- Да вот так. Видят, что ездят всякие бритоголовые на крутых машинах, всегда при деньгах и все их боятся. И им тоже хочется. А про то, что большинство этих братков уже через четыре-пять лет на кладбище оказались, никто и не думал. Я ведь и сам в то время хотел… А сейчас, стал просто винтиком в машине. Сижу целыми днями в офисе, вкалываю 'на дядю' и просветов впереди - минимум. Ну, зарабатываю достаточно, на жизнь хватает, но как-то… знаете, не чувствую я себя человеком. Жизни не чувствую. Все сузилось до 'работа-дом'. Утром прихожу в офис, работаю, получаю зарплату, вечером иду домой. Вся жизнь превратилась в замкнутый круг 'работа-дом-работа-дом-выходные'. И ведь вырваться из этого нереально…
- И что, люди все это терпят? - грустно спросил Михалыч.
- А куда они денутся? Спереди их манят, как осла морковкой, красивой жизнью. Мол, будешь хорошо работать - купишь себе новую машину, телефон или еще что-то. Оглянешься назад - толпы безработных, а то и бездомных. И бежишь вперед за 'морковкой', что б не оказаться среди них. И закрываешь глаза на то, что в некоторых конторах даже болеть запрещают.
- Как это - болеть запрещают?
- Подумайте сами, капитан, человек заболел и на работу не может ходить. Значит денег для хозяина он не заработает. А если работник не приносит денег - такой работник не нужен.
- Это вы что же, - взгляд у Терехина был грустный-грустный. - Снова в барщину вернулись? Как до революции?
- Получается так, товарищ политрук. Вернулись…
Проснувшись, первое что я ощутил, была сильная боль в натертых лямками плечах, ноющие ноги и сильный голод. Сон никак не выходил из головы. Я лежал и все прокручивал в голове приснившийся мне разговор. Знаете, несмотря ни на что, я даже рад был, что попал в это время. Наверно в душе я все-таки романтик и даже постоянная опасность этой адской войны мне больше по нраву, чем серая обыденность двадцать первого века с его скотскими нравами. Да, я определенно рад, что сюда попал.
Оказалось, что проснулся я как раз к ужину. Остальные, в своем большинстве, уже давно сидели в нашей импровизированной лесной столовой и с аппетитом что-то уплетали. Я, хоть и чувствовал себя инвалидом, поспешил присоединится к ним. Мешки с трофеями, которые почему-то никто не забрал, решил оставить под деревом - я их и так, после того как тащил, ненавидел. Там же оставил и карабин. А вот МП не забыл.
Среди партизан царило веселое оживление. Аккомпанементом стуку ложек звучали рассказы о нашем выходе.
- …тут оно как рванет! - жестикулируя ложкой рассказывал какой-то боец. - А я аж зажмурился. Потом начал стрелять пулемет. Смотрю, немцы из машины прыгают и падают. Ага, думаю, попались в коробочке! Ну и, тоже, давай стрелять по машине…
Впечатлений от нашего выхода у народа явно было в избытке. Кто-то спорил, перебивая друг друга, кто-то пытался подсчитать сколько убил немцев лично, кто-то хвастал трофеями.
- …а нам Митрофаныч, значит, говорит залечь дальше на дороге что б мотоцикл назад не пустить. - рассказывал юнец, не больше восемнадцати лет, но уже с антрацитово-черными усами и бородкой. - Мы отошли с Василием, и в кустах залегли. Лежим, значит, ждем. Долго лежали - думали уже не поедет никто. А тут слышим, едут. Мотоцикл мимо нас проехал…
- Ага, проехал. - перебил рассказчика сидящий рядом парень, видимо тот самый Василий. - Он еще только появился, как ты в него целится начал! А если б пальнул, да те что в грузовиках услышали бы? Мало я тебе подзатыльника дал!
