- Ха, это уже совершенно другой коленкор! Корбиньский прав: некоторые утверждения могут не быть ни правдивыми, ни лживыми, пока не произошли события, о которых они высказываются. Лешневский у нас ортодоксальный почитатель Лапласа, и только потому все прошлое для него уже исполнилось. Но предложение "Царь Николай Второй не дожил до своего шестидесятого дня рождения" не будет ни правдивым, ни фальшивым в течение еще четырех лет. Но когда события уже произойдут, и когда данные утверждения станут правдивыми или лживыми, с течением времени они уже не могут перестать быть таковыми.
- Потому что ты глядишь на это как на процесс, словно на какую-то логическую мясорубку, в которую с одной стороны - из будущего - ты запихиваешь бесформенные куски множества событий, раз-два, прокручиваешь их через Настоящее, и с другой стороны машинки - в прошлое - выходит логический фарш двумя ровнехонько разделенными лентами: правды и лжи.
- Ну, это более-менее сходится.
- А теперь заморозь это!
Альфред отшатнулся.
- Что?
- Заморозь, останови, застопори. Ты можешь быть уверенным только в своем Сейчас. Остальное - все, что прилегает к Сейчас, но не помещается в его границах - является сомнительным, оно существует только лишь как домысел, построенный на Сейчас, и только лишь настолько, насколько ты это можешь домыслить.
Теперь Тайтельбаум глядел на меня уже с сожалением.
- Ты и вправду считаешь, будто бы мнения о прошлом мы делаем истинными или лживыми - только открывая это прошлое? И что мы отбираем у этих мнений фальшивость или правдивость, когда забываем, теряем знание? Так, Бенек?!
- Но ведь все это происходит с мнениями о будущем, ведь относительно этого мы согласились, разве нет? Бог не пользуется трехзначной логикой, поскольку Он ведает все; Его язык - это язык "да - да", "нет - нет". Как говорит Писание и доктор Эйнштейн. А поскольку люди могут познать лишь те события, которые касаются их Сейчас… Что, в таком случае, я должен сказать о лютах? Вот тот, сегодня, на перекрестке… Скажи мне: если бы мы видели реальность совершенно иначе, если бы жили в другой реальности, в другом потоке времени - пользовались ли бы мы той же самой логикой? Ты же понимаешь, что нет!
Альфред заказал кофе. Он расстегнул воротничок и даже откинулся на спинке стула.
- То есть, без кого-то, кто бы такую истину высказал, нельзя было бы утверждать, что мир существует, так? Высказывание "Мир существует" не будет ни истинным, ни лживым - пока кто-то его не произнесет.
- Ранее такого высказывания не будет вообще, так что…
- Но как же так происходит, что во всех культурах, во все времена, все языки образуют те же самые категории истины и лжи, ба! что все они ссылаются на принцип непротиворечивости?
- Потому что до сих пор это человеческие культуры, построенные на жизненном опыте, входящем через два глаза, пару ушей, прокручиваемом в обезьяньем мозгу… Ты же изучал биологию. Подумай: сколько существует земных видов, снабженных иными органами чувств, внедренных в иную среду.
- Но как же это так: у тебя имеется одна, объективная логика, укорененная в самой действительности - или сотни логик, зависимых от умственного и чувственного аппарата вида?
- А каждая из них в иной степени и с другой стороны приближается к логическим принципам вселенной.
- Ага! И по твоему мнению, люты…
- Они не воспринимают мир так, как мы. Просто, они живут в ином мире.
- Ты имеешь в виду мир, полностью детерминированный? Безвольные животные, знающие все свое будущее?
- Нет, нет! Если бы он знал будущее, то вообще бы туда не лез!
- Так что тогда…
- Загадка: мир, который лучше всего описывается логикой Котарбиньского - и мир, описываемый моей логикой, в которой лишь мнения о настоящем заморожены: они либо фальшивы, либо истинны. По какому признаку ты мог бы отличить эти два мира?
- Ммм, по непрерывности, по плавности истины о прошлом?
- А что это означает? Поговори с кем-либо о тысяча девятьсот двенадцатом годе или январском восстании.
- Одно дело - факт, а другое - память, мнение об этом факте.
- Память! - гневно фыркнул я. - Подобная память, это не дар, а проклятие: ведь мы помним только прошлое, и помним одно прошлое, подчиняясь иллюзии - доктор Котарбиньский тоже поддался ей - будто бы минувшие события остаются зафиксированными навечно, замороженными в истине. И все логики мы строим, основываясь на подобной иллюзии.
Альфред задумчиво раскладывал и заново складывал белый платок.
