Над воротами тоже стрелков хватает. Меж зубцами стен - фашистские каски, пара узких бойниц переоборудована в широкий оскал дотовой амбразуры. Там, в темной щели, виднеется ствол МG‑42.
Пулемет, впрочем, защищал не только Золотые ворота. На наиболее значимых с точки зрения обороны башнях Иерусалима тоже имелись огневые точки. И на стенах, среди белых и серых рыцарских плащей, среди черных одежд кнехтов‑арбалетчиков, нет‑нет да и мелькнет желто‑коричневое пятно - легкая форма эсэсовского автоматчика. Кое‑где поблескивала оптика снайперов.
Неприятель, решившийся на штурм Святого Города, неминуемо угодил бы под убийственный перекрестный огонь. Так что мудрый эмир Айтегин прав: если хотя бы одни ворота города не откроются перед атакующей конницей, все десятитысячное воинство египетского султана без толку поляжет под иерусалимскими стенами.
Глава 32
Они влились в толпу, измученную долгим ожиданием. Пристроились в хвост живой очереди. Да, шума было много, но какой‑то он был отвлеченный, этот шум и гомон, ни о чем. Никто вокруг не роптал, не возмущался. Люди порой вяло переругивались между собой, однако вид имели смиренный и покорный. От виселиц несло мертвечиной.
Был полдень или около того. Солнце палило немилосердно. Огненный шар стоял в зените, и места в скудной тени городских укреплений не хватало даже тем, кто придвинулся к ним вплотную.
- Христиане - направо, мусульмане - налево, иудеи - к стене! - прохрипел громкоговоритель откуда‑то сверху, с надвратной башни. По‑немецки прохрипел, по‑французски, по‑английски, по‑итальянски, по‑арабски. И даже вроде бы на иврите.
Шла сортировка…
Где‑то впереди - у самых ворот - в толпе возникло шевеление. Небольшой караван, застопоривший движение, вошел наконец в город. Освободившееся место занимала новая партия людей и животных.
Очередь продвинулась. Дружина Бурцева и воины Бейбарса оказались под виселицей. Ноги мертвецов едва не касались повозки с не свежими уже свиными тушами. Запах тлена стал невыносим. В тяжелом липком воздухе звенели жирные мухи.
Нет, немцы не держали здесь трупы слишком долго - до полного разложения. То ли боялись эпидемии, то ли на виселицы, как и к воротам, тоже имелась своя очередь, и казненным следовало поскорее уступать место приговоренным. Но солнце… Нестерпимо жаркое солнце Палестины…
Пять почерневших лиц с вывалившимися распухшими языками взирали на толпу мертвыми глазами - выпученными, страшными. По языкам и глазам ползали мухи.
Четверо из повешенных были арабами, один - христианин. Алый восьмиконечный крест на белой… некогда белой, а ныне забрызганной грязью и кровью котте выдавал рыцаря Храма. Тамплиера.
Шлем Жана Ибеленского с покрывалом намета вдруг дернулся. Рыцарь застонал так, словно получил стрелу под лопатку. Сир Бейрута не отрываясь смотрел на висельника с красным крестом. Сир что‑то бубнил, гудел из‑под опущенного забрала. То ли молитву, то ли проклятия.
- В чем дело, Жан? - тихо спросил Бурцев по‑немецки.
- Это Арман де Перигор, - глухо прохрипел тот. - Магистр Сицилии и Калабрии и Великий магистр тамплиерского братства.
Ах, вот оно что! Теперь понятно, почему они не нашли в Тороне‑де‑Шевалье тела магистра. Плохо. Одним потенциальным союзником меньше…
- Нон нобис, Домине… - медленно процедил сир Бейрута, будто заупокойную молитву.
Сжатые кулаки его подрагивали.
- Жан, возьми себя в руки, - потребовал Бурцев. - Немедленно. Иначе всех нас погубишь.
Он кивнул, он взял. Хорошо, хоть лицо закрыто железом…
- Босеан, - рыцарь чуть заметно склонил голову перед мертвым храмовником. - Босеан, Арман…
Боевой клич тамплиеров прозвучал тихо, очень тихо, почти неразличимо в гомоне толпы. Но грозно. Обещание неминуемого и неотвратимого возмездия - вот что расслышал Бурцев в словах благородного сира Бейрута.
