Побежали, впереди торчал дот охранения – видимо, живчик-штурмбаннфюрер на него и ориентировался. Да, вот закрепленный хвост проволоки – подготовлен был проход. За ограждением короткий пустырь, двор дома, низина заросшая… Ведь уйдет, гад.
– Прижми его из пулемета. Только осторожно! – Женька нырнул под проволоку.
– Понял, – пулеметчик отскочил к неровному бетону дота, изготовился.
Автоматчики держали проволоку, младший лейтенант с проклятием продирался, – колючки цеплялись за бронежилет.
– Где он?! – зарычал подскочивший к ограждению Коваленко.
– Исчез… не, вон он, к кустам… – пулеметчик приложился – "дегтярев" застучал – трассирующие указывали направление.
Поднимаясь на ноги, Женька успел заметить пятнистое шевеление – удирал Визе удивительно шустро для медика.
– Я его… – Коваленко полез под проволоку, бойцы оттягивали прикладами нижнюю нитку.
Пулеметные очереди напугали эсэсовца – не оглядываясь, упал, но упорно полз на четвереньках. Женька бежал следом, судя по звону проволоки, Коваленко уже вырвался из пут заграждения. Сейчас помогут…
В небе повисла вторая ракета – светло, как днем, но бежать вдоль склона все равно трудно – бурьян цепляется почти как Stolperdrahtsperre. Пулемет умолк – диск меняет… Осмелевший Визе вскочил, метнулся к кустам.
– Halt, freak!
Мимо Землякова крупной молнией пронесся майор – Женьке стало досадно – вроде бежишь во весь галоп, а как на месте. Не, не успеть настичь до кустов…
Коваленко отставал от добычи шагов на десять – нырнул в заросли прыткий штурмбаннфюрер, буквально через секунду с хрустом врезался в кусты майор. Из низинки раздался абсолютно нечеловеческий вопль…
Автомат Женька закинул за спину, успел выдернуть из кобуры ТТ – в таком ювелирном деле будет понадежнее. У самых кустов переводчика обогнал Марчук:
– Страхуй, Жека!
Капитан прыгнул вниз: там творилось что-то невообразимое – нормального переводчика такие истошные discanto в тупик ставят. Да что ж там такое?
М-да, порастряс мозг товарищ Земляков, отупел малость. Это лошадь такая визгливая. И тесновато там. Внизу…
Внизу не то чтобы дрались, скорее с ума сходили: рвалась прочь испуганная лошадь, сталкивалась со второй телегой, сыпались ведра и какое-то барахло. Вокруг метались люди с оружием, Коваленко их расшвыривал, кричал капитан Марчук, прижавший кого-то к земле. Собственно, орали все. Человечек в теплой драповой куртке пытался вскинуть винтовку – майор вырвал оружие, двинул стрелка прикладом по спине:
– Фриц где?!
Лошадь ржала не умолкая, вторая телега двинулась в кусты, застряла. В этом бедламе Женька едва расслышал, как сзади крикнули:
– Сядь, дурак!
Логично. Сжимая пистолет, офигевший толмач поспешно присел. Катрин пролетела мимо – не к загулявшей лощинке, а наискось, ко двору, проезду, выводящему на улочку. Бронежилет и винтовка старшему сержанту не мешали – с ходу перемахнула скамейку во дворе, мелькнула у угла…
Среди криков у телег хлопнул пистолетный выстрел. Женька видел, как пошатнулся Коваленко, но майор устоял, дотянулся прикладом до присевшей у телеги фигуры – сшибленный, как кегля, человечек покатился, вновь вскинул руку с наганом…
Евгений Земляков снайпером себя не считал, да и – ТТ оружие специфическое. Но и тренировки дают результат – пуля переводческого пистолета пронзила предплечье ворога – бандеровец закричал. Да что ж они все такие писклявые?!
– Всем стоять! Работает СМЕРШ! – взревел Земляков со своей стратегической высоты.
