- Как я понял, намечается отъезд в Ганновер, и весьма скоро, - начал учёный. - Если ваше королевское высочество позволит, я бы поехал с вами. - Он повернулся к Элизе. - Сударыня! Наша дружба, начавшаяся в Лейпциге тридцать лет назад, когда наши пути пересеклись на ярмарке, и мне довелось пережить небольшое приключение вместе с вами и вашим другом-бродягой…
- Ага! - воскликнула Каролина.
- …близится к завершению. Благородная попытка принцессы достичь философского примирения, в которой ей с таким терпением и тактом помогал доктор Уотерхауз, должен с прискорбием сообщить…
- Провалилась? - спросила Каролина.
- Перенесена на другой срок, - сказал Лейбниц.
- Какой?
- Сотни, может быть, тысячи лет.
- Хм-м, - сказала Каролина. - Не много практической пользы будет от этого Дому Ганноверов, когда придёт время выбирать новый Тайный совет.
- Очень сожалею, - пожал плечами Лейбниц, - но некоторые вещи нельзя ускорить. Другие, как мой отъезд из Лондона, напротив, происходят чересчур быстро.
- Где сэр Исаак и доктор Уотерхауз? - спросила принцесса.
- Сэр Исаак уехал и передаёт извинения, что не попрощался лично, - отвечал Лейбниц. - Как я понял, у него очень спешные дела. Доктор Уотерхауз сказал, что подождёт в саду на случай, если вы захотите отрубить ему голову за провал миссии.
- Отнюдь! Я пойду поблагодарю его за услугу - а вас жду завтра на корабле!
И Каролина стремительно вышла из комнаты.
- Элиза, - сказал учёный.
- Готфрид, - отозвалась герцогиня.
Лондонский мост. На следующий день
- Оно было совсем не таким слёзным, как могло бы, учитывая, сколько мы с герцогиней знакомы, как много вместе пережили и всё такое, - сказал Лейбниц. - Разумеется, мы будем держать связь через переписку.
Он говорил о вчерашнем расставании с Элизой в Лестер-хауз, но с тем же успехом его слова могли относиться к их с Даниелем теперешнему прощанию на Лондонском мосту.
- Сорок один год, - проговорил Даниель.
- Я думал о том же! - выпалил Лейбниц чуть ли не до того, как Даниель успел открыть рот. - Сорок один год назад мы с вами встретились на этом самом месте!
Они стояли на островке у опоры моста под Площадью, почти на середине реки, неподалёку от "Грот-салинга", из которого клуб вёл слежку. Однако события эти, всего месячной давности, были в Даниелевой памяти совсем не такими чёткими и выпуклыми, как день, когда прибывший морем из Франции молодой Лейбниц (тогда ещё не барон), с арифметической машиной под мышкой, выпрыгнул из шлюпки на этот самый островок - на это самое место и познакомился с молодым Даниелем Уотерхаузом из Королевского общества.
Воспоминания Лейбница были не менее отчётливы.
- Кажется, это было… здесь! - (трогая носком башмака плоский камень на краю острова). - Здесь я впервые ступил на английскую землю.
- Мне тоже так помнится.
- Конечно, если верна концепция абсолютного пространства, то мы оба неправы, - продолжал Лейбниц. - За сорок один год Земля много раз обернулась вокруг своей оси и вокруг Солнца, а Солнце, как все мы знаем, пролетело огромное расстояние. Посему я ступил на берег не здесь, а в каком-то другом месте, оставшемся далеко в межзвёздном вакууме.
Даниель не поддержал разговор. Он боялся, что Лейбниц разразится гневной филиппикой против Ньютона и Ньютоновой философии. Однако Лейбниц отступил и от опасной темы, и от края островка. К ним приближалась шлюпка, которой предстояло доставить учёного на ганноверский шлюп "София". Принцесса Каролина была уже на корабле.
- Что я помню из того дня? Нас заметил и недовольно разглядывал Гук, проводивший землемерные работы на той набережной, - сказал Лейбниц, указывая на берег. - Мы навестили бедного старого Уилкинса, и он возложил на вас огромную ответственность…
- Он велел мне "всё это осуществить".
- Как вы думаете, что старый шельмец подразумевал под "всем этим"?
- Я миллион раз ломал голову, - отвечал Даниель. - Веротерпимость? Королевское общество? Пансофизм? Арифметическую машину? Для Уилкинса всё перечисленное было связано.
- Он провидел то, что Каролина называет Системой мира.
- Возможно. Так или иначе, с тех пор я старался сохранить в голове эту связь: представление, что они должны идти вместе, как скованные цепью узники…
- Жизнерадостный образ! - заметил Лейбниц.
