Машина между тем двигалась на юг - рычала мотором, скрипела колодками, стонала изношенной подвеской. Рубен Ашотович, видимо, от стресса рулил опасно, на редкость нервно и напоминал не армянина-геофизика, а японца-камикадзе. Наконец, хвала аллаху, выехали из города, встали на курс и покатили по направлению к столице нашей родины. Рубен Ашотович уже не бузил, ровно держал руль, знай давил себе на клавишу газа. Ехали в молчании, по прямой, говорить о чем-либо не хотелось.
- Вот здесь, у болотца, остановитесь, пожалуйста, - уже после Колпино подал голос Буров. - Ага, вот здесь. - С плеском утопил лопату и топор, вытер руки о траву, вздохнул и принялся прощаться. - Спасибо, ребята, что пропасть не дали, здорово помогли, не бросили. Езжайте себе с богом, лучше вам держаться от меня подальше…
Ох непрост был Вася Буров, непрост, тонко разбирался в вопросах психологии. Да и в людях-человеках разбирался неплохо.
- Ты, шпион, на себя-то посмотри, - выразила ему неодобрение Полина. - В таком скорбном виде далеко не уйдешь. Вернее, уедешь далеко. И надолго. А ну лезь в машину, мы раненых не бросаем. Будь он хоть трижды израильский шпион.
Что-то не чувствовалось в ней патриотизма и любви к социалистическому отечеству. Скорее наоборот…
- Счастливые, они, конечно, часов не наблюдают, но я не думаю, что вы уж очень счастливы. Возьмите, - честно возвратил Рубен Ашотович Бурову его командирские. - Гм… Знакомая фамилия. Интересно, и какова же судьбина подполковника В. Г. Бурова? Занесен навеки в списки части?
- Здравствует и поныне, - буркнул Буров, залез в машину и устроился на сиденье. - Дослужился до генерала.
А сам вспомнил раут у ее величества, приятнейшие забавы, этикет, галантнейшее общение на высшем уровне, чарующую улыбку русской Клеопатры. А еще Бурову вспомнился де Гард - жалкий, обгадившийся, потерявший лицо, скорчившийся, словно недоносок в банке, в луже собственной блевотины. Эх, надо было, видно, его тогда того… Самого… Может, и не бегали бы сейчас уроды, размахивающие магическими свиноколами. Не должно быть живых врагов, если только хочешь жить спокойно…
- Вот, с учетом удержания стоимости утраченной отвертки, - вытащила откуда-то из-под юбки Полина деньги, с грозным, не допускающим даже малейших возражений видом отдала и сразу же кардинально изменила тему, как видно, по ее личному разумению, на более приятную: - Ишь ты, срез-то какой аккуратный, словно ножичком ампутационным прошлись, - взяла обрубок конечности, помяла, покрутила, оценивающе пощелкала языком: - Гм, остыла уже. Это что же вы, Василий, топором? Без фиксации? Твердая же у вас рука.
На "Коготь дьявола", невзрачный и безжизненный, она, ясное дело, даже не взглянула. Где ему до линейного-то ножа…
- Лопатой. - Буров сделался суров, нахмурился, с индифферентным видом отвернулся к окну - вот ведь чертова баба с садистскими наклонностями. В голове его из бездонных глубин памяти всплыла вдруг нехитрая детская песенка:
Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой!
А я дедушку не бил, а я дедушку любил!
Да, говорят, человек формируется до пяти-шести лет…
- Смотри-ка ты, тут еще и колечко в нагрузку. - Полина не унималась, трепетно вертела конечность и так, и сяк, и эдак, чувствовалось - соскучилась. - То ли платина, то ли серебро.
- Что выдавлено на печатке? - вдруг вклинился Рубен Ашотович, и "жигуленок" тоже едва не вклинился - в придорожный столб.
- За дорогой смотри! - рявкнула Полина, выругалась яростно на монголо-татарский манер и, как все добрые, отзывчивые люди, тут же сменила гнев на милость. - За дорогой смотри, говорю. Выдавлен голубок с веткой в клюве. На трезубце сидит.
- Что? - Буров оторвал глаза от изысков Нечерноземья, с вниманием посмотрел на конечность, и верно, окольцованную. О, мама мия! И впрямь птичка божия с веткой в клюве, сидящая на трезубце. Какая трогательная картина, на редкость умилительная. Такую Буров уже видел как-то на остывающем теле - там, в далеком восемнадцатом, под мышкой у иудейского богатыря. Господи, здесь-то им чего? Ведь национальный-то вопрос в СССР уже полностью решен…
- Значит, голубь? На трезубце сидит? - переспросил Рубен Ашотович, резко остановился на обочине и неожиданно принялся выражаться по-армянски, но видит бог, в монголо-татарском ключе. Наконец, когда не стало слов, он вздохнул, шмыгнул широковатым носом и перешел на русский, вернее, на личности: - Василий, вы, вообще-то, кто?