И правда, бандеровцы замерли. Кое-кто даже присел. Смотрели вверх, белели в бликах гаснущей ракеты испуганные лица.
– Свет закиньте, – сказал Женька, не оборачиваясь, – там топотали подоспевшие автоматчики.
Хлопнула ракетница, зажгла ярко-холодную звезду. Со стороны ограждения подбегали бойцы группы капитана Попова…
Все было: кучка плененных бандерлогов, пара помятых, но вполне способных разговаривать немцев, гужевой транспорт, тоже напуганный, но вполне невредимый и на ходу. Даже девица твердых националистических принципов имелась – норовила плеваться и кусаться. Но не было среди богатых трофеев штурмбаннфюрера Визе.
Бойцы обыскивали кусты и ближайшие дворовые постройки. Коваленко, схлопотавший револьверную пулю в верхнюю часть бедра, сидел на земле и скрипел зубами – кость ему вроде бы не задело, но жгут кровь пока не остановил.
– Ищите, ребята. Не мог фриц уйти.
– За ним вроде бы Мезина пошла, – догадался Женька.
– Ищите.
Марчук с тремя бойцами побежали следом за переводчиком, но на улочке преследование и закончилось – навстречу шла Катрин.
– Ушел, крыса медицинская. Там переулок и дворы: драпать позволяется на все девять сторон света. Да, надо было нам нюхливую собачку с собой прихватить…
Машины решили не подгонять, майора и раненого бандеровца напрямую на руках подняли в Цитадель. С допросами не тянули, клиенты особо не упорствовали – оба оказались солдатами разведбатальона 101-й егерской, бывшей "легкопехотной". Женькин унтер рассказал, что днем они "с камрадом ефрейтором" вызвались добровольцами – помогать в вывозе особо важной медицинской документации – и поступили в распоряжение штурмбаннфюрера. Имелись в словах добровольцев кое-какие интересные подробности, но свою конкретную цель и задачу егеря не знали. "Он приказал следовать за собой, и нам должна была помочь местная агентура". Егерский ефрейтор, которого допрашивал Спирин, показал примерно то же.
Допрашиваемые рядовые оуновцы ничего толком не знали, их чотовый-командир говорить не желал, и вообще допрашивающему Марчуку было сложно. Там еще и Анджей мешал, требуя "strzelac zabojcow". Пришлось мальчишку силой выволакивать.
Женьку вызвали из канцелярии, временно занятой под штаб Особого отряда, во двор.
Коваленко полулежал в кузове "виллиса":
– Мы, товарищи оперативники, сейчас скатаем в санбат на обработку и обратно. Вытрясайте из подследственных всё до донышка, нужно определяться, – майор вытер взмокший лоб. – Вообще-то обидно, товарищи. Ведь в руках паршивец был. Короче, работайте. Старшим пока капитан Марчук. Готовьте план оперативных мероприятий, утром продолжим. Вас, Катерина, прошу продумать ситуацию с тактической стороны. Интуиция нам нужна, что уж тут говорить.
– Напрягусь, – пообещала Мезина.
Начальство под охраной укатило в санбат "на техобслуживание". Марчук и Спирин ушли продолжать допросы, а Женьку придержала старший сержант:
– Сядь на пару минут. Обменяемся впечатлениями по итогам истекшего дня.
Женька сел на дверь, которую кто-то уже положил на кирпичи, создав военно-полевую лавку. Катрин достала помятую пачку папирос.
– Вот это совершенно напрасно, – намекнул Земляков. – Помнится, ты очень доходчиво объясняла.
– Правильно я объясняла. Но у меня аллергия, и в носу жутко чешется. В Москве и самолете так вообще полная фигня творилась, хоть и снадобья глотала. С дымом чуть полегче. К тому же это лишь четвертая папироска.
– Не оправдывайся. Майор вернется, наряд вне очереди влепит. За подрыв антиникотиновых идеалов.
