Молодые люди были настроены очень решительно. Центробежные силы бурлили в них, сдерживаемые только карьерными соображениями, хотя пара намеков на то, что меньше дрессируешься - выше летишь, уже промелькнула. Еще в них с избытком хватало того холодного интеллектуального высокомерия, на грани снобизма, которое в любимом заместителе синьора Сфорца было сглажено возрастом и хорошим обществом, а в двадцатилетних александрийцах - судя по всему, более чем простого происхождения, кстати, опять же как и… - представлено в химически чистом виде. Даже той снисходительной терпимостью к менее развитым обитателям планеты, что свойственна интеллектуалам в энном поколении, молодые люди похвастаться не могли. Нетерпеливая нетерпимость, скоропалительная требовательность - в избытке. Еще не кимвал, но хорошая заготовка.
И знакомая до зубной боли, до натянутой кожи на затылке манера мыслить. Упор на скорость и точность линейных логических построений. Два реактивных паровых катка. То первое уважение было… иерархическим. Признанием, что она, Анаит, способна простроить цепочку на два звена дальше их самих. Да еще на чужом поле. Страшно подумать, что они бы сделали с Джоном… обожествили бы, наверное.
Теперь Анаит очень хотелось познакомиться с лояльными студентами. Нелояльных она, кажется, поняла в степени, достаточной для первого впечатления. И еще - шофер, он же охранник, он же немного связист и самую малость аналитик. Он учился в Токио, только закончил лет тридцать назад. Очень нужно обменяться впечатлениями. Жизненно необходимо.
Они прощаются - вежливо и дружелюбно. Молодые люди найдут ее, если захотят. А отчеты… отчеты и опросы выпускников, уже попробовавших жизни в большом мире, не содержат нужного. Неуверенности в походке. Привычки - почти всеобщей - проверять взглядом людей рядом с собой. Того, как проложены дорожки. Ветра, которого нет.
- Скажите, доктор, - девушка не представилась, но знает, что безымянной останется недолго. - а почему мы?
- Потому что в столовой вы сели так, чтобы вам было неудобно.
Маленький щелчок по задранным носам оба воспринимают с удовольствием и как должное. Ужасно. Просто ужасно.
- Сон, - говорит она чуть позже, найдя своего спутника в университетской автомастерской, точнее, в учебном классе, одновременно мастерской. - Как тебе в этом инкубаторе меритократии?
Сон-хёк возводит глаза к потолку, потом вежливо берет Анаит под локоть и выводит наружу.
- Нас заперли, вы в курсе?
- Во всяком случае, предприняли добросовестную попытку. Скорее всего, им интересно, как мы будем обходить эти ограничения.
- Конечно, - кивает Сон. - Что касается вашего вопроса, то мне кажется, нам не следовало сюда приезжать. Психологам и педагогам тут делать нечего, сюда нужно было присылать этолога.
* * *
- Боже мой, Боже мой… как же мне было стыдно!.. - И до сих пор, и выговорить все это вслух можно только спрятав лицо, уткнувшись носом в колени любимой жены - повинную голову и меч не сечет.
Любимая жена хрустит зеленым яблоком. Хорошо, что не по затылку.
- А тебе, между прочим, все очень сочувствовали.
- Еще лучше! - И кто все?.. - Ну я этого Деметрио…
- Глупости, - изрекает Кейс. - Твоя обычная чушь. Никто почему-то не удивился. Вот почему бы, а?
Почему, почему. Потому что. Потому что общественное мнение в лице корпорации прекрасно осведомлено, что один из сотрудников безопасности, заместитель по особым проектам - истеричный дурак. Что несколько хуже даже, чем истеричная дура. Потому что упомянутый заместитель вместо реакции в соответствии с ситуацией, или хотя бы с инструкцией…
- Мы тут все уже запомнили, - продолжает любимая, она же единственная жена, - что при помощи волшебного слова "обязательства" из тебя можно вить гнезда. А твой проректор тебя сколько лет знает?
Кейс берет с тарелки новое яблоко. Ярко-зеленое, пахнущее кислым соком.
- Я ему, этому Морану, памятник поставлю, - задумчиво говорит она. - За собственный счет. Посмертно. Очень он вовремя вломился.
- Вовремя для чего?
