное, закончилась и мука. А что она ела? не голодает ли она?
Так и есть - источников дохода у нее нет. А как жила раньше? Ходила к магазину, ставила вот эту коробку… Ну а потом, когда вот кофе появился? Не знает, но ей кажется, что это волшебство. Марк наблюдал поход в магазин за покупками: она теряется в суммах и деньгах-бумажках, дает меньше, чем нужно - на нее обижаются, обзывают, она не понимает, что ее оскорбляют, воображает, что это она попросила отвесить ей больше, чем полагается; или дает денег больше, чем нужно, и довольная, что теперь всё в порядке, берет покупку и уходит, не дожидаясь сдачи.
Марк плюнул и припер полную сумку продуктов; это быстро вошло в традицию.
Особенно она любит описывать дождь. С дождем у нее вообще какая-то мистика. Дождь идет исключительно летом. Когда он только начинает накрапывать, оказывается, что Девочка и Мальчик уже вместе, садятся в автобус (всегда автобус) и едут далеко за город, долго едут. В автобусе Мальчик неразговорчив, серьезен, а она, напротив, старается его рассмешить: ведь нельзя же быть таким серьезным, когда дождь. На нужной остановке кондуктор всегда сообщает - вам, молодые люди, выходить.
Они выходят и идут лугом, под дождем - а он всегда теплый, грибной.
"Смотри, какое красивое и высокое небо!" - всегда восклицает Девочка. ("Это в дождь-то!") А Мальчик на это смеется и тоже радостно восклицает: "Сейчас мы поднимемся прямо в небо!" Капли дождя для Девочки - это маленькие удобные ступенечки, чтобы подняться высоко-высоко.
А иногда Мальчик обижает Девочку. Кажется, что он это делает намеренно, но совершенно беспричинно. Обижает всегда одинаково - принимается пристально смотреть на нее. Она отворачивается, потом поворачивается обратно - а он всё смотрит. Она начинает плакать. Но вот Мальчик, видимо, смилосердившись, принимается рассказывать ей что-то "невероятно смешное", она вмиг перестает плакать и уже смеется.
("Но не пишет, что именно смешное рассказывал Мальчик. И это при том, что мысли Мальчика она записывает с поразительной скрупулезностью".) Марк представил себе эту картину - Григорий вдруг, как это у него часто бывало, останавливает свой задумчивый взгляд на чем-то случайном, зрачки расширяются, словно он смотрит в далекую-далекую даль.
Он мог неотрывно так смотреть-отсутствовать подолгу. Этот его взгляд-отсутствие необычайно пугал маленькую женщину с косичками. Она, наверное, пыталась как-то его отвлечь, что-то сказать ему, быть может, просила, чтобы он не смотрел так, может, даже махала рукой перед его лицом; а он смотрел сквозь, отсутствовал. А потом выходил из своего "отсутствия" и при виде слез улыбался, произносил что-то шутливое, незначительное. Она, конечно, сразу успокаивалась.
А вот совершенно странная фраза Мальчика из его "умной" речи на лестничной площадке (судя по ней - Григорий читал ее "роман", да и не смогла бы она, наверное, запретить ему):
- Милая моя Девочка, мы, люди, только кажемся себе большими и серьезными, лишь представляемся друг другу необычайно умными, сильными, умудренными, осмысленными… а на самом деле - мы все такие вот Девочки и такие вот Мальчики, незатейливые и слабые… Плотный шелест потоков времени, тихий звездный полет в созвучиях миров… А мы - маленькие удивительные песчинки - звездочки, несомые этим теплым плотным шелестом. А кем еще мы можем быть в нем? - лишь звездочками.
А были еще какие-то совершенно фантастические поездки Девочки и Мальчика на длинном-длинном поезде с ярко освещенными окнами. Поезд этот был чудесным: он приносил их в волшебные земли, в места, которых на самом деле нет. Хотя где нет?
("Да постой ты, это же, это же… Что же ты так? Ведь я сам всё это видел своими глазами. Ну да, Григорий, ты нам это и показывал: приносил репродукции картин Чюрлёниса". Она очень точно описывает их, но описывает так, как если бы сама оказалась внутри них самих, среди этих образов: вот "Покой", а вот "Сказка о королях", "Соната весны". Бедняжка. Ее Девочка почти уж поселилась в одном из этих волшебных миров".)