– Он сейчас не вернется. Дырка в бедре – штука выматывающая. Я проверяла. О, Павло Захарович, присаживайся…
Торчок принес котелок с чаем, полбуханки хлеба:
– Отож саперское. Хитляв чаек, конешно.
Прихлебывали по очереди. Катрин вздохнула:
– Надо было рискнуть. Визе у меня на прицеле сидел, можно было аккуратно подстрелить. Но далековато, и от "ствола" я отвыкла. Пока заграждение обогнула, пока на улицу выскочила. Как сгинул…
– Может, еще найдется. Что-то важное ему нужно. И громоздкое.
– Тож истинно загадка, – согласился Торчок. – Две брички пригнали. Шо здесь можно нагружать?
– И вода у них была. Надо бы утром осмотреться тщательнее.
– Уже светает. Пойду-ка я с егерями еще поболтаю.
– Это правильно. Только не слишком гаркай. А то это "Работает СМЕРШ!" я за два квартала слышала.
– О, то звучно было, – ухмыльнулся Торчок.
– Это Евгений к семейным отношениям готовится. Попросить жену носки подать, еще что бытовое – тут навык нужен.
– Приземленные вы люди, – грустно объявил Земляков. – "Носки-носки" – банально. Мы с Ирой решили в Крым съездить, если отпуск дадут. Встанем на Фиоленте, и я всему миру громко объявлю: Ириша, я твой навеки!
– А она что в ответ возопит? – с интересом осведомилась Катрин.
– Ей-то зачем вопить? Просто поцелует мужа.
– Шо ш, гарно, – пробормотал ефрейтор. – Лишь бы закруглилась та война. Я, пожалуй, тоже в Крым вернусь. Если допустят. Я же тамошний.
– М-да, что такое "тамошний" и кто такое "пришлый", – Катрин по-кошачьи чихнула и потерла переносицу. – Ты, Жека, допрашивая, держи в уме, что наш немецкий друг себя здесь как дома чувствует. Отчего-то. Конечно, Лемберг своим гостеприимством на всю Европу известен, но все-таки странно…
7. Тьма разного цвета
Ад. № 14005 военнопленный Петро Грабчак Безвременье.
…Стреляют где-то или в ушах звенит? Тьма неподвижная. Петро знал, что ничего не слышит. Внутри смерти тихо. Сколько раз подступал к краю – спокойно за ним. Лишь брось бороться, и всё – покой. Пить уже не хотелось, значит, вовсе рядом конец. А що, могила как могила. Уже не такой и узкой кажется, башмаки Андре в бок не давят. Как затих друг, так вроде и меньше ростом стал.
Четырнадцать человек в нору-могилу набили, Петро крайним оказался. Сначала чувствовал, как щиколотки сквозняк холодит. Сейчас уже отмерли ноги, ничего не чуют. Скоро уже. Да и то, сколько мучиться можно? Вся команда отошла, один номер 14005 упрямится. Часть подопытных, конечно, и в карантине едва дышала – их бессознательными в нору втискивали. Остальные сами еще могли шевелиться, руками и ногами двигать. Руки лазаретный оберкапо перед самой норой посвязывал. Во тьме Петро первое время пытался кистями шевелить, мышцы разминать. И Андре лбом пихал, чтоб француз не забывался. Банку с водой двигали вдоль тел осторожненько, не расплескивая, отпивали аккуратно…
Не шевелится Андре, и окликнуть не выходит. Ссохся рот, в мышиную жопку сузился. Находил мальчишка когда-то в сарае мышей высохших. Все как люди – оскал последний, шерсти клочочки. Сухая смерть, глупая, а ведь в щедром Глыбоче и речушка текла, и колодцев полным-полно. Узвар в погребе летом всегда стоял. Всегда вода имелась, хоть дождевая, хоть какая. Господи, сесть бы на минутку, выпрямиться и хоть глоточек из банки выцедить. Потом бы и помереть можно с легкой душой. Ведь так много воды в мире…
Может, жив еще Андре, спит замучившись? Окликнуть сил нет, организма даже на кашель нутряной, убивающий уже не хватает…
В плен Петр Грабчак попал в сентябре. Под Пирятином это было…
Село за стеной камыша-очерета и за вербами едва разглядишь. Тарахтели автоматные очереди, бухтели двигатели – за плетнями шевелилось серое-угловатое – то ли грузовик огромный, то ли танк. На луг спустилась, подскакивая и переваливаясь на выбоинах, мотоциклетка с коляской, объехала убитого бойца, остановилась. Привстал с седла немец, поднес к глазам бинокль…
– Сними гада, – прохрипел сержант Зыков. – Все одно сквозь нас смотрит.