- По какому признаку я бы отличил эти два мира… Неужто ты считаешь, будто они неотличимы? Но ведь в твоем мире одновременно существовало бы множество прошлых, в одинаковой степени истинных-фальшивых, точно так же, как в данный момент существует много будущих возможностей нашего здесь rendez-vous: в некоторых из них ты уходишь первым, в некоторых - я, в иных мы встречаем…
- Господин Тайтельбаум! Господин Герославский! Кого видят мои удивительные глаза!
И вот так явился нам Мишка Фидельберг из Варшавского Общества Взаимопомощи Коммерческих Субъектов Моисеева Вероисповедания, секретарь Кружка Варшавских Социалистов и дальний родственник Абезера Блюмштейна. Уже хорошенько подшофе и обильно потеющий под свеженакрахмаленной сорочкой, с лицом, освещенным алкогольным сиянием, настенные бра отражались в черных ягодах его глаз словно солнце на куполах собора Александра Невского - когда он наклонился надо мной, с огненным выхлопом, направленным прямиком мне в нос, то будто бы жаркий прожектор загорелся у меня перед глазами, как будто открылась передо мной бушующая печь. Мишка весил около двухсот килограммов, правда, и росту в нем было прилично. Когда он оперся на столешницу, мы услышали треск дерева, загрохотало стекло; когда же он снова выпрямился - уличные неоновые рекламы у него за спиной потускнели.
- Мое почтеньице, мое почтеньице, позвольте же мне обнять моих гениев, пан Бенедикт, морда ты… давай…
- Мишка, что с тобой?
Тот пахнул на меня чесноком и конденсированной эйфорией.
- Да вы что! Не слышали? - Мишка цапнул смятую газету и замахал ею над головой словно флагом. - Мерзов побил японцев под Юле!
- Вполне возможно, газетчики даже кричали нечто подобное! - но почему именно у тебя это вызывает такое наслаждение?
- Так будет же зимнее перемирие! Крупная амнистия! Пойдут новые указы про земства! Налоги вниз, оттепельники вверх! Вот! - Он вытащил из кармана рулон тонюсеньких агитационных брошюр и сунул нам по несколько штук. - Держите! Держите!
- А добрый коммунист тем временем радуется триумфу императора, так?
- А-а, триумф… триумф - поражение, что угодно, лишь бы не тринадцатый год войны без конца, цели и смысла. А теперь все сдвинется! Оттепель! Весна!
Альфред брезгливо оттолкнул от себя пропагандистскую макулатуру, вытер платком рот и лоб, вынул вторую папиросу.
- Революцию легче всего поджечь от факела войны, не так ли? Народ не выйдет на улицы умирать за слова с идеями, но за хлеб, работу и пару копеек увеличения зарплаты - пожалуйста. То есть, чем в лучшем состоянии находится экономика, тем меньше шансы для общероссийского восстания. Затянувшаяся война двух держав всегда дает надежду на экономический крах. Но кто же восстанет против победившего Гасударя Императора в мирное время?
Мишка придвинул себе стул, затем уселся с протяжным вздохом, словно из самовара спустили пар, пффффххх! - и вот он уже закатывает рукава сорочки, ослабляет воротничок, расставляет пошире свои слоновьи ноги, стул трещит, а Мишка Фидельберг склоняется к собеседнику и надувает грудь - именно этой грудью он будет защищать Революцию.
- Тысяча девятьсот пятый! - рыкнул он. - Тысяча девятьсот двенадцатый! Да сколько же раз можно, господа! Сколько раз одни и те же ошибки! Большевики с херами никогда ничему не научатся, слава Богу, у Бунда в голове хоть немного прибавилось. Если бы у нас был рабочий класс как в Германии и Англии - а кто здесь должен делать революцию, спрашиваю, крестьяне забитые? Как с этим вышло у народников, мы все знаем: им легче завербовать ради идеи агентов охранки, чем мужика; привязанный к земле народ сам является реакционным классом. Что с того, что они настреляют царских министров, навзрывают генералов? Генералову царя много!
- Значит, што? - вы присоединяетесь к сторонникам Струве и к придворным социалистам?
- Да плевал я на них! - Мишка сплюнул. - Дело ведь не в тех или иных камарильях, но в Истории! Тут вся штука в том, что в нынешнем состоянии страны у революции нет никаких шансов на успех. Мы убедились в этом на собственной шкуре, дважды расплачиваясь кровью рабочих, именно в пятом и двенадцатом, а ведь тогда самодержец казался ослабленным японскими войнами и все, казалось, говорило в нашу пользу. Но точно так же господа не сделали бы революции и в древнем Риме! Маркс это прекрасно знал: История катится в соответствии с железными правилами логики исторического развития, и нельзя просто так перескочить один или другой этап - бабочка тоже ведь не сразу появляется, сначала нужна куколка, нужен кокон.
- Ленин…
- А Ленин сейчас уже только кусает за щиколотки швейцарских сиделок.