Непонятно - и о чем бы только не спрашивать, прижавшись щекой к теплому хлопку, к бедру, подставляясь слегка липким от сока пальцам, которые обводят кружки вокруг позвонков на шее. О чем бы не - только не думать, не напоминать себе, как было и холодно, и пусто, и совершенно непонятно, как же пролезть в игольное ушко со всем багажом, и страшно, больше всего страшно возненавидеть тех, кто - вроде бы - виноват, кто вынудил. Разразиться младенческим воплем: "Я же не хотел, вы меня заставили!". И щелчок прокатывающейся через щель карточки, и… выволочка, неожиданная и неожиданно страшная. Страшнее рассыпающихся из рук шариков.
По спине резко тюкают очень острым кулачком. Несколько раз. Для вящей ясности, наверное.
- Чтобы - ты - понял. Во-первых, что они сволочи и им нельзя никого учить. Ты вообще думал, что случилось бы, - удивительно мирно шипит Кейс, - если б ты отказался от своих слов - или… убежал, как пытался? А во-вторых, что так вообще нельзя. Никто не бывает всегда хорош для всех, даже если эти все не ублюдки песьей матери.
Это - тоже потом было - после десятка эпитетов и лестных характеристик, которые подняли бы не только расслабленного, но и Лазаря заставили бы подскочить и начать стыдливо суетиться по хозяйству. На нелепое щенячье "Но как?.." - "А вот так. Побудешь для разнообразия сволочью на деле. Запомнишь, может быть, не понравится. Выбирай, перед кем…"
Пугала, наверное, простота и очевидность выбора. Легкость. Предать жену и Франческо, и мистера Грина, и всех остальных, и эту, уже его страну - или господина полковника Морана. Такой несложный выбор, такой соблазнительный. Такой… подлый.
Оказывается, он так гордился безупречностью по отношению к тем, кого воплощал Моран. И дева уж готова была броситься с высокой башни, лишь бы сохранить невинность.
- Ты дурак и меня не слушаешь. Перестань рыдать и подумай, что было бы. Мне видно, почему тебе не видно? Ну заткнулся бы ты, но твое личное дело изъято уже, и его не подделаешь. И свидетелей того, как тебя ломали - весь факультет. Два. Их как заткнуть? А если они все тоже заткнутся, ну вдруг… ты представляешь, что начнется?
- Там хуже. Там все настолько хуже - нет, лучше бы я днем застрелился, насколько. - Истерика осталась далеко и казалась прошедшей бесследно, он даже мог шутить о ней. А вот об очередном приступе вопиющего непрофессионализма - пока не получалось. - Потому что угадай кто угадай кому несколько лет подряд выдавал ценные и начисто незаконные указания по учащимся. Это еще проверить надо, но Моран так сказал. А все мы, и не только мы, помним, где состоит этот кто, и он же засветился как распоследний кто.
- Какая что завела нас в этот лес? - хихикает жена.
- Скорее, какая что будет нас отсюда вылезать. Потому что замолчу я или нет, если Моран не уймется, расследование будет все равно. На любом расследовании, - Максим сдвигается, садится боком, так, чтобы чувствовать живое, настоящее существо рядом. - синьор Антонио всплывет первым и кверху брюхом: он надавал Морану слишком много советов. А с ним и за ним брюхом кверху всплывет Сообщество и весь Антикризисный комитет. Еще расследование покажет, каковы были эти методы и что они давали… я-то ничего такого не замечал, я думал, что система правильная. Но выпускники за последние десять лет все почти живы, работают, карьеру многие сделали…
Кейс задумывается, прикрывает глаза.
- Никто же уже не докажет, что Антонио действовал от имени Антонио. Твоих однокашников через одного перережут без допроса. Просто потому что. На всякий случай. А если бы ты заткнулся, то… - Кейс резко скрещивает пальцы обеих рук. - Лояльность, сечешь? Ты уж лучше протестуй, пожалуйста. Погромче. Мне это место дорого как семейная реликвия, а тут его потравят как осиное гнездо.
Максим кивает… так плохо и так отвратительно.
- О чем он думал, когда звонил мне?
Кейс наклоняет и выворачивает голову как выпь, чтобы посмотреть ему в лицо.
- О том, что ты был хорошей марионеткой, а теперь сломался. Наверняка. А больше ни о чем.
* * *
Троих ярко выраженных "лояльных" студентов - мальчика с Карибов, его приятеля и их одногруппницы, - оказалось, опять же, более чем достаточно для первого впечатления, и впечатление это было ошеломляющим. Во всех троих в избытке хватало того же интеллектуального высокомерия, что уже неприятно поразило Анаит; но хуже, много хуже того - под слоем снобизма обнаружились глубочайшая неуверенность в собственной этической состоятельности, жажда морального водительства и наставничества. Несамостоятельность, убежденность в человеческой неполноценности… опирающаяся как раз на то самое интеллектуальное превосходство. Они словно бы впитали вместе со знаниями свою ущербность, ограниченность в нравственном отношении, возвели ее в разряд непререкаемых истин.