Сережа Коваль поднял карабин, примерился.
– Не глупи, – проворчал Сидко. – Порешат нас здесь вмиг. Что смыслу за одного фашиста подыхать?
Красноармейцы стояли по колено в воде, шелестящий рогоз кое-как прикрывал сгрудившуюся кучку, но ведь чесанут по зарослям – вон, германец в коляске уже развернул пулемет, расселся наготове, для удобства сапогом в люльку уперся.
– Рус, сдавайсь! Жив будешь!
Остатки взвода стояли не шевелясь, лишь вода пруда тихо плескалась. Петро не мог поверить, что здесь и убьют. День ясный, по-летнему жаркий, ветлы длинными лапами-ветками ласково покачивают. Ну, с чего умирать?
– Хлопцы, может, поплывем?
– Що, Петька, рыбы тебе больше фашиста нравятся? Не, я уж лучше в землю приноровлюсь – все ж прикопают.
Петро и сам понимал – старшина с тремя красноармейцами переплыть ставок пытался, да на дамбе немцы уже два пулемета поставили. Неспешно строчили, попеременно, как на стрельбище… Не скроешься на воде – там только на дно залечь и можно.
– Жить нам надо, ребята. С нас еще польза будет, – сказал Сидко. – Лишнее в воду бросайте.
Петро вынимал из подсумков обоймы – булькали в бурую воду, словно подкормку карасям кидал.
– Выходить, оружье кладать! – орал с мотоцикла веселый горластый немец.
Зыков осторожно в воду "ручник" опустил, вдавил сапогом поглубже в ил "сковороду" диска.
– Готовы или що? – Сидко вздохнул и вышел из камыша, широко разводя руки – в одной карабин с надетой на ствол пилоткой, в другой противогазная сумка с имуществом.
Поднимать руки было трудно. Петро понимал, что пулю принять и в воду обличием сунуться – то ни Грабчаку, ни Красной Армии на пользу не пойдет. Но всё одно, не хотели руки подниматься…
– Петька, ты скажи, что ненароком. Нестроевой, к лошадям тебя взяли, – вполголоса наказал Зыков. – Поверить должны, ты на ряшку сопливый…
Петро бессмысленно кивнул, зачерпнул воды взбаламученной, лицо потное вытер…
Выходили из камыша остатки последнего взвода последнего эскадрона истерзанного полка. Не было уже кавгруппы, не было лошадей и лихого комэска. Всё в огромном котле у Днепра выварилось – целый фронт там сгинул…
…Звякали карабины, в кучу складываемые, шашка уцелевшая туда же легла. Патроны сыпались, гранат уже не было…
Петро обратно к камышам чуть не рванулся, когда сердитый конопатый немец начал по карманам хлопать, вещички выгребать. Ворчал что-то непонятное, нашел нож скорняжный, по уху брезгливо стукнул…
А у камышей перестукнули недолгие выстрелы – не вышел кто-то из кавалеристов, предпочел пулю врагу выдать, да в воду лечь.