Жан д'Ибелен отвернулся от покойника.
- Христиане - направо, сарацины - налево, иудеи - к стене! - проорали в рупор.
Еще несколько шагов вперед. Еще одна виселица на пути. На этот раз среди повешенных оказались двое в красных плащах с восьмиконечными белыми крестами.
- Доблестные рыцари из Ордена всадников госпиталя Святого Иоанна Иерусалимского, - вздохнул Жан.
Госпитальеры‑иоанниты… Похоже, этих двоих немцы взяли в плен вместе с Арманом де Перигором и специально привезли из‑под Торона, чтобы вздернуть у городских ворот. В целях антипартизанской профилактики и наглядной агитации.
Смотреть на мертвецов было тягостно и неприятно. Бурцев перевел взгляд на живых. В основном у ворот толпились крестьяне из окрестных селений и купцы. Немало оказалось также паломников из Европы, жаждущих хотя бы издали взглянуть на святыни, попавшие под власть немцев. Среди пеших богомольцев было и несколько конных рыцарей с оруженосцами.
Подавленные пилигримы отводили глаза от виселиц, крестились и бормотали молитвы. Молчал только один. Будто загипнотизированный, он смотрел поверх толпы. Почти не моргая, смотрел. На флаг со свастикой.
Бурцев поневоле зацепился взглядом за колоритного богомольца. Не то старик, не то просто выглядит старо для своих лет. Взлохмаченные, колтунистые волосы. По встрепанной бороде из беззубого рта стекает тягучая слюна. Вместо одежды грязное рванье, которым в мире Бурцева побрезговал бы, наверное, распоследний бомж.
Ветхое рубище и грязная власяница кишат вшами. Сквозь частые прорехи выпирают ржавые вериги. На худющем - кожа да кости - теле виднеются пятна ссохшейся коросты, гниющих язв и свежей сукровицы. Да уж, что‑что, а умерщвлять свою плоть этот странник умел. А в глубине огромных запавших глаз на изможденном лице читалось неприкрытое безумие.
"Душевнобольной", - с жалостью подумал Бурцев.
- Юродивый, - с уважением прогудел над ухом Гаврила. - Блаженный. Божий человек…
- Христиане - направо, мусульмане - налево, иудеи - к стене! - вновь неслось с надвратной башни.
Толпа сдвинулась в очередной раз. Пилигрим в веригах тоже. Шел как сомнамбула. И все пялился на фашистский флаг.
Бурцев посмотрел вперед. Уже можно было различить, что творится у Иосафатских ворот Иерусалима.
Глава 33
Сами ворота были массивными, толстенными, обитыми железом. В общем, такие действительно только фугасками и высаживать. Возле воротной арки виднелись эсэсовские мундиры. И белые, с черными крестами, плащи орденских братьев. И серые котты сержантов братства Святой Марии. И черные одежды кнехтов. А еще… Однако же! Еще - повязки со свастикой на рукавах вооруженных арабов. У арабов были сабли, копья, луки. И злые свирепые рожи. Вот, значит, как выглядят сарацины‑полицаи! Вот кого эмир Айтегин называл предателями‑мунафиками!
По обе стороны от Иосафатских ворот, в тени надвратной башни, двое фашистов со "шмайссерами" держали ярившихся псов. Крупные немецкие овчарки заходились, захлебывались в лае, кидались на толпу. Гитлеровцы то подтягивали собак, то спускали на всю длину поводка к тем, кто выбивался из общего потока. Зубы лязгали. Лошади и верблюды шарахались. Люди отскакивали. Кто не успевал - оставлял клочья одежды, а то и мяса на собачьих клыках. Кажется, эсэсовцам эта забава доставляла удовольствие. Овчарок не одергивали, не останавливали. Псы аж хрипели, повиснув в собственных ошейниках. Толпа вздрагивала. По арийским лицам скользили глумливые ухмылки.