Девочка всегда хотела остаться, не уезжать. Это было как с дождем - всегда дословно повторяемо:
- Давай же здесь поселимся! Представь, как наши дети будут здесь играть…
Но Мальчик всегда произносил одну сакраментальную, якобы всё решающую, фразу:
- Нам пора, поезд ждать не будет.
Эта фраза действовала магически: Девочка начинала волноваться, мол, и в самом деле поезд уедет. И ни разу не подумала - а зачем нужно на нем уезжать?
Самохвалов натолкнулся еще на одну дословную фразу Григория:
- Вселенные сталкиваются постоянно. Но не разбиваются, а проходят друг сквозь друга, смеются и вместе играют. Каждый из нас может увидеть себя того, который в другой вселенной. Но долго смотреть на другого себя нельзя - душа надорвется.
("Гриша, ты из вредности произносил перед бедняжкой все эти речи? Не похоже. А может… Может, она жила тем, что ты ей рассказывал. А сама в ответ могла рассказать только одно - вот эту историю Девочки и Мальчика".)
А иногда Мальчик приглашал Девочку на крышу их многоэтажки. Над крышей всегда было много-много звезд. Девочка всегда просила:
- Покажи мне Большую Медведицу.
Но Мальчик начинал рассказывать ей свою новую историю. Это были или почти достоверные сюжеты из жизни Григория (и Пимского), или сказки о чьих-то неведомых судьбах.
Была история о норвежском феодале ("какие там еще феодалы?") Торне. У него большой просторный дом с уникальной галереей-коридором со множеством больших окон, выходящих на огромную белую равнину. Но дом этот пуст, в нем живет один Торн. Днем Торн сидит у больших окон галереи и смотрит в заснеженную даль - кого-то ожидает. А по вечерам, сидя у камина, пишет стихотворение. Стихотворение одно и то же - все те же семь строчек. И стихотворение у него всё не выходит. Не выходит последняя восьмая строка. И лист летит в огонь. И так много-много лет подряд: стихотворение и ожидание гонца, посланца, вестника. Потому что есть время и есть сердце. И оно любит и ждет…
А потом другая история, о юноше, приплывшем через большое синее море к своей возлюбленной. А на берегу вместо города, где она жила, - миртовая роща. В роще бродят олени и поют птицы. И юноша навсегда поселяется в этой роще, потому что в каждом новом рассвете над нею, над этим берегом ему видится улыбка любимой; в лунной дорожке ночью у берега - ее тихие шаги; в шелесте листьев - ее голос… И так юноша живет в этой роще, живет и не стареет. Он слагает удивительные прекрасные песни. И зовут его - Орфей. А возлюбленную - Мелодия.
Иногда же Мальчик приглашал Девочку в путешествие на воздушном шаре. Она таких путешествий боялась. Но храбрилась, мысленно себе говорила, что незачем быть такой дурехой, укоряла себя в боязливости, объясняла себе же, что ничего страшного в таком путешествии нет. Но в своих страхах Мальчику почему-то не признавалась. И вот они летят всё выше, выше облаков, сперва над белыми городами, истонченными высоченными зданиями, - и шпили пронзают облака, проплывают под самым воздушным шаром; затем они плывут над всегда спокойным лазурным морем; плывут в страну гор. Этих гор Девочка и боялась. Их воздушный шар оказывался таким маленьким и беспомощным среди исполинских громад.
Мальчик хочет подняться еще выше, чтобы посмотреть на горы сверху, но Девочка умоляет его не подниматься: там такое пугающее небо, такое фиолетовое, отчужденное.
И самым тихим, уютным местом, почти гнездом, оказывался всё тот же седьмой этаж в "их" подъезде, где по лестницам бродят невероятных пород собаки, подходят, здороваются; кошки ленивы, но при встрече тоже всегда поздороваются.
Марк вспомнил - тетрадь с "Романом" она дала ему уже во второй его приход. Он только вошел, а она быстро упорхнула в комнату и вернулась с толстенной тетрадью в коленкоровой обложке, протянула ему.
На лице смущение и испуг - она боялась расстаться с этой тетрадкой, но смущалась оттого, что не отдала ее сразу, в первый раз. Марк сказал:
- Так может, мне нельзя брать эту тетрадь? Тогда забери ее обратно.
Но она отступила назад, словно боялась, что он вернет тетрадь.