- Ну не пальнул же. - продолжил черноусый. - Так вот, проехали они мимо. Мы лежим, ждем, ничего не происходит. Машины-то уже слышим, а взрыва нет. Думали, может не сработало чего. А потом бахнуло. И, слышу, стреляют. Я приготовился, смотрю туда, куда немцы уехали. Едут. Быстро так, а тот, что в люльке - все пулеметом своим из стороны в сторону водит. Ну, я гранатку им на дорогу кинул - мотоцикл аж на самую обочину улетел…
Кто-то протянул мне миску с одуряюще вкусно пахнущей кашей. Я оглянулся - Оля. Стоит сзади, а глаза такие радостные. И от той замкнутости, которая у нее была когда мы шли с Терехиным, не осталось даже следа.
- Поешь, Леша. Оголодал, наверно, совсем.
Я с благодарностью взял еду и принялся поглощать вкуснейшую пшенную кашу с мясом.
- А командир, пока вас не было, в себя пришел. - Оле не терпелось поделится новостями. - На следующий день как вы ушли, я ему бинты меняла. Смотрю - глаза открыл. А потом спрашивает, где он и что с его отрядом. Я Феликса Натановича сразу и позвала. Тот посмотрел, говорит еще день командира не беспокоить.
Новость о том, что политрук очнулся меня порадовала. Несмотря на некоторые издержки бдительности при нашей первой встрече, у меня сложилось о нем вполне положительное впечатление. В принципе, неплохой мужик и было бы жаль если б он вот так умер. Я что-то промычал набитым ртом в ответ, а Оля продолжала.
- Через день командир к нему пришел и о чем-то они говорили почти час. Еще Лешку, здорового того, что с нами был тогда, позвали. Еще что-то разговаривали, а потом командир, который раненый, кричать начал - рвался все через фронт пробиваться…
А вот это уже проблемы. Политрук явно настроился продолжать пробиваться к своим. Может и не захотеть оставаться с отрядом. А мне что делать? Идти через фронт - отпадает в любом случае. Лучше здесь останусь. Только как Терехин посмотрит на мой отказ идти дальше под его командованием? Опять проснутся подозрения, если они вообще 'засыпали'… Придется что-то придумывать. В случае чего, наверно, буду просить капитана оставить меня в отряде. Вряд ли он будет так просто подрывниками разбрасываться.
- И что решили? - я быстро проглотил кашу, что б иметь возможность говорить, и перебил Олю.
- Не знаю. Меня Феликс Натанович как раз воды послал принести. А когда возвращалась - командир уже уходил.
- Понятно. - я протянул Оле пустую миску. - Спасибо за кашу. А сама ты как?
- А что я? - Оля, приняв посуду, потупилась. - Я нормально. За ранеными ухаживаю, по кухне помогаю. Думаю, вот, у командира винтовку попросить. Немцев бить хочу!
Лично я считаю, что не женское это дело - война. Да, очень много женщин всех возрастов воевали в этой войне. Связистки, причем не только те, которые сидели где-то в штабе на рации, а и те, которые ползли с тяжеленной радиостанцией через линию фронта и обратно, медсестры, которые под пулями тащили с поля боя раненых, не спали сутками в госпиталях, готовя их к операциям и ассистируя таким же падающим с ног от усталости хирургам, снайперы, партизанки, подпольщицы… Но как объяснить, что еще можно выдержать вид мертвого бойца-мужчины, а даже представить себе такую вот Олю, изуродованную близким взрывом или просто поймавшую пулю, невыносимо больно? Как объяснить ей, что она должна жить и давать начало новой жизни вместо того что б убивать людей? Как ей это объяснить, да еще и после всего с ней произошедшего? Я так и не успел придумать, что на это ответить девушке.
- Леш, тебя командир зовет. - пока я размышлял, как-то незаметно появился старшина. - Гримченко, тебя - тоже.
Ничего не ответив девушке, я встал, закинув на плечо автомат и дождавшись Сашу, направился к шалашу командира. Возле входа уже топтался Лешка, а на бревне сидел Митрофаныч. Практически сразу из шалаша вышел капитан.
- Ну что бойцы, отдохнули? - спросил он нас с Гримченко.