- Мишка, - наклонился я к распыхтевшемуся Фидельбергу, - я правильно понял? Ты будешь поддерживать буржуазию и капиталистов, поскольку только после них может наступить настоящая революция пролетариата?
- Чтобы сделать пролетарскую революцию, нужно иметь пролетариат! Разве что поверишь в богостроительство или пустые мечтания Бердяева со компания или социалистов-народников, у которых в голове только Герцен с Чернышевским, и которые до сих пор трындят об историческом посыле России, и что вообще не следует гнаться за Западом и повторять его ошибки, но только без буржуазии и среднего класса, обходя меандры капитализма, выкормить себе коренной российский социализм из незапятнанного духа народной общности… Эх! Русская мистика! А что говорит Троцкий? Даже если бы каким-то чудесным образом - заговор Четырехсот, безумие повелителя, естественная или неестественная катастрофа - даже если одно государство попадет под правление трудящегося народа, тут же все ближние и дальние державы старого порядка набросятся на него и разобьют вдребезги, не позволяя социализму созреть. Революция должна охватить сразу же все державы, во всяком случае, большинство их, то самое большинство, что измеряется экономической или военной силой. То есть, не достаточно рассчитать историю одной страны; эффективно рассчитывать следует только Историю, то есть всеохватную, всерегулирующую систему исторического развития. Вы видите это, господа математики? Ведь видите же!
…Так что же следует сделать? Открыть эту консервную банку! Втащить Россию в двадцатый век, даже вопреки ее воле! Да, да: насильно разморозить Историю! Разморозить Историю, говорю! Сначала Оттепель, потом Революция! Но не Оттепель по божьей милости, посланная нам метафизическими циклами, но, - тут он стиснул пальцы-сардельки, - сотворенная нашими, людскими руками! Из труда, из разума, из науки, из денег! Вот, - отсопелся он, наконец-то переводя дух, вот такой я новый оттепельник…
- Я как-то перестал прослеживать пертрубации в Думе - а разве троцкисты сейчас не заключили какой-то тактический союз со сторонниками Струве и столыпинскими трудовиками? Впрочем, а что это меняет? Какая разница для поляка? Такая российская власть, сякая российская власть…
- Возрожденная Польша должна быть Польшей социалистической! И будет!
- Ну нет, так это не выходит. - Тайтельбаум затянулся табачным дымом. - Если вы вступите в альянсы, результатом чего станет размягчение реакционной политики, то как раз затрудните революционную работу: тут же дело в том, чтобы царизм и буржуазия угнетали пролетариат, разве нет?
Я поднял палец.
- Диалектика, Альфред, диа-лек-ти-ка!
- И почему мы не можем дождаться революции еще и в Германии, в Англии, в Америке?
- А они, капиталисты западные, в угнетении ни черта не понимают. Один только русский так может угнетать слабых и бедных, чтобы те о жизни забыли.
- Да что вы чушь несете! - Мишка даже грохнул кулаком по столу. - Там буржуазия держится еще сильней, потому что у нее было время укорениться и окопаться! Зато в России - в России, в Королевстве - мы с самого начала готовы! Пускай только История тронется с места, пускай у нас появятся необходимые условия - и революция неизбежна!
- Я знаю… С Петром Струве во главе правительства и социалистами, уже два десятка лет заседающими в Думе…
- Но, может, лучше рассчитывать на какую-нибудь резню на фронте и уличные бунты… И на голод в деревне. Хотя, до сих пор от голода умирают довольно покорно, ни дворян, ни чиновников не режут, Пугачева не помнят. - Альфред сделал скептическую мину. - Ну и армия, прежде всего - армия; не один иди пара взбунтовавшихся кораблей, но полки… дивизии…
- Которые как раз начинают возвращаться в страну.
- Экономика должна сдвинуться, это точно, - согласился я. - Хотя и не знаю, будет ли это хорошим известием для ростовщиков.
Фидельберг хлопнул себя по потному лбу, что прозвучало как приличная пощечина.
- Да, пан Бенедикт, дед уже…
- Да, Мишка, хорошо что напомнил! - разулыбался я. - Будь так добр и спроси у старика, не одолжит ли он мне в неожиданной жизненной ситуации хотя бы десятку? Меня ждет долгое путешествие, расходы…
- Спасите меня, все архангелы! - Фидельберг подскочил и, отступая тылом через ресторан, махал перед багровым лицом огромными лапами, одновременно делая знаки против сглаза. - Подобного рода посредничество мне и так уже много стоило! Езжай уже, езжай!
Альфред провел его взглядом.
- Бенек, честное слово, ты не обязан был отдавать сейчас, если…
- Да ну! Прежде, чем потребуют возврата, необходимо туг же попросить следующий заем - и тогда они радуются, что ушли с целым бумажником.
- Ну, раз так. - Альфред погасил окурок, застегнул пиджак, поднял папку. - Так когда ты выезжаешь?