- Сорок лет я занимался одним: смотрел, что из этого отстаёт, и пытался подтягивать. Два десятилетия сильнее всего отставали арифметические и логические машины…
- И потому вы трудились над ними, - подхватил Лейбниц, - за что я вам навеки признателен. Но кто знает? Быть может, поддержка царя и движущая сила машины по подъёму воды посредством огня помогут вывести их вперёд.
- Возможно, - отвечал Даниель. - А теперь - особенно после вчерашнего дня - мне горько, что я от всего отгородился и не уследил за метафизическим расколом, когда ещё можно было чем-то помочь.
- А если бы вы занялись метафизикой, то сейчас, как честный пуританин, корили б себя за то, что упустили какие-то другие важные вещи.
Даниель хмыкнул.
- Вспомните, в Ньютоне тогда видели главным образом изобретателя нового телескопа, - продолжал Лейбниц. - Уилкинс не мог предвидеть раскола, о котором вы говорите, и не мог поручить вам роль примирителя. Здесь вам не в чем себя винить.
- Однако великую идею пансофизма он видел очень ясно и наверняка хотел, чтобы я поддерживал её, как могу, - сказал Даниель. - И теперь я пытаюсь понять, действовал ли я наилучшим возможным образом.
- Я бы сказал, что да, - ответил Лейбниц, - ибо мы живём в лучшем из возможных миров.
- Надеюсь, что это не так, поскольку, как представляется, моё путешествие из Бостона - в которое, сознаюсь, я пустился не без неких радостных надежд - завершилось трагедией. И даже не великой трагедией, а чем-то куда более постыдным и жалким.
- От Уилкинса, если помните, мы пошли в кофейню, - сказал Лейбниц. - Мы говорили о наблюдениях мистера Гука над снежинками: как удивительно, что все шесть лучей растут из общего центра независимо, каждый по своим внутренним законам. Один луч не может влиять на другие, и тем не менее они очень схожи. Для меня это воплощение предустановленной гармонии. Так вот, Даниель, подобным же образом из общего натурфилософского центра растёт не одна система понимания Вселенной. Каждая развивается по своим внутренним правилам, и друг на друга они не влияют, как показали вчера мы с Ньютоном, не согласившись решительно ни в чём! Однако если они и впрямь растут из одного семени - а я верю, что это так! - то когда-нибудь они сделаются сходны и соразмерны, как лучики снежинки.
- Надеюсь, бедная снежинка не растает прежде в пламени, которое привиделось Каролине, - проговорил Даниель.
- Этого нам не дано ни предвидеть, ни предотвратить. Мы можем лишь продолжать работу, сколь в наших силах, - отвечал Лейбниц.
- Кстати, - заметил Даниель, - вот кое-что для вас.
По ходу разговора он время от времени поглядывал на телеги, едущие из Лондона по мосту, а сейчас рукой подавал знак кому-то на площади. Лейбниц проследил его взгляд и увидел Уильяма Хама, банкира. Тот сидел на телеге, только что остановившейся у лестницы, и махал в ответ. Помимо него в телеге наблюдалось необычное скопление грузчиков, ещё более дюжих, чем средний представитель этой профессии. Некоторые остались сидеть, пристально глядя на прохожих. Другие спрыгнули на мостовую и потащили вниз по ступеням небольшие ящики, которые составляли к ногам Лейбница. Тем временем шлюпка с "Софии" подошла так близко, что матросы смогли бросить концы. Свободные лодочники на пристани поймали их и закрепили на швартовых тумбах. Слуга-ганноверец шагнул через борт и нагнулся, чтобы погрузить первый ящик в шлюпку, но Лейбниц по-немецки попросил его чуточку обождать.
- Если в этих ящиках то, что я предполагаю… - обратился он к Даниелю.
- Оно самое.
- …то принимать их будут люди, весьма дотошные во всём, что касается мер и весов. Лучше, чтобы цифры сошлись!
Поэтому ящики продолжали носить, пока телега не опустела. Каждый был запечатан восковой печатью Английского банка, где они хранились до самого недавнего времени; от древесины ещё тянуло затхлостью банковских подвалов. Уильям Хам спустился, неся пухлый бювар отсырелых документов, в которых прослеживался путь груза, начиная с отчёта Соломона Когана о принятом с "Минервы" золоте, через все промежуточные стадии обработки во Дворе технологических искусств и в Брайдуэлле. Лейбниц изучил бумаги, затем сосчитал ящики (7), сосчитал их вторично (7) и попросил Даниеля проверить количество (7). Лишь после этого он поставил на требуемых местах в документах своё имя: GOTTFRIED FREIHERR VON LEIBNIZ, а Даниель подписался как свидетель. Затем Лейбниц разрешил ставить ящики в шлюпку, но ещё раз сосчитал их по мере погрузки (7).
- Это начало, - сказал Даниель. - Как вам известно, ящиков будет ещё много. Но раз уж вы всё равно едете в Ганновер, я решил отдать вам то, что мы сделали на сегодня.