Впрочем, отвратительное личное впечатление довольно быстро было с лихвой перекрыто тем, что троица сообщила в ответ на вопрос "почему не видно первокурсников".
Звучало-то все довольно безобидно. Закончившие в свое время "установочный интенсив" молодые люди относились к нему со знакомой любому педагогу смесью гордости и напускного равнодушия: так дети, успешно прошедшие через ритуалы приема в коллектив, отзываются о ритуале и тех, кому еще только предстоит испытание. Разве что эти дети еще и неплохо представляли себе, что с ними делали и зачем - а потому гордились собой несколько больше, чем обычно.
Трехмесячный интенсивный курс, необходимый для дальнейшего обучения, включал в себя решительно все - от скорочтения до медитационных практик, - и проходящих отсекали от любой внешней информации. Восемнадцатичасовой ежедневный практикум, расписанный по минутам и битком набитый всем, и физическими упражнениями, и аудиокурсами, без отдыха, но с оздоровительными процедурами типа электросна.
- Идешь себе на тренажере, а в ушах языковой курс, а перед носом учебник - и через неделю уже думаешь, что год прошел, и что ты вообще тут родился.
- Как меня глючило! - восторженно дополняет курносая девочка. - Смотришь на белую стенку, а по ней уравнения бегут…
- А сколько заваливает? - спросила Анаит.
- Не знаю, - ответил карибский мальчик. - Ходили слухи, что каждый второй или больше.
Ходили, значит, кто-то запускал. На практике отчисление с первого курса составляло вполне обычные 5–8 процентов, потому что основной отсев, естественно, шел при поступлении. Но, разумеется, слухи прибавляли первокурсникам значимости и уверенности в себе.
Тут, впрочем, и выпускники были искренне уверены, что неудачных старшекурсников тихо ликвидируют. В новгородский филиал вместе с этологами можно было посылать фольклористов. На практику, для сбора материала. "Современный городской фольклор спецслужб и профильных учебных заведений". На целый ряд диссертаций материала хватит…
Например "Изменения в образе трикстера на материале историй о Максиме Щербине". И интонационный рисунок записать обязательно. Нисходящие и восходящие. Возмущение. Восхищение. Такое чудовище было… Странно, что с ним за время учебы ничего не случилось, по всем правилам должно было. Аллергия какая-нибудь или еще что-то естественное. Может, за талант пожалели. А может кто такого и заказал. Но "безопасника" из Щербины так и не получилось, что ж это за сотрудник службы, которого любой житель планеты теперь знает в лицо? Ну зато он в политике преуспел.
Политика, судя по тем же интонациям, была делом неправильным. Туда попадали только плохие мальчики и девочки. С ума сойти.
Кстати, вы про "поправки Щербины" слышали? Это к университетскому кодексу поправки - так нарушить, чтобы тебе ничего не было, а кодекс задним числом отредактировали. Именная поправка теперь вроде ордена, их с дюжину уже набежало. Вот, например, Сидоров, да не тот, который…
На Анаит вылили еще одну лохань негодования с отчетливым проблеском восхищения: некто Сидоров, некто Янда и некто Такахаси, местные завзятые отщепенцы, негодяи и нарушители, которых почему-то не выгоняли вон - в очередной раз почему-то не выгоняли, отметила для себя инспектор, - тоже внесли свой посильный вклад в тестирование кодекса, правил внутреннего распорядка и терпения администрации.
Вот некто Векшё троице не вспомнился. "А кто это?".
А милая парочка из Александрии упомянута не была. Вообще. Как будто и не сидели они вдвоем во главе стола, как византийская геральдическая птица. Умные дети. В любом случае - умные. И уже калеки, как все они тут.
Хорошо, что полковник Моран не мог заглянуть сейчас в глаза Анаит. Он бы понял, как называется тот цветок, который он впустил в свое логово. Росянка.
Дьявол живет в деталях. В зелени садов, прирученном ветре, открытой нараспашку внешней двери химлаборатории… такие есть в каждом общежитии и первым курсам туда можно только со старшими, а всем остальным - когда захочется. Но двери не запираются. Аккуратные двери с удобными теплыми ручками. Резьбу хочется погладить. И почувствовать как весь дом устраивается вокруг тебя, как большое, уютное ручное животное.
- Вы обратили внимание на статистику по каникулам? - спрашивает Сон, возвращая папку с данными, открытыми для всех заинтересованных лиц. - Для меня очень странно и неожиданно.
