…Но уже в древности с принципами логики Аристотеля начали полемизировать. - Я-оно разгонялось. - Из Цицерона нам известен спор Хризиппа с Диодором о правомочии предсказаний авгуров и халдейских гадателей. Все стоики были закоренелыми детерминистами и сторонниками двух значений, панна Елена, отпет enuntiationem aut veram, aut falsam esse. Но и сам Аристотель имел моменты сомнений в Герменевтике, когда размышлял, к примеру, о морской битве, которая может, но не обязательно должна разыграться завтра. Впоследствии это украдкой проходило через средневековую схоластику, Паулюс Венетус в Logica Magna все эти будущие морские битвы забросил в категорию "неразрешаемых", insolubilia, предложений. А десяток с лишним лет назад, проблему заново поднял доктор Котарбиньский, предлагая вместо двухзначной - трехзначную логику.
…Так вот, не все осмысленные предложения являются истинными или лживыми в момент высказывания. "Всякая истина вечна, но не всякая истина извечна". Это означает, панна Елена, - я-оно разошлось чуть ли не до словесного извержения, - что когда какое-то событие произойдет, истина о нем определяется, и когда мы что-либо о нем утверждаем, это будет уже истиной или ложью: но до тех пор, пока ход данного события не будет завершен, утверждения о нем не являются ни правдивыми, ни лживыми. Такие предложения обладают иной логической ценностью, иной степенью - они, как раз "нерешаемые". Доедем ли мы вовремя до Иркутска? Что бы я об этом сейчас не сказал, это не будет иметь отношения к истине или лжи.
- Я правильно понимаю: старая логика должна касаться только прошлого, так?
- Где-то так. Как раз в этом пункте я расхожусь с Котарбиньским. Такой уверенности у меня нет. Тут необходимо ответить себе на три вопроса:
…Вшиты ли законы логики в саму действительность - как основа в ткань, ритм в мелодию, цвет в свет - или же мы создаем ее, логику, в качестве своеобразного языка, служащего для рассказа о мире? То есть, были бы мы другими, если бы по-другому говорили, по-другому мыслили, были бы родом из другой культуры, иной Истории, другими телами участвовали в жизни мира, другими чувствами этот мир воспринимали? Были бы они, законы логики, для нас другими, если бы мы не были людьми? То есть, являются ли они другими для лютов?
…И существует ли вообще та истина, на которую ссылается любая логика, истина как таковая, то есть - объективная, абсолютная мера правоты всех суждений; или же у нас есть только неполные приближения, основанные на том, что мы знаем, что можем познать - именно такими, какими мы родились? Но если, все-таки, объективной и абсолютной истины нет, тогда мы так же не имеем права говорить о каких-либо приближениях к ней: можно быть ближе или дальше какой-то конкретной точки, на расстоянии, отсчитываемом по конкретной шкале - но невозможно приближаться или удаляться от места, которое не существует, или же которое остается неопределенным в пространстве. То есть, либо нам дана объективная, независимая от того, кто ее познает, истина, либо вообще нет ни истины, ни лжи в том смысле, в котором все пользуются этими словами.
…И наконец: какой аргумент стоит за признанием особого статуса прошедших событий, поскольку к ним мы применяем двухзначную логику, а к будущим событиям - уже нет? Они остаются неопределенными, чем дальше отстоят от нашего непосредственного опыта; чем менее они детерминированы они - тем сильнее. Почему аналогичный принцип трехзначности мы не применяем к прошедшим вещам? Не является ли это всего лишь предубеждением, родившимся из людской природы - ибо человек помнит прошлое, но будущее себе уже лишь представляет, только предвидит? То есть, а не должна ли двухзначная логика быть обязательной только лишь в отношении к непосредственно данному нам настоящему?
Панна Елена слушала с огромным вниманием, грудь вперед, лобик вверх, глазки широко раскрыты - здесь следовало отдать ей должное, она очень хорошо разыгрывала заинтересованность.
- По-видимому, я все же не до конца понимаю, прошу мне помочь, пан Бенедикт. Чем бы это отличалось от признания, что мы, попросту, не знаем, что случилось в прошлом? Точно так же, как мы не знаем, что произойдет в будущем.
- Вы ошибаетесь. "Я не знаю, что происходило в этих лесах сто тысяч лет назад" - мне это известно либо неизвестно. Но если я скажу: "Сто тысяч лет назад здесь бушевали пожары" - то, независимо от того, известно ли мне это, либо я просто гадаю, или мне приснилось, или я вычитал это в геологических отложениях, или даже если я уверен в том, что вру - в соответствии с логикой Аристотеля и Котарбиньского предложение является истинным или лживым, точка.
