- Здрав будь, господине! - распахнув ворота, поклонился слуга Никодим. Олег Иванч кивнул, бросил Никодиму медяшку, глянул вокруг приметливо. До чего ж красив терем боярский! В три этажа, с подклетью каменной. Верх деревянный, резной, с узорочьем, в окнах слюдяных солнце оранжевым пламенем плавится… крыльцо высокое, резное, узорчатое. А кто это там, на крыльце-то, не сама ли хозяйка? Она и есть: в шапке собольей, в шубейке, золотой парчой крытой. Из-под шубейки, на плечи накинутой, летник аксамита зеленого, травчатого, узорами разными вышитый. С чего бы это принарядилась эдак боярыня?
Олег Иваныч поднялся на крыльцо, поклонился, здороваясь.
- Здрав будь и ты, господине! - улыбнулась боярыня, пригласила гостя в хоромы.
Чистота в горнице, порядок, аккуратность. Мебель вдоль стен немецкая - шкафы, да комоды, да полки. На полках книги - четьи-минеи, гиштории разные, большей частью нерусские. На столике у окна, у лавки, медвежьей шкурой покрытой, небольшая книжица, раскрытая, страницами вниз положена, видно, только что читала боярыня. Олег Иваныч взгляд метнул любопытства ради… Не наша книжица. Латыньская… или греческая. Эсхил какой-то… Надо будет Гришаню спросить, что за Эсхил такой?
Усадив гостя за стол, боярыня хлопнула в ладоши. Вмиг набежали слуги с яствами: кашами, да закусками, да пирогами, да киселями, да прочим. Мальвазеи два кувшинчика серебряных. Олег Иванычу сразу, как за стол сел, фильм некстати вспомнился, про Ивана Васильевича. Некстати - потому как смех его стал вдруг разбирать, а не хотелось смеяться - ну, как обидится, Софья-то…
- Не изволишь ли, матушка, чего еще? - поклонился Никодим.
Боярыня головой покачала:
- Оставьте нас!
С поклонами вышли слуги.
Софья взяла в руки кувшин, самолично налила вина себе и гостю.
- Выпьем, Олег Иваныч, за нашу дружбу!
Хоть и пила боярыня, однако себя блюла - держалась строго, да и волосы, по обычаю, под узорчатым платком скрывала. Постепенно разговор завязался. Собственно, говорила-то, в основном, Софья. Олег Иваныч лишь головой качал, да поддакивал время от времени.
Поблагодарив Олега за спасение от разбойников во время Тихвинского богомолья, боярыня легко перешла на более насущные темы городской политики. Хвалила Арбузовых, Астафьевых, Борецких "за гордость да честь новгородскую", ругала ивановских купцов, что боле о мошне своей думают, нежели о республике Новгородской, к новому владыке Феофилу относилась нейтрально, поскольку знала его плохо.
- Говорят, ни рыба ни мясо Феофил-то, - задумчиво произнесла боярыня. - И орденских посланцев, сказывают, на Торге видали, и на Москву Феофил отъезжать мысли имеет, к митрополиту Филиппу…
- Умен Феофил, - осторожно вставил слово Олег Иваныч. - А Иван, князь московский, силен уж слишком.
- Иван, князь московский… - эхом повторила боярыня. - Слышала такое: будто третье лето тому, как скончалась супруга его, а тело мертвое, супруги-то, разошлося, вздулося - видно, околдовали, извели бабу. Так и Иван подумал, выяснил - пояс княгини бабке-колдунье носили… Нашли - кто, да в Москве-реке утопили. Один лекарь упасся, Герозиус…
- Как-как?
- Герозиус, а что?
- Да нет… так, имечко уж больно знакомым показалось…
Так и текла беседа. Ни о чем, можно сказать. О главном - боярине Ставре и тайной встрече в часовне - не было произнесено ни слова. Сама боярыня старательно избегала этой темы, и стоило Олегу произнести имя Ставра, тут же ловко переводила разговор на другое. Видно было, что даже произносить имя боярина неприятно Софье.
- Да уж, черт с ним, со Ставром, - махнул рукой Олег Иваныч. - Злобен зело да хитер, аки змей.
Софья вздохнула, замолкла, задумалась о чем-то своем.