Отвечать уклончиво, не конкретно, типа "кто-кто, хрен в пальто" как-то не хотелось, а потому Буров добро улыбнулся:
- Да никто. Меня любит только милиция. Ни паспорта, ни партбилета. Интересен только Анатолию Семеновичу Саранцеву.
- Если бы вы только знали, Василий, в какую залезли кашу! - Услышав про Саранцева, Арутюнян кивнул, раздумал задавать вопросы и, решив все-таки ехать, включил поворотник. - Это же рука магистра некроманов…
- Ну вот, начинается, любимая тема. - Полина ухмыльнулась, вытащила "Родопи" и, не предлагая никому, закурила. - Сектанты-некроманты, сатанисты-онанисты. Что, не надоело тебе? Или свое кладбище все забыть не можешь? Василий, я прошу вас, внесите же ясность, признайтесь, что все это простая уголовщина. - И она опять обласкала взглядом ампутированную руку, ободранную, страшную, со скрюченными пальцами. Какие обычно рисуют на плакатах типа: "Руки прочь от мира и социализма!"
- Ну это как посмотреть, - с вежливой индифферентностью улыбнулся Буров. - Все зависит от точки отсчета. Так что вопрос этот скорее не ко мне, к Эйнштейну. Вот он бы сразу определился с системой координат.
Полина ему нравилась - ядреная баба. Ноги словно ножки от рояля, груди как футбольные мячи, язык острый, бьющий и не в бровь, и не в глаз, а наповал. По ухваткам - этакий Швейк в юбке, и рубь за сто - медичка. И сугубо практическая - откуда-нибудь со "скорки", из "неотлоги", а может, вообще из морга. Не кисейная барышня, не дура, не мокрощелка. Основательная женщина, с такой можно и в разведку. С прекрасной половиной Рубену Ашотовичу, похоже, здорово повезло.
- Господи, да они же не просто сектанты. Они предатели человечества, - горестно насупился тот, глянул на Полину с разочарованием и - с надеждой на Бурова. - А человечеству плевать. Единственный, кто понял все и отнесся серьезно, был Анатолий Семенович. Мы даже книгу с ним хотели написать, но не получилось. Меня скоро выписали…
- Вот-вот, шизофреники вяжут веники, а параноики рисуют нолики, - усмехнулась Полина и выпустила мощную табачную струю. - Да ладно тебе, спаситель человечества. Ты же знаешь, я всегда тебе шла навстречу. Иначе бы не ехала сейчас на это пепелище.
Пепелище? Буров непроизвольно уставился в окно, оценивающе оскалился, качнул головой - да, видимо, и впрямь он здорово не выспался. Нет бы раньше догадаться-то о цели вояжа - "жигули" с рычанием приближались к Саблино. А вот и нарисованный Владимир свет Ильич, с плаката указующий в счастливое далеко, шлагбаум переезда, отполированные рельсы, поддатенький смотритель в фуражке набекрень. Дорога потянулась вдоль оград, за ними дружно вызревали яблоки, распускались гладиолусы, стояли хаты, развалюхи и дома. А вот у Арутюнянов в хозяйстве гладиолусов не было. Да и вообще оно являло собой квинтэссенцию контрастов - шикарный, правда покосившийся, забор, дивный, правда одичавший, сад, роскошный, при огромном погребе, ленточный фундамент, которым, правда, все начиналось и заканчивалось. Палат, предполагавшихся быть высокими и просторными, не было. Только то самое пепелище, которое, видимо, и имела в виду Полина.
- Враги сожгли родную хату, - с горечью сказала она, смачно припечатала слепня и сделала гостеприимный жест: - Нам вот сюда.
В низенькую сараюху, приспособленную для жилья - так, печка-буржуйка, стол, стулья, продавленная лежанка. И, слава советской власти плюс электрификации всей страны, - лампочка Ильича, подвешенная под потолком. Правда, сейчас она была без всякой надобности - солнце пробивалось в многочисленные щели и заливало сараюху жидким золотом. Картина была на редкость сюрреалистической.
- Располагайтесь, отдыхайте, чувствуйте себя как дома. - Арутюнян засуетился, захлопотал, южное гостеприимство его искало выхода. - Шашлык жарить будем, вернее бастурму. Из ворованной свинины, самый вкусный. Сейчас пойду костер разожгу…
- Ну да, что охраняем, то и имеем, - с горечью одобрила Полина, глянула по сторонам и тяжело вздохнула: - Пойдемте-ка, Василий, на воздух. Сходим по малину, в ней еще, похоже, ужи не завелись.