Долго потом Петро Грабчак завидовал тому мудрому человеку. Лучше человеком помирать, чем номером 14005…
Вкус воды прудовой, пахучей помнился. Так хотелось еще хоть разок ее на лице почувствовать, вдохнуть свежесть лягушачью…
…Брел в колонне на запад пленный Грабчак, нес мятый без дужки котелок и шинель кавалерийскую – длинную, добротную, хоть и грязную. Везло. Или не везло? В первые ночи, когда две сотни пленных прямо на околице ночевали и немцев часовых всего четверо стояло, трудно ли было драпануть? Своих кавалеристов в другую толпу-колонну распределили, сговориться было не с кем. Петро посматривал, но окружающие смирно сидели. Лишь утром узнавал – исчезли четверо хлопцев в темноте. На следующую ночь двоих смельчаков-беглецов зоркий немец застрелил. И страшно стало. Ох, дурак, еще не знал, что дальше жить страшнее.
Три дулага, допрашивали там мимоходом. Петро показывал ладони в шрамах-порезах: шорник, упряжь чинил. "Гут, гут, ступай, junge Sattler".
В переполненной "Яме" немцы пленных почти не трогали. Просто не кормили. Утром требовали вынести умерших из огромной толпы на "мертвец-плац", положить ровно, шеренгами по шесть тел.
Не было у Грабчака красноармейской книжки, только справка-бумажка полкового штаба и оттого путал неправильный Петро строгую немецкую бюрократию. Сдохнуть не успел, снова переслали, сказали, что отпустят скоро.
Нет, не отпустили. Не везло Грабчаку – поздно в 328-й попал. Выпускали из лагеря украинцев в конце сентября, но потом немцы опомнились. А Петро в ноябре попал, когда щедрый тиф тысячами пленных отпускал – в тот край, что воистину спокойным называют. Эпидемия еще раньше началась, но когда немцы из Равы-Русской больных привезли и аккуратно по десятку человек по блокам распределили, вымирать начала Цитадель.
Болезнь свою Петро плохо помнил: жар пришел с бредом ярким, но те цвета из памяти норовили ускользнуть, хотя и помнилось что-то чудесное, вовсе не пугающее. Не боялся Грабчак умереть: шинель вшивая, пол цементный-ледяной, тела, рядом лежащие, – то горячие, то холодные, – всё отступило. Сказочное виделось и за собой звало. Кто-то больного поил, кто-то холодные тела убирал, новых тифозных в подвал затаскивал. Жизнь копошилась, а Петро ее отталкивал, прочь гнал.
Цепкая она, жизнь, в теле молодом. Бред ушел, холод остался. Не отапливался блок, из казарменного подвала перестроенный. Живучих спасала теснота и низкие потолки: в кучу собьешься, до утра дотянешь. Звенел рельс на плацу, выползали живые, строились под присмотром лагерной полиции, долгую-долгую "зарядку" делали. А неживучих потом, после утренней "зарядки", вытаскивали, считали, складывали. Приходил немец, заместитель коменданта лагерной полиции Шерстогубов акт на подпись отдавал, картонные жетоны демонстрировал.
Петро упражнения делал с трудом, били палкой, но что уж там, не держали человека ноги, сами в палки превратившиеся. На работах в городе мог бы подкормиться, да не брали доходяг на рабочие команды.
Случай спас. Сапог у капо порвался, и кто-то стуканул, что Грабчак по кожам и шитью специалист.
– Сделаешь? – капо морщился, смотрел на чучело ушастое, затерявшееся в складках огромной шинели.
– Що ж не сделать. Шильце да дратва нужны…
Сделал. Три картошины дали, да внеурочную кружку кипятка. Не того пойла, чуть теплого, что "кофем" назывался, а истинно обжигающего кипятка, кровь и желудок разом согревшего.
Везучим был Петро, этого не отнять.
К весне в мастерской вполне освоился. Сидели в тесной каморке втроем, печурка имелась – для согрева клея. Паек перепадал полноценный. Шили ремни и портмоне. Мирон умел монограммы тиснить – заказчиков хватало. Немцы-охранники к мастерам заглядывать не гнушались – памятные вещички всегда спросом у солдат пользуются. Сиди себе, работай, только не останавливайся.