- Сказывают, жила когда-то одна девица, - подняв глаза, тихо произнесла она, - и был у нее брат, коего захотела она извести. Наловила в лесу змей да сварила из них зелье, однако ж брат узнал про то…
Снимал он с сестры буйну голову,
И брал он со костра дрова,
Клал дрова середи двора.
Да сжег ее тело белое
До самого до пепела.
Он развеял прах по чисту полю,
Заказал всем тужить плакати…
- Что же ты не ешь ничего, господине? - закончив историю, улыбнулась Софья. - Иль не вкусно?
- Вкусно… - кивнул Олег Иваныч и подумал, что в прежние, петербургские, времена в подобных условиях обязательно ляпнул бы какую-нибудь пошлость типа "ты вкуснее" или что-нибудь подобное. Обязательно бы ляпнул, не удержался, а вот тут… Черт его знает, как и действовать.
- А знаешь, боярыня, есть у меня один знакомый, переписчик софийский, - отпив вина, интригующим шепотом произнес Олег Иваныч, - так он сказывал как-то гишторию о звере Китоврасе, был такой в давней Греции зверь, глумник ужасный… Рассказать?
- Расскажи, расскажи, о звере Китоврасе, - неожиданно засмеялась Софья. - Я прежде то слыхала, да позабыла все…
Пришлось Олегу напрягать память. Что там конкретно рассказывал Гришаня, он помнил плохо, потому обильно разбавлял содержимое "гиштории" анекдотами из цикла "муж уехал в командировку", стараясь, правда, чтобы получалось не очень пошло. Судя по смеху и раскрасневшимся щекам Софьи, получалось - как надо.
На Софийском дворе зазвонили к вечерне, поднимаясь ввысь, поплыл над Детинцем торжественный звон, в конце улицы Прусской вторили ему колокола церквей Михаила и Вознесенья, неподалеку, на Черницыной, зазвенела колокольня Власия.
- Ну, пора, - поднялся из-за стола Олег Иваныч. - А то засиделся что-то, хозяйку-красавицу россказнями всякими утомляя… Не гневайся, боярыня, ежели что не так!
- Что ты, господине! - Софья улыбнулась, подошла ближе. - Знаешь, - произнесла она, прислушиваясь к колокольному звону. - Мне давно уже не было так хорошо, как сегодня. Правда, правда! Об одном только жалею - что ты не приходил раньше.
- Как можно…
- Можно! - Софья, шутя, закрыла Олегу рот рукою. - Можно… Приходи, когда захочешь. Так тоскливо сидеть здесь зимними вечерами. Одна… Одна-одинешенька. Ни детей, ни мужа. Одни слуги. Приходи, ладно? Что люди скажут? Да пес с ними, с людьми. Я свободная новгородская женщина, боярыня, и в моем праве делать все, что хочу. А я хочу тебя видеть. А… А ты?
Она приподнялась на носках, заглядывая в глаза Олега, и тот, неожиданно для себя, обнял боярыню, почувствовав, как трепет пронесся по ее тонкому стану. Софья подняла руки, провела ладонями по волосам Олега… и вдруг поцеловала его так крепко и страстно, как никто уже давно не целовал.
Бился на улице колокольный звон, уходил, поднимался в вечернее небо. Выйдя на крыльцо, жадно вдохнул Олег Иваныч холодный ноябрьский воздух. Спустился по крутым ступеням, шатаясь, словно пьяный, хоть и выпили-то всего ничего. Верный Никодим уже держал наготове поводья.
В хоромах, за прозрачными капельками слюды, в тусклом дрожащем пламени, стояла женская фигура с распущенными по плечам волосами. Водопадом, золотым водопадом, волосы стекали на плечи, свечка в руках дрожала…
Олег Иваныч помахал рукой, улыбаясь, пришпорил коня и поехал прочь. Быстро проскакал по Новинке…
Было ли то, что сейчас было? Иль привиделось все сном-наветом воздушным?
Не успел к вечерне Олег Иваныч, согрешил, что поделать. Придется дома больше молиться. Когда проезжал мимо храма Флора и Лавра - народ уже выходил на улицу, разгоняя вечернюю тьму, горели вокруг факелы стражи. Кто-то тронул за стремя… Гришаня.