Еще двое солдат во главе с лупоглазым оберштурм‑фюрером СС наблюдали за проходящими. Офицер - он был явно начальником всей привратной стражи - лениво поигрывал элегантной тросточкой…
Изредка эти трое выдергивали из толпы какого‑нибудь бедолагу. Пока оберштурмфюрер - по всей видимости, образованный полиглот, - заложив холеные руки за спину или, наоборот, пуская в дело трость, учинял допрос, солдаты обшаривали поклажу.
Остальными занимались подручные эсэсовцев. И хорошо так занимались. Когда людской поток делился на европейцев‑христиан и арабов‑мусульман, к досмотру и расспросам приступали расторопные тевтонские кнехты и сарацинские полицаи. О, эти не оставляли без внимания никого. Выслуживались…
- Христиане - направо…
Бурцев тронул коня. Подходила их очередь. Молчаливая дружина сгрудилась вокруг воеводы. Жан Ибеленский и Джеймс Банд ехали следом.
- …мусульмане - налево…
Бейбарс со своими людьми, Бурангул, Сыма Цзян и Хабибулла окружили повозку, содержимым которой уже интересовались мухи с виселиц. Арабы, кыпчак, татарин и китаец двигались в соседнем потоке. На расстоянии вытянутой руки. Левой.
- …иудеи - к стене!
А вот к стене у привратной башни за все это время так никто и не вышел. То ли иудеев в Святой земле не осталось вовсе, то ли местные евреи научены горьким опытом и предпочитают не светиться понапрасну.
Впереди, прямо перед Бурцевым, шли паломники. Сгорбившись, опустив плечи, глаза и лица. Только сумасшедший в веригах и лохмотьях все еще смотрел вверх - на свастику. И чем ближе были ворота, тем выше старик задирал голову. Торчали острый кадык и грязная борода. Пилигрим медленно передвигал сбитые, изъязвленные ноги и не обращал ни малейшего внимания на солдат и собак.
Взгляд оберштурмфюрера скользнул по безумному лицу. Тонкие губы брезгливо скривились. Молниеносным движением эсэсовец выкинул вперед руку. Трость офицера уперлась во впалую грудь паломника. Остановила.
Веригоносец даже не глянул на начальника стражи. Немец хотел что‑то сказать. Или спросить. Не успел…
- Вижу! - резким пронзительным голосом вдруг вскрикнул старик.
По‑немецки вскрикнул - надо же, тоже, оказывается, германец!
Толпа вздрогнула. Безумец поднял руку. В первое мгновение Бурцеву показалось, будто человек в веригах неуклюже пытается изобразить нацистское приветствие. Но нет. "Хайля" не было. Скрюченный указательный палец с гнойным наростом вместо ногтя указывал на фашистский флаг. Палец дрожал.
- Ви‑и‑и‑жу! - второй выкрик прозвучал еще громче.
Люди останавливались. Живой поток застопорился. Эсэсовцы, тевтоны и сарацины‑полицаи в изумлении пялились на сумасшедшего. Даже захлебывавшиеся в лае псы попритихли. Немудрено. Здесь, у самых ворот, до сих пор никто из входящих не смел не то что кричать - шептаться. И вдруг…
- Вижу знак нечистого, преломившего крест святой! Чую конец мира, конец всего сущего, света конец! Жарко! Жа‑а‑арко, люди! Ибо грядет пламя адово. И всем нам гореть в нем! Чу‑у‑ую‑у‑у! - завывал паломник. В глазах его стояли слезы, будто несчастный в самом деле сгорал заживо.
Света конец… адово пламя… Бурцев невольно подумал об "атоммине" цайткоманды. Эх, знал бы ты, паломничек, насколько прав оказался.
- Глаз жжет! Кожу печет! Пламень от земли до самых до небес!
А может, и знает? Может, в самом деле видит что? Предчувствует? Может, экстрасенс или ясновидящий какой? Хоть и больной на голову - но мало ли…
В толпе заволновались, загудели. Оберштурмфюрер побледнел. Рявкнул:
- Молчать!