- Угу. - Буров, занятый своими мыслями, кивнул и бесцельно, чтобы хоть что-то сказать, вспомнил Самуила Яковлевича:
Я буду питаться зернистой икрой,
Живую ловить осетрину,
Кататься на тройке над Волгой-рекой
И бегать в колхоз по малину…
В глубине души он удивлялся - к чему все эти вояжи на воздух? Выдвигаться надо в каменные джунгли и решать конкретно наболевший вопрос - разбираться от всей души с паскудой предателем. Перекрывшим окно во Францию, загубившим на корню операцию и подставившим его, Васю Бурова. И плевать, что наверняка ожидается засада, - не маленькие и не впервой, и очень хорошо знаем, как держать в руках "Коготь дьявола". Довести его до нужной кондиции, войти по-тихому, ну а уж там… Кто не спрятался, я не виноват. Затем можно потолковать и с предателем. Гм… С предательницей. С бездушной, хитрой, на все готовой куклой. Вот то-то и оно, что всегда готовой. И не надувной - живой. Ну не мог Буров, хоть ты его режь, разбираться с бабой, с которой был близок. А потому давал ей шанс, обманывал себя, с паскудным малодушием оттягивал расплату - пусть, пусть узнает, как оно, прикинет, что к чему, и реактивно свалит куда-нибудь с концами. Не полная ведь дура, должна же понимать, что при любом раскладе отныне будет крайней. Со всеми вытекающими мокрыми последствиями. Это уже дело техники, захотят - достанут. И кстати, опасность угрожает не только ей…
- А вообще-то, к вопросу о малине… - бросил думать думу Буров, захрустел суставами и плавно перенесся с берегов Волги на берега Тосны. - Здесь оставаться опасно. Вы - единственная зацепка, чтобы вычислить меня. А вашу дачу вычислить не в пример проще. Так что лучше на ней не задерживаться.
Сурово сказал, грозно, со всей возможной убедительностью.
- А мы и не задержимся. - Полина усмехнулась. - Вот порубаем шашлыков, а там видно будет. Во сколько ты встречаешься со своим чудиком-то? - глянула она на мужа, задержавшегося в дверях, и, не дав ему ответить сразу, повернулась к Бурову: - Не дрейфь, Василий. У нас, если что, лопаты здесь найдутся.
- Как обычно, в шесть, - дернул плечом Рубен Ашотович, покрутил своим широковатым носом и с какой-то болью сказал: - А здесь мы, Василий, и вправду не задержимся. Осталось семьсот сорок восемь дней. Если, конечно, товарищи чекисты чего-нибудь не придумают. А впрочем, черт с ними. И некромантами этими. Пусть приходят. Лопат у нас на всех хватит…
Да, чувствовалось, что чету Арутюнянов социализм достал и строить то самое светлое будущее они не собирались. Скорее наоборот… А ведь как все славно начиналось-то. Полина, врач первой категории, старалась на улице Саньяго-де-Куба, супруг ее, Рубен Арутюнян, был на переднем крае науки. Работал он в минобороновской конторе, усиленно соображал, как сделать плохо потенциальному противнику, пока его родная сестра Ася не собралась отчалить за кордон. Естественно, со всем семейством, с мужем, детьми, родителями и дальними родственниками. А надо сказать, что Рубен Ашотович, что Ася происходили из армян, имевших когда-то неосторожность приехать под сень библейского Арарата аж из Индии, из-под Бомбея, потянула их нелегкая на родину предков. Это были, мягко говоря, совсем не бедные люди.
Во втором поколении они все-таки поняли, что в условиях развивающегося социализма долго им не протянуть. Ладно. Из страны, где так вольно дышит человек, их с грехом пополам согласились выпустить, но как вывезти сотни тысяч знаков с бородатым фейсом дяди Франклина? Тем паче что "компания глубокого бурения" была прекрасно информирована, что валюта есть, и с вожделением ждала, когда же ее повезут через границу, - иначе доллары было, естественно, не найти. Выход нашел Рубен Ашотович, хоть и лысая, но светлая голова.
- Эти деньги нужно сжечь, - вынес он свой вердикт на семейном совете.
- Вай, вай, вай, вай!
Кому-то из армян стало плохо, кто-то выхватил булатный кинжал, однако, по здравому размышлению, страсти поутихли. Деньги, сотни тысяч долларов, были безжалостно сожжены, правда, не просто так, а при свидетелях из американского посольства. Национальный банк США был менее всего заинтересован, чтобы немалая сумма в твердой конвертируемой валюте досталась бы ни за что ни про что СССР. Так что все доллары были тщательно сфотографированы, номера их и серии переписаны, после чего их и сожгли, ярким пламенем, без сожаления и истерик. И армяне благополучно улетели за кордон. Напрасно чекисты сажали их на гинекологические кресла, заглядывая во все мыслимые и немыслимые отверстия. Ничего особо привлекательного они не углядели. Сплошная жопа. А в США сожженные билеты отпечатали заново, в точности воспроизведя их серии и номера.