- Но, в соответствии с вашей логикой… Полуправда, полуложь, одна из возможностей, так? Какова же та, - панна Елена очертила в воздухе окружность, - та область уверенности, в которой логика…
- Замерзает? Настоящее. Здесь и сейчас. То, что мы воспринимаем чувствами.
- То есть, уже не вчерашний день? Вы не доверяете собственной памяти?
- Ну… различные люди помнят различные версии одних и тех же событий… Вполне естественно, о том, что происходило вчера, я могу выдвинуть довольно четкие выводы. Котарбиньский писал о детерминированном будущем: сейчас я выпью яд, убивающий через час, и в этот момент уже могу сказать правду о том, что завтра жить не буду. Точно то же я могу сказать то и другое о детерминированном настоящим прошлом. Например, раз я живу сегодня, то жил и вчера. Хотя, возможно, нужно было бы воспользоваться иным словом для детерминизма, направленного против хода времени. Но ведь именно так мы и делаем выводы о существовании вещей, находящихся вне нашего непосредственного опыта. - Я-оно обвело быстрым жестом интерьер купе, поезд, залитую дождем равнину. - А вот о том, что было несколько лет назад… уже не так уверенно.
Панна Елена Мукляновичувна прижала палец к алым губам.
- Так может, несмотря ни на что, вы таки граф, а?
- О Боже!
- Так, на одну десятую, а?
И она рассмеялась.
Я-оно спрятало папку с бумагами в ящик секретера.
Елена протянула мраморно-белую ладонь; легкое прикосновение девушки остановилось на рукаве куртки, соскользнуло по гладкой материи к запястью - кожа у нее была сухая и прохладная.
- Только не сердитесь, прошу вас. Все это и вправду очень интересно. Честное слово! Вот только вы относитесь к себе настолько серьезно… Если бы только вы видели свое лицо… А как вас тронула вся эта история с князем Блуцким…! Вы вообще когда-нибудь улыбаетесь? Ну, пожалуйста, улыбнитесь. Ну! Я вас очень прошу, пан Бенедикт!
Я-оно оскалило зубы.
- Я счастлив как пьяный заяц.
- Вот! Так уже лучше! Я еще смогу обратить вас в истину, вот увидите. А если вы думаете, будто бы…
В стенку атделения постучали.
- Еленка, пора принимать твои лекарства!
Девушка возвела глаза к потолку.
- Иду, тетя!
Я-оно закусило большой палец.
- Подслушивает, что? - спросило шепотом.
Елена пожала плечами. Она поднялась, поезд подскочил на стыке, ей пришлось инстинктивно схватиться за золоченую змею ручки гардероба. Я-оно так же инстинктивно встало.
Девушка оперла указательный палец левой руки на воротнике куртки, где-то на уровне сердца.
- А теперь, - начала она суровым тоном, - прошу мне обещать, что вы отправитесь в вагон-ресторан и позавтракаете как нормальный человек, потом в курительном салоне спокойно выкурите папироску ради хорошего пищеварения и…
- Панна Елена! - перепугано отшатнулось я-оно.
- И что? Что? Вот не выйду, пока вы мне не пообещаете! Думаете, я шучу?
И ради большего эффекта она топнула ножкой, правда - бесшумно, ковер затушил стук туфельки.
- Ну, и чего вы теперь смеетесь? Почему смеетесь?
Я-оно отняло ее ладонь от груди, подняло и легонько коснулось губами.
- Обещаю, панна Елена, обещаю.
Эти слова вызвали прилив румянца - по сравнению с бледностью ее кожи, багрового, словно пятна от отморожений.
Девушка вырвала руку, отпрянула. Неожиданная робость не позволяла ей теперь поднять глаза; Елена кружила взглядом по зеленым стенам, сложному орнаменту ковра, по позолотам и узорам.
Но с каждым шагом назад, к ней возвращалась уверенность. Стоя в коридоре, она на мгновение придержала дверь и сунула голову вовнутрь купе.
- И, естественно, встречаемся на обеде! - храбро заявила она. - Ведь должны же вы рассказать, что, собственно, приключилось на сеансе княгини Блуцкой! Обязательно!
И ушла.
Тааак. Тетушка Лоуренсия, страдавшая от затяжной болезни крови и большую часть времени проводившая в больницах и на курортах Италии и Швейцарии, когда чуточку поправлялась и на несколько недель поднималась с постели, взрывалась той же самой эмоциональной энергией, чуть ли не навязываясь родственникам, знакомым и незнакомым людям со столь характерной для детей наивностью и откровенностью, с невинным любопытством по отношению к миру и людям. Болезнь поляризует характеры; чем она тяжелее - тем сильнее поляризация; человек выходит из заболевания либо пригашенным, подавленным, истощенным телом и душой, либо, как раз, с громадным желанием жизни, вечным недостатком впечатлений.