И не понять, к кому обращается: к перегревшемуся безумцу, во всеуслышание вещающему о конце света, или к встревоженной очереди.
- Знак нечистый! Ви‑и‑ижу‑у! Чу‑у‑ую‑у! - не унимался старик.
Удар эсэсовской трости был хлестким и болезненным. Удар пришелся по плечу. Но что один удар тому, кто сам ежедневно умерщвляет грешную плоть сотнями таких ударов?
Новоявленный пророк не дернулся даже. Но глаза опустил. Теперь он смотрел не вверх. Но и не на офицера СС, белого от ярости. Горящий взор безумца буравил тевтонских рыцарей.
- Братья! Братья во Христе! Зачем служите Князю Тьмы? Зачем губите душу свою бессмертную? - гневно вопрошал старец.
- Молчать! - взбешенный эсэсовец ударил снова. Изо всех сил саданул. На этот раз гибкая трость наткнулась не на костлявое тело аскета, а на железо вериг.
Трость переломилась.
Люди ахнули.
В глазах многочисленных свидетелей это выглядело как Божий промысел, как явное заступничество свыше. Оберштурмфюрер с обломком палки - и тот замер в растерянности.
- Братья, прошу вас! Взываю к вам! Умоляю! Вспомните девиз Ордена тевтонских рыцарей госпиталя Святой Марии Иерусалимской!
Гнев из глаз блаженного ушел так же внезапно, как и появился. Теперь воспаленные глазницы сочились слезами. Влага ручьями катилась по грязным впалым щекам, по запыленной бороде. Паломник плакал не от боли, не от страха - от жалости к тем, с кем разговаривал.
- Хэльфэн - Вэрэн - Хэйлен! Хэльфэн - Вэрэн - Хэйлен! Хэльфэн - Вэрэн - Хэйлен! - невнятной скороговоркой твердил юродивый.
Глава 34
Тевтоны стояли, опустив головы и потупив взор. Видимо, где‑то в глубине души рыцари ордена Святой Марии еще опасались гнева Господня за деяния своих рук. И сейчас страх этот так и лез наружу из смотровых щелей ведрообразных топхельмов.
- Восстаньте, братья! Сбросьте чары диаволовы! Избавьте сердце свое от страха перед слугами ада, овладевшими Гробом Господним. И заполните сердца верою истинной! Ибо неустрашим тот воин, кто облекает тело броней железа, а душу - броней веры. А посему не убоится он ни беса, ни человека, ни самой смерти, поскольку смерть ему желанна. Воин сей стоит за Христа и жаждет умереть, дабы скорее оказаться при Христе. Славно претерпеть смерть за Христа и не преступно убивать за Него. Христовый рыцарь убивает безгрешно и умирает спокойно. Умирая, он трудится для своего блага, убивая - во славу Христа. И воистину - для того лишь он носит меч… Так говорил благочестивый Бернар Клервоский
Безумного старца в веригах несло. И заносило. Паломник, кажется, начинал заговариваться. Но глаза его пылали, а голос звенел похлеще дамасской стали. И люди внимали ему, разинув рты.
- О, выньте из ножен мечи свои, братья! Обрушьте клинки на головы тех, кто смеет именовать себя…
- Заткнись, старик! - прошипел оберштурмфюрер.
Какое там! С таким же успехом эсэсовец мог взывать к камню Иерусалимских башен. Его не слышали. А вот к словам сумасшедшего проповедника прислушивались все внимательнее. Все. И тевтоны тоже.
- …Хранителями Святого Гроба. Братья! Вспомните, зачем призвал вас Господь в Святую землю! Вспомните, ради чего был создан ваш славный орден полвека назад! Вспомните основателя братства Святой Марии милосердного и благородного Фридриха, герцога Швабского!
- Вспомните и помыслите, чье царство строите вы сейчас - царство Божие или злейшего врага Его?!
Опасная проповедь затягивалась. Оберштурмфюрер СС что‑то зло и коротко выкрикнул. На паломника спустили овчарку. Одну. Пока.
С утробным рычанием пес бросился к жертве. Безумец повернул голову, спокойно глянул в оскал лютой смерти и… И рассмеялся - страшно, дико. Как могут смеяться только сумасшедшие. И блаженные.