Понятно, что после всего этого у КГБ вырос большой острый клык на семейство Арутюнянов.
- Это у тебя, что ли, сестра за границей? - спросили Рубена Ашотовича чекисты, сняли все формы допуска, а потом и вовсе дали пинок под зад - все, свободен. Брат такой сестры нам не брат. Затем выписали волчий билет, чтобы на нормальные места не взяли, и сказали, ласково улыбаясь: - С сестрой увидишься не скоро.
Ну да, годков этак через десять, пока не позабудешь все секреты родины и, отупев в дрезину, не превратишься в идиота. Полину, как Арутюнянову жену, тоже попросили из морга - сожительницы братьев врагов народа не могут пользовать этот самый народ. Дело врачей-вредителей помните? Пришлось Рубену Ашотовичу перебиваться то дворником, то подсобником, то сезонным рабочим, Полина же устроилась посудомойкой, экспроприировала в общепите то, что не украли повара. Посылки и субсидии, что посылала сестра, страннейшим образом терялись по пути, дачные хоромы вдруг сгорели ярким пламенем, друзья-приятели все куда-то подевались, вместе с непрерывным стажем порвались вроде бы прочные, проверенные прежней жизнью нити. Оскаля гниль зубов и поджимая куцый хвост, подкрался незаметно писец… Хорошо еще, что не было детей, что-то там не ладилось у Полины. Так прошло три муторных года, злых, голодных, похожих на кошмар. Осталось семь. Эх, хорошр в стране советской жить… Однако неисповедимы пути господни - где-то под Новый год бог послал Рубену Ашотовичу подарок: он встретил своего старинного приятеля Оганесяна, вкалывавшего на рынке. Тот был в дубленке из афганской ламы, в шапке из вольного песца и в великодушном настроении.
- Вах, вах, вах! - только-то и сказал он, скупо прослезился и заключил Арутюняна в объятия. - Эх, Рубен-джан, Рубен-джан!
Затем по новой пустил слезу, дал по-кунацки денег и клятвенно пообещал помочь. Что и сделал без промедления - уже через неделю доктор Арутюнян трудился на погосте "негром". Рыл ямы, подсыпал щебенку, грузил тяжелые, неподъемные камни. Квадратное катал, круглое таскал. Показал себя не шлангом, не бухариком, не рукожопым интеллигентом. И зарабатывал столько, сколько доктору наук и не снилось. Да что там доктору наук: членкору, академику! Встал на обе ноги Рубен Ашотович, взматерел, человеком стал - вызволил Полину из общепита, без очереди "жигуленка" купил и начал сомневаться всей душой - а хрена ли нам эта заграница? А может, не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна? И наверное, пошел бы Арутюнян проторенной кладбищенской дорогой: набрал бы денег на взятку, оформился бы в штатные землекопы да и стал бы матереть себе дальше. Но только, видно, не судьба. Все вышло по-другому. А причиной тому был Фрол, странный, ужасающего вида бомж, частенько объявлявшийся на кладбище. Все связанное с ним было туманно, загадочно, полно неясностей - он не воровал с могил, не пил, отказывался от денег и непонятно где обретался: то ли в Бомжестане, то ли на свалке, то ли еще неизвестно где. Для него же самого, похоже, неясностей не было - он мог с легкостью найти пропажу, предугадать успех, предвидеть неприятность, предсказать будущность. Но не всем, только тем, кто ему нравился. А еще Фрол рассказывал - о глубинах земных, о проходах во тверди, о злокозненных чудищах, дожидающихся своего часа "X".
- Они там, там! - раздирал он в крике свой страшный, щелеобразный рот и топал сапогом под полой медхалата. - В глубинах, в пропасти, в зловонии, в бездне! Ждут, изготавливаются, плодятся. Боже упаси, если покажутся. Настало время свернуть им шею, задавить гадину в ее гнезде! Пойдемте, люди, я покажу дорогу…
- Эхе-хе, Фролушка, экий же ты шутник, - дружно отвечали люди, с усмешкой переглядывались, тайно, чтоб блаженный не видел, крутили у виска пальцами. - Ты ведь наши глубины знаешь, лопатами отмерено. Ну куда же мы от процесса-то, жмур-то, ведь он ждать не будет. Подсыпка опять-таки, установка. На-ка, Фролушка, лучше выпей. Что, не будешь? Зря, зря, холодненькая, под ветчинку. А мы примем. Ну, чтобы всем гадам подземным стало тошно! Аминь! Эх, хорошо пошла. Ну-ка, наливай еще, чтобы уж точно загнулись…