Я-оно надело серый костюм, причесало волосы, еще раз присмотрелось к себе в зеркале, проверило щетину… Но, ведь чем дольше это продлится, тем большая сила нужна, чтобы, в конце концов, переступить порог; единственное здесь спасение в инстинктах и бессмысленной наглости - дверная ручка, ключ, замок, голову вверх, вперед! Только не улыбаться.
В вагоне-ресторане я-оно застало всего двух пассажиров; присело в противоположном конце. Стюард с каменным лицом подал меню. Лица прислуги всегда имеют подобное выражение, это маски многозначительного безразличия: чего ты в них ищешь, чего боишься или надеешься увидеть - именно это ты и увидишь. Заказывая блюда, на официанта не глядело. Те двое уже вышли. Где-то в вагоне открыли окно, и зал наполнился запахами дождя, в воздухе повисла холодная сырость. Посуда и столовое серебро, фарфор и металл, стекло и фаянс звенели в тишине (в тишине - то есть на фоне тяжелого метронома поезда). В дверях, ведущих в кухню, стоял главный стюард, выпрямившись, с переброшенной через руку салфеткой, уставив взгляд куда-то в пространство. Он не смотрел, но видел. Я-оно ело в спешке, заглатывая куски непрожеванными. Было воскресенье, в меню были представлены английские пудинги в семи видах, описанные на четырех языках. Можно было поесть еще быстрее.
В проходе к салону я-оно на мгновение приостановилось. Что же это за безумие - сознательно идти на муки. Да и за чем - ведь не за чем. Единственное, что необходимо сделать, это доехать до Иркутска. А обещания прекрасным глазкам… да плевать на обещания. Ведь нет в этом никакого смысла. Один шаг - и все будут пялиться словно увидели теленка с двумя головами.
Я-оно вошло вовнутрь.
Мужчины подняли головы, разговоры утихли. Я-оно подошло к стюарду, попросило огня. Затем глядело в окно, затягиваясь первым дымом; выдувая первый дым, глядело уже в потолочный люк. Постепенно все возвращались к прерванной беседе. Ветер гнул ветви елей и сосен, тал темные тучи по небу, над холмами среди небесных затеков время от времени просвечивало белое солнце - электрическая лампа богов; Экспресс мчался по направлению радуги. Можно ли уже отвернуться от окна? Я-оно повернулось.
Двери в биллиардную были раздвинуты. К большому столу придвинули стулья, четверо мужчин играли в карты. На незапятнанной зелени валялись банкноты, на краях стола стояли рюмки и чашки; пепельницы и плевательницы были подвинуты под стол. Доктор Конешин как раз тасовал колоду, рядом с ним лысый южанин с огромной старательностью срезал кончик толстенной сигары, высовывая из-за кривых зубов темный язык. Капитан Привеженский подвинул к себе кучку денег и поднял глаза. На его взгляд я-оно ответило без тени улыбки.
Привеженский вынул трубку изо рта, прищурил глаза с издевкой, выдул губы.
Один стул был свободный. Он постучал чубуком по лузе.
Я-оно вынуло записную книжку и присоединилось к игре.
О том, о чем нельзя и подумать
Большую часть своих поступков мы способны объяснить на языке второго рода: ясно и понятно мы можем высказать, почему поступили так-то и так-то. Даже когда собеседник с нашими объяснениями не соглашается, все равно - он их понимает.
Но имеются поступки - их значительно меньше - о которых мы не можем рассказать другому человеку. Их мы понимаем лишь сами, их охватывает лишь язык первого рода; а язык первого рода не состоит из слов, он не организован в соответствии с грамматикой межчеловеческого языка. Если же, несмотря ни на что, мы предпринимаем попытку такой исповеди - в церковной исповедальне, в объятиях любовницы, на смертном ложе, перед высоким судом - из наших уст исходит лишь нелогичное бормотание, к которому мы сами прислушиваемся в беспомощном изумлении.
И еще есть такие поступки - уже совершенно редкие - которых мы не способны объяснить себе самим даже на языке первого рода.
Мы можем их представить (представить можно даже величайший абсурд, особенно post factum), но никак не можем их обосновать, как обосновывается логикой последствий всякое действие и слово персонажа пьесы или книжки: в данной сцене герой делает то-то и то-то, по той или иной причине, поскольку сам он такой-то и такой-то человек.
Но жизнь тем-то и отличается от рассказа о жизни - то есть, от отражения жизни, искаженного языком второго рода - что вначале она является истиной, а только потом о ней рассказывают.
Таким образом, имеются такие поступки - мотивов, причин, эмоций и мыслей за ними стоящих мы не имеем возможности описать даже себе самим.