- Отдохнули, товарищ капитан!
- Тогда пойдем к вашему политруку. Он, как очнулся, все рвется с вами поговорить.
Мы последовали за капитаном, прихрамывающей походкой направляющимся к лазарету. В отличии от остальных моих товарищей, с которыми я попал к партизанам, в лазарете мне еще не довелось побывать. Если Оля была прямо прикреплена к лазарету для ухода за раненными и это было ее основное рабочее место, а Лешка с Гримченко бывали здесь по хозяйственной части - воды принести, еще что-то помочь - то я практически все время своего пребывания в отряде провел с подрывником-старшиной в его хозяйстве, обучаясь премудростям взрывного дела или просто составляя компанию Трепову. Так что мне было даже интересно.
Впереди показался небольшой пятачок чистой земли среди деревьев. От остального леса он отличался только тем, что здесь на высоте человеческого роста между деревьями был растянут кусок брезента, зияющий несколькими прорехами. Со стороны лазарета подул ветер и я почувствовал 'аромат' этого места - смесь лекарственных запахов со слабыми нотками гниения и железистым привкусом крови. Чуть сморщил нос, но вскоре, видимо, привык к запаху и уже не обращал на него внимания. По мере приближения, за деревьями уже стало возможно разобрать некоторые подробности местного лазарета.
Под навесом лежали восемь раненых бойцов. Подстилками им служили какие-то мешки, из прорех в которых торчала, набитая туда чей-то заботливой рукой, трава. Кто-то, несмотря на теплую погоду, был укрыт мешковиной или куском брезента, кто-то, наоборот, лежал с обнаженным торсом. В основном, раненные были без сознания. Только двое негромко переговаривались между собой. А один из бойцов, мотая полностью забинтованной головой, громко стонал в бреду. Как раз над ним присел и что-то колдовал местный хозяин - 'фельшер', как его называл Митрофаныч.
Услышав наши шаги врач встал и обернулся. Среднего возраста мужчина, с очень характерной еврейской внешностью. Под кучерявой, смолисто-черной шевелюрой поблескивали сквозь круглые стекла очков в тонкой проволочной оправе такие же черные глаза. Сами очки вольготно расположились на длинном носу. Упрямый изгиб рта и волевой подбородок говорили о том, что с этим человеком лучше не спорить. Врач был гладко, до синевы, выбрит. Одет он был в гимнастерку без всяких знаков различия, впрочем практически целую - несколько заметных прорех были аккуратно зашиты - и, как будто, выглаженную. Так же поражали чистотой и отсутствием дыр, как у большинства из нас, его брюки. Сапоги, впрочем, были настолько же убитые как и у остальных.
- Феликс Натанович, - обратился к мужчине капитан. - Я бойцов привел к товарищу политруку. К нему можно?
- Почему же нельзя? - голос у Феликса Натановича был глубокий и без всякого следа воспетой анекдотами еврейской картавости, которую я невольно ожидал услышать. - Даже нужно, товарищ капитан. Он мне всех больных уже переполошил - вас звал. Вы уж, будьте так любезны, скажите ему что б не шумел. А то меня он слушать не хочет.
- Скажу, Феликс Натанович. Обязательно.
Кивнув врачу, капитан похромал в дальний угол импровизированного лазарета. Только сейчас я заметил там Терехина. Политрук, голову которого украшал внушительный слой относительно чистых бинтов, сидел привалившись к одному из древесных стволов, служивших подпоркой для тента. Сидел он в какой-то скрученной позе, поджав колени и спрятав лицо в ладонях упертых о них рук. На наше приближение он не отреагировал - то ли спал, то ли о чем-то глубоко задумался.
- Товарищ младший политрук, - услышав голос капитана, Терехин поднял бледное, осунувшееся лицо и посмотрел на нас. - Вы почему мешаете врачу работать?