- На Ильинскую скачешь, Олег Иваныч?
- Туда.
- Зайди-ко, дело есть. Если не очень спешишь, конечно.
Что за дело? Пожав плечами, Олег Иваныч спешился, в келью отрока пошли рядом с толпой богомольцев в длинных черных одеждах… впрочем, может быть - и не в черных, темно, не разглядеть особо-то.
Гришаня был словно пришибленный, не шутил, не разговаривал, не смеялся, как обычно. Может, сегодняшняя свалка на мосту так на него подействовала? А что он, ране такого не видывал? Ну, поплакал у моста-то, чего уж теперь-то.
Зашли в келью. Гришаня зажег свечу, взял со стола кусочек бересты:
- Читай!
"На Софейский двор от Ивана сына Флегонтова, што на Федорова живет. О том доношу, самолично слышав и видев как на вощаника Петра дворе…
…отрок сей Григорий Святу Троицу радостно поносиша и жидовинску веру Гвизольфину всяко славил. Рек, будто вера та всяко лучше, да святей, да пригожее, тако же грил всяки слова богомерзкие, похвалятяся, будто Иону-владыку самолично извел, в питие зелье подсыпав".
Олег Иваныч хмыкнул. Точно такая же грамотца лежала у него дома на столе. А ее автор, Иван, сын Флегонтов, был недавно убит неведомо кем на Федоровском ручье.
- Как убит? - встрепенулся отрок, но тут же охолонул: - Не в нем дело… то есть не в нем одном. Гвизольфи сегодня схвачен, по приказу Феофила, да вощаник Петр.
- Это как понимать - схвачен?
Олег Иваныч удивился. Феофил обычно именно через него проводил такие вещи - вот и подметная грамотца ему направлена, - а тут вдруг - схвачены. Кем, зачем? Почему в обход его, Олега? Не иначе - интриги Ставровы.
- То Варсонофьевы люди, - пояснил отрок. - Он теперь выслуживается пред Феофилом-владыкой, Варсонофий-то не хочет, чтоб с ним как с Пименом…
Олег Иваныч вздрогнул, вспомнив злую судьбу ключника. Вот уж поистине - из князи в грязи. Бит кнутом да оштрафован. Сейчас - незнамо где…
- Как это - не знамо где? - перебил Гришаня. - В дальний монастырь подался, Дымский, что у Тихвинского погоста. Грехи замаливать. Феофил, грамоту сию дав, рек, чтоб и я туда ж собирался… в монахи. Завтра поутру отвезут, рек.
Последнюю часть фразы отрок произнес шепотом.
- Не хочу в монахи, Олег Иваныч, - помолчав, горько зашептал он. - А деваться некуда, иначе…
Добавил, что и монастырь ему светит только в лучшем случае - что там Гвизольфи да Петр-вощаник покажут? Может, главным стригольником выйдет, по словам их, Гришаня?
Отрок тихо заплакал.
- Не переживай, паря! - Олег Иваныч потрепал его по плечу. - Чай, не на Москве живем - вины-то твои еще доказать надо!
- А и докажут… учены.
- Ну, в этом я лучше разбираюсь, - усмехнулся Олег Иваныч. - А ну рассказывай, да без утайки, что на дворе вощаника делал, да часто ли, да кто еще был?
Гришаня вздохнул тяжко. Глотнул из кувшина квасу, взглянул на гостя:
- Хочешь?
- Обойдусь. Хотя, впрочем, давай.
Отрок дождался, когда гость напьется, потом только начал рассказ свой:
- Это в начале мая еще началось. Познакомился на Торгу с девчонкой, вощаника Петра дочкой, Ульянкой…
- Стой, стой, стой, - припомнил Олег Иваныч. - Черна коса, очи лазоревы - не она ль?
- Она, Олег Иваныч… - Гриша смущенно улыбнулся.