- Что именно?
- Где-то после второго курса почти никто не проводит каникулы дома. Остаются здесь и после летней практики, работают в университете или в городе, или просто проходят летние факультативы. Им положены бесплатные билеты - использует меньшинство…
- В сумме, - говорит сама себе вслух Анаит, - В сумме… все это похоже, все это может быть похоже на…
Пока она ищет самое подходящее слово, Сон тихонько подсказывает:
- На тоталитарную секту.
Анаит передергивается. Шофер, охранник и помощник прав. Может быть, в Европе это назовут как-то иначе, но суть не меняется. Достаточно минимальной недоброжелательности, и все это - методики, каждая из которых, несомненно, разрешена и признана годной, статистика, результаты, обстановка, - укладывается в единую, монолитную и убийственную картину.
Кстати, методики - кто же их в клюве принес? Напрашивается одна-единственная кандидатура. Чем же думал человек, передающий в открытое светское учебное заведение наработки духовного ордена?..
Здесь никакой жалобы не нужно: обычная непредвзятая инспекция за три дня составит такое представление, что филиал закроют на карантин и будут выпускать из него по одному, после освидетельствования психиатрической комиссией на предмет вменяемости и дееспособности.
Как же все это делалось раньше? Ведь инспекции здесь были, как положено, и Комитет по надзору сюда кого-то отправлял, и Общественный совет при Комитете действовал. Да, кто у нас заместитель председателя Общественного совета? Хорошая должность - заместитель, и не на виду, и все полномочия в руках…
* * *
Мистер Грин, председатель Антикризисного комитета Мирового Совета Управления, является на службу очень рано - от квартиры до кабинета ему всего-то одиннадцать с половиной минут: две с половиной пешком через длинную парковку между Башнями, полторы через вестибюль, на лифте, еще раз на лифте и восемнадцать шагов по коридору.
Сейчас на комитетском этаже не должно быть никого, кроме персонала, работающего в ночную смену - референтов, аналитиков и прочих бессонных тружеников; обычно мистер Грин успевает не только пожелать им приятного начала рабочей ночи, но и проработать вместе с ними часть вечера и начало утра. И с дневной сменой - целый их день.
Тем не менее, в его приемной на пуфике сидит прекрасная, очаровательно заспанная и тем не менее взбудораженная юная особа; а этой особе, помощнику референта, вчера в восемь вечера сдавшей пост ночной смене, сейчас, в шесть утра, положено спать и видеть сон. Седьмой или девятый.
Нумерация снов, впрочем не имеет значения. А выучку не пропьешь. Сакраментального "я ждала вас" девочка не произносит - это и так очевидно. Ждала. Не менее получаса.
- Я получила письмо, и решила, что вы должны его видеть.
Мистер Грин на доли секунды ныряет в черноту. Привычка. Как мытье рук перед едой. Сброс системы, как шутил его учитель. Информацию, которую сейчас возьмешь в руки, нельзя пытаться вычислить наперед по косвенным параметрам. Нельзя представлять заранее. Даже если ты все посчитаешь правильно, это оставит след. Изменит угол зрения. Придаст сведениям немного не ту окраску.
- Пойдемте ко мне, Аня. - Анне Рикерт, 24 года, Вена, нравится это обращение.
А человек, который написал письмо, назвал ее "Дорогая А. Рикерт".
"Дева Мария благодатная, - думает мистер Грин, читая пересказ, а еще точнее - реконструкцию беседы некоего господина Морана с неким господином Щербиной и любуясь переливами идиоматической, пусть и слегка толедизованной латыни. Матерь Божья, я столько раз мог его пристрелить, этого Амаргона, рядом же сидел, что ж Ты мне не намекнула даже?" Реконструкция была убедительна. Реконструкция была черт знает как убедительна, так что странно, что за эти полчаса никто не добрался до Максима - а Максим не достучался до него самого. Впрочем, возможно, Аня просто получила пакет одной из первых.
Там, правда, еще три часа утра… семь минут четвертого, так что, наверное, бедную жертву неспровоцированной атаки со стороны alma mater еще не разбудили, или разбудили только что - лишний раз подтверждая любимую присказку жертвы о том, что утро добрым не бывает.
- Мы установили отправителя, - говорит девочка. - Это именно тот, кто подписался. Он попросту воспользовался университетской рассылкой.
Дальше она ничего не говорит, а сидит на краешке стула, сложив руки на коленях, и очень выразительно смотрит - словно нераскаянная еретичка в ожидании несправедливого приговора.