Политрук с трудом встал. При этом его немного повело в сторону - видимо закружилась голова. Сотрясение мозга, подумал я, Терехин поймал стопроцентно. Однако, не обращая внимания на разрешение капитана не вставать, он упрямо поднялся на ноги. Правда, все же, стоял, привалившись спиной к дереву. - Товарищ капитан, - слова политруку давались, явно, с трудом. - Я просил врача привести вас и моих бойцов. Отпустить меня самого к вам он отказался…
- С вами, товарищ младший политрук, - перебил капитан, - мы уже все обсудили. И, насколько я помню, договорились, что вы дождетесь возвращения ваших бойцов с боевого задания. Впредь, я вам, как командир отряда, в расположении которого вы в данный момент находитесь, приказываю не отвлекать врача от исполнения его обязанностей.
- С задания? - судя по выражению лица, Терехин пытался что-то припомнить, а потом указал на меня. - Он тоже ходил на задание?
- Боец Найденов, как один из двух подрывников в моем отряде, тоже ходил на задание. Я помню ваши сомнения относительно него, товарищ младший политрук, но, исходя из доклада командира группы, Найденов полностью доказал свою верность Родине. - это что же, бдительный политрук, пока меня не было, успел уже поделится своими подозрениями с капитаном? Вот ведь, какой бдительный оказался. Только пришел в себя, еле говорит, а сразу начинает указывать на меня как на возможного дезертира или, того хуже, вражеского шпиона!
- …на мине, заложенной им, - продолжал тем временем капитан. - подорвалась немецкая машина, в которой погибли вражеские солдаты. После взрыва Найденов, вместе с остальными бойцами группы, открыл огонь по противнику. Я думаю этого хватит для того что б снять с него подозрения?
Как по мне - так хватит с головой. А Терехин, после речи капитана, долго молчал, переводя взгляд с него на меня и обратно. Но, в конце концов, он кивнул. Хотя я сомневаюсь, что бдительный политработник так легко от меня отстанет. Словам капитана он конечно поверит, но потом сам их перепроверит. И не один раз.
- Товарищ капитан, - продолжил после длительной паузы Терехин. - Я считаю, что нам необходимо продолжить идти на соединение с действующими частями Красной Армии. И считаю, что вы, как командир Красной Армии, должны поступить так же.
- Политрук, - капитану было сложно стоять, опираясь на костыль, и он, махнув Терехину что б тот присаживался, присел на стоящий рядом чурбачок. - Мы уже ведь говорили с тобой на эту тему.
- Товарищ капитан, - политрук упрямо продолжал стоять, заставляя капитана задирать голову. - Вы, как и я, давали Присягу…
- Я помню Присягу! - капитан раздраженно, будто отметая слова Терехина в сторону, махнул рукой. - И продолжаю выполнять ее. Подумай сам, политрук! У меня восемьдесят бойцов, треть из которых ранена. Сколько дойдет до фронта? Сколько перейдет через него?
- Товарищ капитан… - Терехин попытался перебить капитана, но тот его проигнорировал.
- А с этими мне что делать? - капитан, упорно не замечая попыток Терехина вставить слово, обвел рукой лежащих в лазарете раненых. - Пристрелить или здесь бросить? Пойми, политрук, если мы пойдем через фронт - большинство моих бойцов просто не дойдет. А остальные - лягут при переходе через фронт. Зачем зря гнать на убой людей, если каждый из них может бить врага и здесь? Мы же не в своем тылу сидим! Здесь немцев не меньше чем в окопах на передовой.
Политрук уже не пытался перебивать. Он просто слушал, мрачнея лицом все больше и больше. Видимо слова капитана, с моей точки зрения вполне логичные и обоснованные, до него не доходили.
- Когда на вас вышли в лесу, - продолжал тем временем капитан, - Мои бойцы уничтожили вражеский аэродром, потеряв при этом только одного бойца в перестрелке с вами. Вчера без потерь вернулась группа, уничтожившая немецкий мотоцикл и два грузовика. Мы воюем, политрук! Воюем не хуже чем на передовой.
Терехин продолжал упрямо молчать. Видимо его все же сильно ударило если он не понимал простых вещей. Заклинило на мысли идти через фронт и все.