- Весьма приятная кода к тому, что иначе могло бы стать меланхолическим прощанием. - Лейбниц решительно расправил плечи, одновременно изобразив на лице подобие улыбки. - И окончательный ответ на ваши ложные сомнения по поводу того, всё ли вы сделали для Уилкинса. Он, сударь, вправе вами гордится.
У Даниеля не было слов, чтобы на это ответить, поэтому он просто шагнул вперёд и обнял Лейбница изо всех сил. Лейбниц тоже крепко его обнял. Затем повернулся спиной, чтобы Даниель не видел его лица, и шагнул в шлюпку. Пока отцепляли швартовы, он ещё раз пересчитал ящики (или сделал вид, будто пересчитывает). Лодка отошла от пристани и устремилась в бурный поток под мостом.
- Семь? - крикнул Даниель.
- Семь ровно! - донёсся ответ. - Увидимся на Парнасе, Даниель, или где там оканчивают свой путь философы!
- Я думаю, они оканчивают свой путь в старых книгах! - отвечал Даниель. - Так что я буду искать вас, сударь, в библиотеке!
- Её-то я и строю, - отозвался Лейбниц, - и в ней вы меня найдёте. Прощайте, Даниель!
- Прощайте, Готфрид! - крикнул Даниель.
Он стоял и смотрел, пока шлюпка не затерялась средь кораблей в гавани, под чёрной стеной Тауэра. Это было почти зеркальное отражение того, как Лейбниц появился, из ниоткуда, сорок один год назад, только зеркало помутнело и затуманилось. Ибо многое изменилось за эти годы, и Даниель уже не мог смотреть ясными глазами юноши.
Гринвич
Месяц спустя (18 сентября 1714)
Пусть иные монархи, окружённые простёртыми ниц рабами, кичатся безусловным повиновением несчастных, не ведающих свободы и могущих похвалиться лишь тем, что они, подобно брёвнам или камням, безропотно дают себя попирать; в то время как король Великобритании, почти единственный во Вселенной, может с гордостью именовать себя правителем разумных созданий.
"Беды, которых можно справедливо ожидать от правительства вигов", приписывается Бернарду Мандевиллю, 1714
- Вот такое и впрямь увидишь не каждый день! - воскликнул Роджер Комсток, маркиз Равенскар. Его первые слова за четверть часа - долгий для Роджера промежуток молчания - вывели Даниеля из сонного забытья, в которое тот впал на третьем часу их с Роджером стояния в очереди.
Даниель вздрогнул и огляделся.
Философы постоянно приезжали в Гринвич, некоторые даже жили здесь, потому что выше на холме стояла обсерватория. Короли и королевы заглядывали сюда редко, хоть это и было их владение. Архитекторы наведывались часто и почти всегда себе на беду. Строительным проектам в Гринвиче вечно не хватало денег, а здания разрушались быстрее, чем их удавалось возводить. Иниго Джонс исхитрился преодолеть это болото Отчаяния: настелил крышу до того, как постройку засосала трясина. То был загородный дом королевы, и секрет успеха заключался в малых размерах. От реки дом отстоял на целую милю; по крайней мере, так казалось Даниелю и другим в очереди, голова которой находилась в творении мистера Джонса, а хвост вился до самой набережной. Здесь у пристани стояла богато украшенная барка. Дальше, в более глубокой части реки, покачивался на якорях корабль британского флота, доставивший короля Георга с Евразийского континента. Всё это Даниель видел лишь потому, что они с Роджером наконец достигли основания, а затем (получасом позже) и верхних ступеней одной из двух полукруглых лестниц, ведущих на террасу дворца. Ещё за несколько минут они мелкими шажками приблизились к двери и теперь стояли на пороге. Даниель, спиной к входу, любовался видом на реку - каким уж есть. Роджер, которого, как хорька, тянуло ко всему гнилому и тёмному, смотрел вперёд. Из раскрытой двери вместе с запахом подмышек, розовой воды и свежей краски долетала беовульфовская смесь английской и немецкой речи. У Даниеля не хватало духа повернуться к тому, что привлекло внимание Роджера; так они и вошли в янусоподобной конфигурации.