Но если и имеется единственное правило, управляющее поведением всех людей, то это Правило Меньшего Стыда. Можно сознательно осуществлять действия, ведущие к собственному страданию, даже к собственной смерти - но никто не осуществляет действия, ведущие к большему стыду. Как вода, стекающая по неровностям поверхности, всегда стремится занять самое нижнее положение, как тепло, всегда уходящее из тела, так и человек в любой ситуации всегда направляется к наименьшему стыду.
Иногда отдаленный по времени стыд является нам, в результате такого отдаления, не столь резким - именно так рождается лень - но кто, будучи в здравом уме, из двух грозящих ему состояний стыда выберет наибольшее? Я-оно не знало смысла подобного выбора, никак не могло представить мыслей и чувств, стоящих за подобного рода выбором. Это было невозможностью столь же фундаментальной, как Солнце на ночном небосклоне или женатый холостяк.
И все же…
Как-то сидели мы в мансарде у Збышека, на столе двадцать четыре рубля, впервые игра шла на деньги, утрата которых была способна повлиять на ход жизни, карты паршивые, в кармане остатки сбережений, нужно спасовать, сказать, что время уже позднее, и уйти; это же без каких-либо сомнений очевидно и разумно - прямо видишь, как это делается, слышишь, кто и что говорит на прощание… Тем не менее, вытащены последние деньги и поставлены на проигрышную карту.
Или:
Юлия, истерично жестикулирующая, строящая рассерженные гримасы из-за спины своего отца, который на мгновение укротил ярость и встал в дверях, разложив руки: ну, говори же - и вот уже открываешь рот, чтобы выплюнуть наибольший стыд - на кого: а на него, на Юлию, на всех, он стечет, словно горячая слюна, попадет на лицо и одежду, склеит волосы и веки - только, пускай пан отец слушает внимательно - а Юлия немо произносит по слогам: не говори, не говори, не говори - но язык уже оторвался от нёба, уже произносит проклятие, отец девушки бледнеет, ноги под ним подгибаются, он поворачивается к дочери, но та уже крутнулась на месте и сбежала в дом, хлопая дверями. Только ее и видели. Последний образ панны Юлии: горящее румянцем лицо - словно ожог, глаза расширенные, в них - холодное отчаяние. Стыд ударил отравленной стрелой.
Или:
Милый Принц садится за карточный стол, на кону сто двадцать рублей, Кивайс с Модржиковским выписывают векселя, на руках одни пары, так что нужно пасовать, а долг уже настолько велик, что необходимо снова будет брать кредит у Принца и униженно ползать перед евреями - так что имеется намерение, мысль и воля бросить карты и встать из-за стола, но вместо того: Перебиваю. И после того уже ни малейшего изумления, когда пропадают деньги на квартиру, на лекарства, на жизнь. Даже сердце уже не бьется сильнее. В тот раз надежды на победу не было. Тогда, зачем же было играть?
Могут сказать: вредная привычка. Вредная привычка или же настойчивая повторяемость поведения - но как на языке второго рода спросить о том, что же стоит за этим поведением? Тут уже он окончательно сдается; остаются вопросы, описательные предложения смысла уже не имеют.
Но и язык первого рода тоже здесь не помощник: мы не знаем, зачем делаем то, что делаем.
Эти действия - уже не наши действия. Эти слова - уже не наши слова. В игре мы участвуем, только нет уже никакого "я", которое играет.
Мысль: "Я существую" - вовсе не означает, будто бы имеется некто, кто мыслит о том, что существует; она означает лишь то, что была обдумана мысль о существовании.
Мысли обдумываются, тело видит, слышит, касается, можно ощущать работу его влажных механизмов; оно видит, слышит, касается, нюхает, вкушает внешний мир, принадлежащие к данному миру предметы, живые и неживые - но вот каким органом чувств следовало бы воспринимать существование этого предполагаемого "я"?
Нет такого органа, и нет такого чувства. Маленькие дети говорят о себе в третьем лице, только договоренности общечеловеческой речи заставляют их войти в роль "себя", "я". И со временем, ухватить эту первейшую истину становится все труднее - ибо о таких вещах нельзя и подумать.
О героях азарта и скорости Льда
- Четыре.
- Четыре.
- Тоже.
- Тогда я восьмерочку.
- Стою.
- Спокойно.
- Кто-нибудь перебивает?
- Восемь.
- Господин Фессар?
- Ничево.
- Капитан?
- Ммм.
- Господин Бенедикт?
- Проверим, проверим.
- Четверка сгорела.
- Лед от пятерки.
- Ну, извините! С двумя огненными дамочками на руках, причем, второй раз подряд! Да как вы карты сдавали!
- Хе-хе, гаспадин Чушин весь капитал так продует еще до того, как увидит свои шахты.
- Нечего о моих шахтах беспокоиться, лучше беспокойтесь о своих бумажниках. Поднимаем ставки до десятки, согласны?