- Товарищ капитан, - после паузы сказал он. - Если вы отказываетесь, я прошу разрешить мне, вместе с моим отрядом продолжить идти к фронту.
Капитан грустно покачал головой. Судя по всему, в уме он всячески костерил упрямого политрука.
- Значит так. - взгляд капитана стал твердым и холодным. - Как командир этого отряда и старший по званию, я беру бойцов Найденова, Гримченко и Митрофанчика под свое командование. Вам, товарищ младший политрук, запрещается покидать расположение отряда до полного выздоровления. Приказ ясен?
Терехин молчал. Только упрямо посверкивал глазами в сторону капитана. Поборовшись некоторое время с ним взглядами, но потерпев поражение, он посмотрел на нас, видимо ища поддержки. Мы молчали. Саша Гримченко, потупив взгляд, смотрел себе под ноги. Лешка вдруг заинтересовался лежащим неподалеку раненым. А я молча переводил взгляд с капитана на политрука.
- Я спрашиваю, приказ ясен?
Терехин кивнул. Впрочем, я сомневаюсь, что он сдался. Не тот этот человек что б так просто отступить. Думаю, с политруком у нас еще будут проблемы. По крайней мере доставать капитана просьбами разрешить ему уйти он вряд ли перестанет. А может быть и самовольно попытается ускользнуть из лагеря. Упрямый человек. Сильный, твердый, упрямый человек.
Когда мы возвращались к командирскому шалашу я заметил там какое-то скопление людей. На небольшом пятачке перед входом в обитель нашего командира собралось почти все население партизанского лагеря. Из толпы, то и дело, доносились шуточки и, в ответ на них, раздавался смех. Завидев командира, партизаны немного примолкли и расступились и нашему взгляду открылась куча оружия и прочего добра, возле которой стоял Митрофаныч. Оказалось, что перед тем как мы отправились проведать Терехина, капитан приказал Митрофанычу собрать захваченные в нашей вылазке трофеи. Почему он не сделал это раньше - не знаю. Возможно был занят какими-то другими делами, а может, увидев наше состояние, решил дать бойцам сначала время для отдыха.
Поняв суть момента, я бросился к оставленным вещам и присоединил содержимое своих мешка и ранца к собранию наших трофеев. Под любопытными взглядами я извлекал из мешка один предмет за другим и аккуратно складывал их на землю. Патроны и обоймы - в лежащую на заботливо кем-то постеленной мешковине кучку боеприпасов. Гранаты - в другую кучку, рядом с первой. Немного поколебавшись, чем вызвал новую волну шуточек, с некоторым сожалением присоединил к лежащему ровными рядами на земле оружию автомат и пистолеты. Впрочем, один 'парабеллум' я все же 'забыл'. Очень уж мне хотелось пистолет. Оставил себе также и одежду, фляги и штыки. Собранную еду - консервы и галеты - тоже сложил в общую кучу. Ну а сигареты, после тех дней, которые пришлось провести без табака, у меня можно было вырвать только силой.
В итоге, вид трофеев вызвал у меня ассоциации с кадрами криминальной хроники по телевизору, когда рассказывают о ликвидации очередной банды и гордо демонстрируют изъятое в результате операции оружие. Слева ровненько, в два ряда, лежали захваченные карабины, рядом с которыми, немного не вписываясь в получившийся 'натюрморт' лежали восемь пистолетов, два автомата, три пулемета, один из которых был с присоединенным 'кексом', и гордо стоял на прямоугольной плите миномет. Рядом, в центре 'склада', высилась горка патронов - в основном винтовочных 'маузеров' 7.92, большинство из которых было в обоймах, но хватало и россыпью. Тут же стояли шесть железных патронных ящиков с лентами для МГ и еще два 'кекса'. Возле патронов были сложены гранаты - в основном 'колотушки' М-24, лежащие на земле четырьмя длинными рядами, и 'яйца' М-39 в два ряда покороче. И, справа, окончательным штрихом картину дополняли ряды консервных банок, пачек галет и еще что-то, явно съестное.