Я крутил в руках легально-нелегальную брошюру Мишки, напечатанную на папиросной бумаге, заполненную мелкими и плохо читаемыми буковками - дюжина статей с сомнительной орфографией, густо усеянных восклицательными знаками, с одной ужасно замалеванной карикатурой и одним стихотворением Есенина в самом низу последней страницы.
- Завтра.
- В Сибирь, говоришь. Через Тюмень и Иркутск, так?
- А что?
- Да нет, ничего… - Альфред помялся, задумался. - Когда я получил ту награду из Кассы Мяновского… Их, в основном, финансируют восточные богачи, поляки из Азии, с Кавказа, с Дальнего Востока. Ты был тогда на банкете?… Нет, кажется, нет. Там я познакомился с одним из этих магнатов мехов, золота, угля и зимназа, он учредил несколько стипендий для молодых математиков из института… Белецкий или Белявский…
- Так что?
- Разнюнился за водочкой, я прямо подумал, что начнет мне свою родословную цитировать; едва избавился от него, это ж такая натура, что небо нагнет и в горло тебе запихнет. К каждым праздникам присылает мне совершенно ужасные открытки с поздравлениями и обещает, что как только вновь попадет в Варшаву… Таак, найду его адрес, напишу тебе рекомендательное письмо. Может, на что и пригодится. Поезд отходит с Тереспольского?
- Угу.
- Держи хвост пистолетом! Не дай себя пожрать лютам! Не сдавайся Льду!
Прикусив язык, я складывал брошюру в геометрические фигуры, Есениным кверху.
Снежная равнина, белый круг Луны,
Льдом округа скована, и морозуны
Нас обходят вкруг - творения нелЮдские…
Что, заснуть? Я вижу сны о Революции.
О пальце пана Тадеуша Коржиньского
Не по отношению к каждому кредитору можно позволить применить тактику, которая срабатывает в отношении Абезера Блюмштейна; не с каждым стоит так поступать. Прямо от Хершфильда я отправился на Белянскую, домой к Коржиньским. Хозяина я застал, меня пригласили в салон. Я долго очищал сапоги от снега и грязи под присмотром слуги, прежде чем тот впустил меня на паркеты и ковры. Из ясно освещенного вестибюля, по широкой деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. Пахло корицей и ванилью. Из глубины коридора до меня доносились женские голоса и, похоже, голос Стася. Здесь горели газовые лампы, но в салоне на окнах еще не затянули тиковые шторы, не опустили занавесок из английского ситца. Под темным небом, затянутым снежными тучами легко забыть, что, по сути своей, у нас здесь лето, что Солнце восходит и заходит по-летнему. Сквозь зимнюю ауру к земле не поступает столько тепла и света, сколько должно быть в июле, тем не менее - все равно, это июльское солнце - достаточно посмотреть, под каким углом оно бьет сквозь тучи, как отражается от снега, какими цветами окрашивает стекла. Окна салона выходили на запад, и здесь царил совершенно странный полумрак зимне-летнего вечера, серое свечение.
Тадеуш Коржиньский выглядывал на улицу - я очень тихо ступал по толстому ковру, но он, видимо, меня услышал - обернулся, указал на обитые алым репсом стулья.
- Что-то случилось, пан Бенек?
Обычно, я прихожу к Сташеку по вторникам, четвергам и субботам.
- Простите, но я не по вопросу уроков. - Я вынул пачку рублей; нужную сумму я отсчитал еще раньше. - Я должен возвратить аванс. - Хозяин не пошевелился, не протянул руки, поэтому я положил деньги на стол. - Я извиняюсь, обязательно порекомендую вам другого преподавателя.
- Разве Стась…
- Да нет, откуда, это со Сташеком никак не связано.
Хозяин ждал, выпрямившись и сложив руки за спиной, в скроенном по мерке сюртуке tout jour. Он стоял между двумя высокими окнами, на фоне зеркала в позолоченной раме - мужской силуэт или же темное отражение силуэта в зеркале, не отличишь. Свет холодного июля очерчивал его слева и справа, словно фигуру святого на витраже. Коржиньский ждал молча, так он мог ждать долгими минутами. Я чувствовал, как мои губы растягиваются в умильной улыбке: каучук, желе, смалец, растапливаемый на горячей плите.
Я рассказал ему про отца, про пилсудчиков, о приговоре, о Сибири. Он продолжал молчать. Тогда я рассказал ему о визите на Медовую и про билет до Иркутска. Он молчал. Я рассказал ему про отца и Лютов. Все так же молча, он вышел из салона через боковую дверь. Я сидел, сплетя ладони на коленях, передо мной на столе - красные деньги, надо мной, на стене - гусар и дама с цветами, по сторонам - истинный потоп хрупких сувениров и памяток семейства Коржиньских. Большие стоячие часы пробили восемь.