Неизвестно, что там увидела псина в глазах пилигрима, но зверь почуял силу человека и собственную слабость. Зверь отступил. Скуля, вздыбливая шерсть, бессильно клацая зубами.
Толпа взволновалась. К веригоносцу, как к живому знамени, потянулись паломники и рыцари. Даже из потока сарацин выступило несколько человек.
- Чудо! Чудо! Чудо! - неслось отовсюду на разных языках и наречиях.
Дело начинало попахивать открытым неповиновением и бунтом. Бурцев заметил, как засуетились на стенах немцы, как шевельнулся пулеметный ствол в надвратной башне. Блин, выбрали же они времечко для проникновения в город! Не вовремя, ох не вовремя появился этот проповедник с веригами…
Оберштурмфюрер тем временем приказал спустить второго пса - более крупного и свирепого. Спасовала бы эта овчарка перед взглядом безумца или нет, так и осталось тайной. В воздухе сверкнула сталь. Длинный клинок подсек серую тень в прыжке. Мундир оберштурмфюрера забрызгало собачьей кровью.
Пес с перебитым хребтом скреб лапами сухую иемлю в двух шагах от сумасшедшего пилигрима. В трех - стоял тевтонский рыцарь. Меч наголо. На лезвии красные разводы и шерсть.
Ахнули все. Бурцев тоже. Такого оборота он никак не ожидал.
- В чем дело?! – оберштурмфюрер не кричал даже - хрипел, подобно издыхающему псу. Только вот глаза эсэсовца не стекленели. Глаза метали молнии.
Брат ордена Святой Марии не спрятал клинок.
- Этого человека трогать нельзя, сэр Хранитель, - пророкотал рыцарь из‑под шлема. - Его Устами речет истина. И звучит она во спасение наших грешных душ.
И - ни капли сомнения в голосе.
- Что за бред?! – прошипел эсэсовец, сатанея. - Спрячь меч, брат Конрад, вернись к воротам и выполняй, что тебе велено комтуром.
Закрытый шлем‑топхельм качнулся. Белый плащ с черным крестом на плече дернулся.
- Нет! Отныне я буду выполнять лишь волю Божию. Ни у вас, ни у комтура нет более власти надо мной, ибо глаза мои открылись. Господь милосердный даровал мне прозрение, когда пес алчущий отступил в страхе от праведника. Десница Всевышнего уберегла блаженного странника, входящего в Святой Город. И все видели это чудо…
И снова:
- Чудо! Чудо! Чудо! - шелестело со всех сторон.
Еще одним опасным проповедником становилось больше.
- Ах, чудо?! – Лицо оберштурмфюрера исказила недобрая гримаса. Рука потянулась к кобуре. - Что ж, брат Конрад, у меня тоже найдется для тебя одно чудо. Неотразимое и убедительное!
"Вальтер" против меча! Результат противостояния предугадать было нетрудно.
Грянул выстрел. Пуля ударила чуть выше смотровой щели. А боевые ведра не спасают от "невидимых стрел".
Меч, измазанный в песьей крови, выпал из латной рукавицы. Брат Конрад рухнул навзничь. Толпа замерла. Носитель вериг, потрясая кулаками и обливаясь слезами, выл что‑то невнятное, нечленораздельное.
- Этого - вздернуть, - указал на старика офицер цайткоманды.
Пнул застреленного тевтона. Добавил:
- И этого тоже. В назидание другим. Всех, кто станет мешать, убить.
Преградить путь эсэсовцам осмелились только трое свидетелей "чуда". Два паломника из группы веригоносца и какой‑то впечатлительный рыцарь. Короткие "шмайссеровские" очереди уложили всю троицу. В тесноте и давке под пули угодили еще с полдюжины человек - и христиане, и мусульмане.
А сумасшедший пилигрим смеялся и плакал, пока его тащили к виселице. И грозил сквозь смех и слезы карой небесной. Угрозы старика оборвались на полуслове: горло пророка захлестнула тугая петля, земля ушла из‑под ног.