В общем, сначала на Торгу встречались, потом на лугах окраинных, а как-то раз Ульянка отрока на свой двор зазвала. С тех пор и повадился Гришаня к вощанику. Там и отца Алексея встретил и прочих стригольников. Правда, вовсе не из-за них к Петру хаживал, ясно - из-за кого…
А третьего дня вдруг неожиданно встретил там Гвизольфи. Обрадовался - был за спасение благодарен - разговоры начал вести, хоть понимал - опасно то. Хотя разговоры-то вовсе не о вере были. Больше - о жизни. О Тамани, Гвизольфиной родине, о татарах да о городах фрязинских, Кафе да Суроже, что на море на Черном стоят, ранее Русским прозывавшемся. Много чего еще рассказывал Гвизольфи - и об Италии, стране фрязинской, о Венеции, Флоренции, Генуе, о Данте, поэте изрядном, даже стихи написал на березовице Гришане. Гвизольфи с Петром отец Алексей познакомил, да вскоре на Москву отъехал - сказывают, сам князь пригласил, Иване Васильевич… Может, и не столь ужасен Иван московский, как про него сказывают? Про стригольников, вон, тоже много чего болтают, а на деле - много ли правды в словах их сыщется? А Иван их зовет, на Москву-то, знать, чего-то от них надо…
Ивану-то ясно, чего надо… Олег Иваныч тихонько хмыкнул. Земли церковные забрать да богатства! Чтоб были они только у государя - боле ни у кого чтоб!
- Кроме Гвизольфи и Петра, кто при сем был?
- Ну… - Гришаня задумался, - Ульянка была, но она ни при чем, так, заходила иногда в отцову горницу, пироги приносила. Ну и, кажется, кто-то из подмастерьев заглядывал, круглолицый такой, Сувором звать…
Имя Сувора произнес Гришаня как-то не так, замявшись чуть. Другой бы и внимания не обратил, да только не Олег Иваныч - волк опытный.
- Ну, и чего там, с Сувором-то, выкладывай!
Отрок потупился. Потом рассказал, тихо так, словно нехотя… Хотя чего там - дело житейское. Ульянка-то не одному Гришане нравилась. Сувор тоже на нее виды имел. Другой-то подмастерье, Нифонтий, оженился недавно, а вот Сувор… Туповат был, это правда, однако упрям. К Ульянке приставал сперва, пока девчонка не пригрозила отцу пожаловаться. Тогда унялся. Так ничего и не сказала Ульянка Петру, а вот Гришане поведала. Очень за то отрок на Сувора обиделся.
Вообще же, как, в меру своих способностей, понял Олег Иваныч, Сувору с Ульянкой мало что светило. Ну, кто он таков, Сувор-то? Нищий подмастерье, тупой к тому же, и рожа у него та еще. Бандитская, прямо скажем. Ну, рожа - черт с ней, воды не пить, а вот то, что нищ, - это большой недостаток, который крайне редко сам по себе проходит. Гришаня - человек софейский - для Петра был куда более хорошим зятем. И грамотен, и при должности, и деньжата водятся. Да и заступа - с самим Феофилом знаком. Ну и - собой пригож, но это уж Ульянке ближе. Понял ли этот расклад Сувор иль подсказал кто - не суть пока. Главное, вполне вероятно, действовать начал. Через него и покойничек, Иван, сын Флегонтов, что нужно вызнал. А зачем покойничку это нужно было? А затем, что небогат был! Денежки, знамо дело, всякому нужны. И кто ж ему давал те денежки, за грамотку подметную, да за разговоры с подмастерьем Сувором? А тот, кто и прошлый раз Петра-вощаника подставить хотел, с трупом-то. Не только против Олега та задумка была, но и супротив Петра тоже. Может, иначе нужно было б тогда действовать - с Петром поговорить откровенно. Да кто ж знал. Чувствовал, чувствовал Олег Иваныч за всеми этими делами опытную злодейскую руку. Один режиссер тут, один! Не боярин ли Ставр? Он - интуиция кричала - он! Но мало конкретных фактов на Ставра - да и нет почти. Таких, чтоб на суде гремели. Их делать придется…
- Нравится Ульянка-то? - выслушав отрока, улыбнулся Олег Иваныч.
Гришаня смущенно кивнул, потянулся к кувшину.
- Это ты не с ней на Ивана Купалу скакал?
Отрок захлебнулся квасом.
- Ладно, ладно, не хочешь говорить - не рассказывай! - хохотнул Олег. - Чай, жениться задумал?