- Ну что ж, хорошо, я возьму.
Она сразу успокоилась.
А в конце повести Мальчик в одну из встреч говорит Девочке:
- Если придет дядя Марк и будет расспрашивать о нас, ты ему расскажи всё, что было, всё. Ему можно.
Бедная дурочка, своим "Романом" она рассказала ему о Григории.
Других напоминаний о том, что в этом мире когда-либо существовал молодой ученый, подающий надежды кибернетик и физик по имени Григорий Цареград, Марку найти так и не удалось.
В каждый приход Марка женщина с косичками ставила слушать пластинки одного и того же певца (речь идет о Петре Лещенко. - Прим. авт.), певшего в совсем другую эпоху, в Бухаресте, имевшего необычайную известность. Но после войны к нему явились Слуги Государства и человека не стало. Сгинул внезапно, навсегда. Песенки были милы и простодушны, и пел он также простодушно и тепло.
Спи, мое бедное сердце.
Спи, усни…
Глава двенадцатая
Этим утром дюк Глебуардус проснулся в скверном расположении духа и с сильной головной болью. Нет, на этот раз не шампанское и не шотландка были тому виной.
Дюк позвонил, и на звон, как всегда, будто из пустоты возник верный Самсон. Как обычно, дюк приказал кофе и утреннюю почту, да еще попросил принести из библиотеки тома сочинений Верова. И в ожидании задумался.
Известия из двадцатого были неутешительны. Двойник выдвинул совершенно нелепую и пугающую версию исчезновения Пима. Версия основывалась на приблизительном знании "Леса зачарованного".
"Да ерунда это, - думал дюк, - я-то, наконец, прочитал полностью. Что ж, "когда некто исчезнет из всех N миров…" Вот, Пим исчез в двух, это так. Так что ж выходит - эн равно двум, ведь большее нам неизвестно? Бред, однако".
В это дюк поверить не мог. Скорее, выходило другое. Символист Василий - вот загвоздка. Фигура сия была совсем неясна дюку. Глебуардус ощутил укол совести, ибо пили они с Пимом в тот роковой вечер вместе. Но кто ж знал? Кто мог предположить?
Да, тут определенно кроется загадка. И мысль перепрыгнула на Григория Цареграда, на эту дикую повесть нелепой Нины, на это странное… послание?.. предупреждение?
- Кофе, ваше сиятельство.
Глебуардус принял чашечку и перевел взгляд на серебряный подносик с газетами. Поверх вороха "Ведомостей", "Известий" и прочего лежал внушительный казенного вида конверт, опечатанный внушительными же красными сургучными печатями.
- Ступай, голубчик, принеси же и книги, - Верова старик захватить позабыл.
Самсон вышел. Дюк распечатал письмо. Писал давешний полковник жандармерии Кэннон Загорски, обращался к дюку в самых изысканных выражениях. Сперва полковник изливался в замысловатых извинениях "по поводу недостаточного проявления уважения к сиятельной персоне, продиктованного чрезвычайностью ситуации". Затем выражалась покорнейшая просьба еще раз побеспокоить его сиятельство. Предлагалось сегодня, буде такая возможность, посетить отдел Особых Расследований, присутствие коего помещается на Малой Бронной по адресу… "Полагаю, вы услышите для себя нечто небезынтересное. Полагаю также, вы по-прежнему принимаете участие в судьбе вашего друга, исчезнувшего столь загадочным образом. Искренне ваш полковник Загорски".
Пойти? Пожалуй, это имеет смысл. Позиция страуса в песке - не есть позиция.
И дюк кликнул одеваться.
Итак, беседа обречена была состояться. И она состоялась. Дабы не утомлять читателя, рассказчики сочли долгом опустить все малозначащие подробности длинного разговора, изложив его фрагментарно.
Итак, полковник Кэннон Загорски принял дюка в гостевом кабинете, именно предназначенном для создания вполне приватной обстановки. Никаких намеков на одиозность учреждения, а напротив - мягкие кресла, журнальный столик, массивный рабочий стол самого Загорски. Ковры. Камин.