Даниель был убеждён, что приметил сэра Кристофера Рена где-то на час позади в очереди, и хотел украдкой показать, что можно пройти с ними. Напрасные усилия; в другом месте такое могло бы удаться, но только не здесь. Двадцать с чем-то лет назад Рену поручили хоть немного привести Гринвич в порядок, как умел только Рен, и с тех пор он вкладывал сюда всю душу. Работал он бесплатно: здесь предполагалось выстроить госпиталь для старых моряков. Затеяла проект королева Мария после сражения при Ля-Уг в 92-м, но в 94-м её не стало. Средства поступали крайней нерегулярно и непредсказуемо. Всякий раз, как из королевских сундуков вытекала тоненькая струйка денег, Рен обращал её в массивные каменные плиты и втыкал их по углам, а позже по периметру намеченных зданий. Он ясно видел, что не доживёт до конца строительства; более поздние, менее великие архитекторы смогут напортачить в деталях, но им уже не удастся изменить основной план. Ник Хоксмур, помощник Рена, оценив гениальность стратегии и проникшись её духом, недавно прикупил по скандально низкой цене огромную глыбу мрамора и поставил на берегу с тем, чтобы, как только появятся деньги на резчиков, превратить в статую правящего монарха (уж кто им тогда будет). Таким образом, картина, которую Даниель наблюдал с террасы (и которая безраздельно владела вниманием Рена), являла собой один колоссальный фундамент, воздвигнутый исполинами: ступенчатый эшелон прямоугольников, мечта пифагорейцев. То, что это были одни фундаменты, а не здания, как будто подтверждало слова принцессы Каролины, сказанные месяц назад, о системе и необходимости возводить её на прочном философском основании. Однако то, что Ньютон и Лейбниц выстроили (или не сумели выстроить), казалось шатким в сравнении с трудами Рена: лишнее доказательство, что тот поступил мудро, отказавшись от чистой философии и посвятив себя архитектуре.
Даниель отчаялся поймать взгляд Рена и повернулся к тому, что занимало Роджера.
- Ладно, - признал он несколько секунд спустя. - Действительно, такое увидишь не каждый день.
Две массивные щеки, соединённые кислой миной и увенчанные пронзительными глазками: лицо Георга. Много одежды, ничем особым, кроме своей роскоши, не примечательной в сравнении с платьем стоящих вокруг придворных. Большинство из них Даниель помнил по визиту в Ганновер и указал некоторых Роджеру. Тот, как выяснилось, слышал обо всех и знал о них больше Даниеля, но нуждался в подсказке, чтобы привязать слухи, сплетни и пикантные анекдоты к лицам. Вскоре придворные уже бросали на Даниеля злобные взгляды, хотя он был примерно десятым в очереди. Возможно, они приметили его жесты и перешёптывания с Роджером, однако главная причина была иная: в Ганновере, накануне смерти Софии и во время её похорон, Даниель притворялся безмозглым старикашкой. Теперь его назначили регентом. Отнюдь не доказательство здравого рассудка, скорее, свидетельство, что Даниелю кто-то покровительствует. Не Георг, очевидно. Значит, методом исключения - Каролина.
Её даже не было в зале. Нет, со второго взгляда Даниель отыскал принцессу и её супруга в углу. Вокруг них собрался собственный теневой двор из по большей части молодых, остроумных лондонцев; они слишком много говорили и смеялись, привлекая косые взгляды старых и не столь остроумных особ, старавшихся по возможности смотреть только на нового короля. Всё крайне дерзко и недвусмысленно: если ты рассчитываешь дожить до похорон Георга I, то, естественно, тянешься к будущему Георгу II. Большинству хватало такта держаться этого общего принципа, но Даниель Уотерхауз грубо нарушил приличия: старик, а примкнул к лагерю молодых! И вдобавок заявился под руку с маркизом Равенскаром!
- Мне не стоит больше тыкать пальцем и уставляться, а то на нас и так смотрят, - сказал он Роджеру с видом как можно более небрежным, словно говорил о вчерашней погоде, - но напоследок добавлю, что вы можете ясно видеть толстую и тощую.
Как знал toutle mond, то были любовницы Георга; его законная жена по-прежнему томилась в сыром замке где-то за Везером.
- Я уже приметил их, сэр, - сухо отвечал Роджер. - А они меня. И явно намерены растерзать.
- Думаю, вы совершенно неверно толкуете их внимание, - сказал Даниель, удостоверившись, что толстая и тощая действительно пытаются сжечь брови Роджера жаром своих взглядов. - Волчица в Тюрингском лесу и впрямь смотрит так на свою жертву перед прыжком, но не из ненависти, а из холодной уверенности, что беспомощный заяц, овца или кто там ещё послужит её пропитанию.
- Так вот что им нужно? Деньги?
- Если коротко, то да.
- По их взглядам я думал, они хотят, чтобы я вытащил шпагу и проткнул себя насквозь.
- Нет, им нужны ваши деньги, - подтвердил Даниель.
- Спасибо, что сказали.
- Что? Вы сейчас поделитесь с ними своими деньгами?
- Это было бы неприлично - возразил Роджер, краснея от одной мысли. - Но я не вижу причин не дать им чужих денег.
Наконец они подошли на такое расстояние, на котором этикет не позволял замечать кого-либо, кроме их (ещё некоронованного) короля. В кои-то веки Даниель, как регент, оказался важнее Роджера и должен был первым подойти к монарху; Георг даже его узнал.