Гришаня кивнул.
- А не рано?
- Нет, не рано, уж нам по четырнадцать скоро. - Отрок покачал головой и добавил, что планирует сватовство через годок-другой, как подкопит деньжат.
Потом вдруг неожиданно пал на колени. Подполз к опешившему от таких фортелей гостю, схватил за руку:
- Олег, свет Иваныч, Христом-Богом прошу, будь мне отцом посаженым!
У Олега Иваныча кувшин с квасом из рук выпал.
Ну, блин, дает Гришаня! В посаженых отцах еще не приходилось бывать. Что ж, надо когда-нибудь начинать. Неловко отказывать отроку. С другой стороны, в прежнюю-то свою санкт-петербургскую жизнь насмотрелся Олег Иваныч на недорослей семнадцатилетних, кои по закону все дитями считались, хоть и оглоеды уже преизрядные; да что там - по закону, по умишку своему недалекому детьми и были, родительскими кошельками друг пред дружкой выпендривались, без мам-пап шагу ступить не умели, да и не хотели особо-то, в восемнадцать лет еще и жизненную дорожку не выбрали, все ждали, когда родители подтолкнут. Инфантилизм, в общем, полный. Самая омерзительная черта российской молодежи. Не так - в Новгороде Великом. Здесь взрослели рано - жизнь заставляла. Вон хоть тот же Гришаня - четырнадцать вот-вот исполнится, а язык не повернется дитем обозвать - при деле отрок, при должности, при уме-разумности. Не дите - вполне самостоятельный вьюнош. Или взять Олексаху, что раньше на Торгу сбитнем торговал. От роду годов двадцать - ума на все сорок. Покрутись на Торге-то, попробуй.
Посаженым отцом, говоришь?
- Так и быть, согласен, Гриша. Ну хватит, хватит, подымайся, давай, не пред иконой. Не о свадьбе думать пока надо, а о том, как грамоту подметную извадить. Гвизольфи с Петром-вощаником, говоришь, Варсонофий имал?
- Его люди. По владычному приказанью.
- Угу. А Гвизольфи, между прочим, человек не новгородский - княжий. А что, князь об аресте, я полагаю, не в курсе? - Олег Иваныч, хитро прищурясь, взглянул на Гришаню.
- Навряд ли ведает, - пожал плечами тот. - Кто ж ему скажет-то?
- Как это кто? А мы на что? Будем разве тут терпеть вопиющее нарушение прав человека? Нет, конечно! Завтра поутру и сообщим. Михаила Олелькович как раз в посадничий суд подъедет. Так что не горюй, Гриша! Думаю, не сегодня-завтра проблемка твоя уладится. Как там твоего соперника на любовном фронте кличут? Сувор?
Гришаня кивнул. Посмотрел на Олега Иваныча пристально:
- Уж сколь тебя знаю, Олег, свет Иваныч, а все к твоим речам не привыкну! Говоришь ты вроде бы и по-русски… а все же как немец или фрязин… иль какой-нибудь еллин древний, вроде Аристотеля да Платона.
Олег Иваныч усмехнулся:
- А тебе что, Гриша, смысл моих речей непонятен?
- Да смысл-то понятен… только уж больно мудрено!
С утра мело. Ветер крутил по дорогам поземку, наметал у ворот сугробы, бросал в лица прохожим колючую снежную пыль. Подъехав к Ярославову дворищу, где в выстроенных недавно палатах помещалась посадничья канцелярия, новый новгородский князь Михаил Олелькович спешился, закрывая от снега лицо.
- Можно вас на некоторое время, сир? - непонятно - то ли по-литовски, то ли по-польски - обратился к князю давно его поджидавший Гришаня.
Дружинники в латах вскинули бердыши.
Узнав Гришаню, Михаил Олелькович махнул рукой - свои.
Кивнул отроку - иди, мол, следом. Войдя в палату, кивнул склонившимся судейским, обернулся:
- Что хотел?
- Известно ли князю об аресте мессира Гвизольфи?
- Что-о? О каком аресте?! Когда?!
- Если князь соизволит проехать со мной…
- Князь соизволит! Дружина - за мною, остальным ждать.
Только снег под копытами заклубился.