Ну, наконец-то, ваше сиятельство! Рад, искренне рад, что вы верно истолковали мое приглашение. Прошу, располагайтесь, чувствуйте себя вполне… Да, разумеется. Понимаю, вы прежде всего обеспокоены именно судьбой вашего приятеля, приват-доцента Пимского. Разумеется, я введу вас в полный курс событий. Однако не это хотел бы сделать предметом нашего разговора. Да, именно тщу себя надеждой заинтриговать вас, дюк. То, о чем я собираюсь рассказать, не сомневайтесь, приведет нас с вами к разрешению загадки Пимского. Нет-нет, увольте, не сразу, никак не сразу. Позвольте, какой допрос? Напротив, вполне приватно. Не желаете ли кофе? коньяку? мусульманскую сигару?
Полковник вопросительно глянул на дюка, но тот лишь вскинул брови, и Загорски моментально понял - на эсклюзивность дюк не идет, желает остаться вполне в официальных рамках.
Загорски вздохнул и перешел к делу.
- Итак, ваше сиятельство, я хотел бы ознакомить вас с некоторыми… э-э… не вполне известными широкой публике аспектами нашей деятельности. Говоря "нашей", имею в виду прежде всего учреждение, в коем имею честь служить, а в особенности отдел Особых Расследований. Но не только и не столько.
Полковник говорил четко, напористо. Практически без обычного легкого акцента. Глебуардус усмехнулся:
- Забавно, полковник, право же, забавно. Полагаете, мне должны быть интересны ваши жандармские дела?
- Смею вас заверить - да.
- Неофициально? Конфиденциальную информацию? А потом это послужит законным поводом к шантажу и эксторции.
- Поверьте мне, то, что я имею сообщить вам, стоит того, чтобы рискнуть. Вы ведь любите риск?
- Положим…
- Кроме того, дело не имеет касательства ни к политике, ни к чему иному, годному для шантажа. Вашего слова будет достаточно, дюк. И потом, не забывайте об исчезнувшем приват-доценте. Речь пойдет о некой могучей тайной организации, впрочем, покуда гипотетической. Оговорюсь еще раз - организации не политической, не масонской, не сектантской и даже не вполне организации. Речь пойдет о тайном Сообществе Измерителей. А это, доложу я вам, право же, похлеще всех масонских лож, взятых вкупе с террористическими кружками, - Загорски сделал паузу и посмотрел на дюка еще внимательнее. Казалось, он ждал определенной реакции на свои слова. Тщетно.
Дюк с невозмутимо скучающим видом извлек из внутреннего кармана портсигар, раскрыл и предложил:
- Угощайтесь, полковник.
- О-о! Ацтекские? Это ведь нынче огромные деньги.
- Именно.
- Благодарю вас, дюк. Полагаю, о Сообществе Измерителей вы не слыхали.
- Нет. Не слыхал. И что они эдакое измеряют, чтобы ими заинтересовалось ваше ведомство?
- Вот, - Загорски картинно воздел перст и, описав им дугу, значительно указал вниз, под стол. - Вот здесь, ваше сиятельство, мы и переходим к главному.
- Если можно, соблаговолите брифли.
- Как вам будет угодно, ваше сиятельство. Итак. Современная наука, как известно, берет свои истоки от Паскаля и Галилея. Блез Паскаль измерял в храме частоту колебаний маятника по пульсу на своей руке, Галилео Галилей - скорости падения различных тел. Даже Архимед измерял.
Уловив неудовольствие на лице дюка, Кэннон пояснил:
- Я уже имел честь доложить - мы подойдем к интересующему вас аспекту. Понимаете, тема довольно деликатная, требующая определенных умственных усилий.
- Забавная дескрипция. В таком случае позвольте полюбопытствовать - вы причисляете Архимеда, Паскаля с Галилеем к этим вашим?..
- Нет, конечно, нет. О Галилее думать подобным образом и вовсе кощунственно. Все-таки пострадал от современных ему тайных служб. Но судите сами, дюк, наука не может оставаться наукой безо всяких измерений. И не только наука. Без измерения не построить дом, не сшить мало-мальски приличный костюм. Но наши Измерители желают всё выхолостить, оставить лишь измеряемое и измеримое. Хотят, чтоб мы о причинах мыслили исключительно через всевозможно мыслимые измерения. Совершенно как если бы о листе бумаги мы мыслили не иначе как о фрагментах, на которые его возможно разрезать.
С этими словами полковник демонстративно взял со стола ножницы и методично разрезал лист хорошей гербовой бумаги. Взглянул многозначительно на дюка. Сложил вновь плоскость листа из этих же самых фрагментов и продолжил: