Чиркнул кремень, из искры возгорелось пламя, и уже через миг его робкий язычок превратился в чадный, бушующий костер. Бедная Полина в объятиях дыма с треском уходила куда-то в небо. А Буров и Арутюнян двинулись к развилке по направлению к шоссе, там, если только супостат не врал, должна была ждать машина. Да, супостат глаголил правду, и транссредство имело место быть - бежевая "Волга" с амбалистым, одетым опять-таки во все черное водителем. Ужасно любопытным - с жадностью, прислонившись задом к машине, он следил за клубами дыма, выплывающими из-за вершин деревьев. Любопытной Варваре нос оторвали - амбалу пришлось куда хуже. Положил его Буров в канаву, вытер руки, звякнул тихо ключами от машины и к этой самой машине подошел. На первый взгляд "Волга" как "Волга", банальный драндулет развитого социализма. Только вот почему пернатая от антенн, с госномерами, покоящимися в особых направляющих - вставляй любой, какой натура требует, с какой-то навороченной радиостанцией, каких Буров ни разу не встречал? Ведь сектанты же, некроманты, враги народа и государства. Апологеты ереси, мракобесия и воинствующего шаманизма. М-да. Видать, не такие уж и апологеты.
Ладно, сели - Буров рулевым, Рубен Ашотович смертником, завели мотор, потихоньку тронулись. Миновали проселок, выехали на шоссе и покатили себе под шуршание шин - двигатель был форсирован и на удивление приемист, а на рулевой колонке имелся тумблерок - щелкнешь, и такая сирена заревет, тонально, душераздирающе, куда там паровозной. Шакалы из ГАИ подобных звуков не выносят и шарахаются подальше, словно черт от ладана. В общем, поначалу ехали как надо - бодро, с ветерком. Рубен Ашотович печалился, переваривал пережитое, Буров не внапряг рулил, жал на газ, то и дело щелкал тумблером, усмехался - а ну поди раздайся, прочь с дороги! Едет Буров с победой, при трофеях, с подельником, на добытом транссредстве. Куда едет-то? Да на расправу, на разбор, вершить суд скорый, честный и беспощадный. Не самый гуманный советский суд. А ну-ка ша, довольно сантиментов…
После Колпино начались неприятности. Резко ожила радиостанция и грубым мужским голосом спросила: отчего это не доложили об обстановке, вовремя не вышли на связь и почему это, не связавшись с базой, предпринимают незапланированные действия? Двигаются с непозволительной скоростью, еще неизвестно, в ту ли сторону. Буров презрительно хмыкнул - ну да, как же, держи карман шире, сектанты-некроманты, идеалисты-сатанисты, у коих "Волги" оборудованы радиомаяками, контролируемые не иначе как через систему спутников. Нет, тут чувствуется рука отечества, цепкая, жилистая, ухватистая, берущая за глотку. Кстати, о конечностях. Верхних, вражеских, отхваченных пилой. Надо бы заняться ими, и как можно скорее. И дело даже не в том, что задубеют, а следует всемерно крепить боеготовность. Жизнь, похоже, обещает быть как песня, где поется про покой, который только снится…
А между тем голос из радиостанции сделался суров, дрогнул от негодования, зазвенел сталью и чрезвычайно грозно приказал немедленно дать по тормозам. Причем не просто дать, а еще и подтвердить, шепнув в эфир волшебное секретное слово. Мол, все мы тут свои, конкретно буржуинские, так что в Багдаде все спокойно. Трекс-фекс-пекс, тройка-семерка-туз.
Буров волшебное слово говорить не стал, однако остановился, как требовали, без промедления. Выскочил из машины, следом потянул задумчивого Арутюняна:
- Ходу, ходу, Рубен Ашотович, быстрее.
Конечно, быстрее - советская техническая мысль на месте не стоит, особо в плане всего, касающегося безопасности отечества. Придумают и радиомину в багажнике, и отравленную иглу, выскакивающую из спинки сиденья, и баллон с ипритом или фосгеном, запрятанный глубоко под торпедой. Все что угодно для любимых органов - только бы не было войны. Словом, развили Буров с Рубеном Ашотовичем скорость, убрались с расстояния прямой видимости и, отдышавшись, завернули в лес, где занялись кожевенными работами. Так, без особого старания, на живую нитку, на скорую руку - не до жиру, главное, чтобы держалось. Хотя, честно говоря, прожировать изделия совсем бы не мешало… Наконец управились, надели, по-быстрому проверили клинки - Буров испоганил клен резной, Рубен Ашотович - калину красную. Теперь можно было и повоевать. Хотя, честно говоря, не хотелось. Буров притомился, зверски хотел спать и на все сто был согласен с сицилийцами: да, месть - это блюдо, которое лучше есть холодным. Рубен Ашотович как-то сник, сдулся, выглядел больным и потерянным. Переживания, смерть, обилие впечатлений нахлынули на него тяжелым бременем, ему казалось, что он пребывает в каком-то жутком, трудно представимом сне. А что же будет, когда придется проснуться?
Однако ничего, поднялись через силу, почистились, пошли к дороге на столицу нашей родины. Стали на обочине, изобразили миролюбие, принялись голосовать. Долго, настойчиво, с завидным упорством. Впрочем, нет, завидовать тут нечему. Наконец свершилось, до них снизошли - парень в десантной майке на стареньком КАвЗе.
- Седайте, - распахнул он дверь, явно обрадовавшись попутчикам, подмигнул подфарником, лихо надавил на газ. - Ну, ласточка, давай.
Чувствовалось, что он полон жизни, счастья, оптимизма, доброты и горячего желания к приятному общению. Ну да. Все правильно, легко на сердце от песни веселой - из динамика "Весны", установленной на торпеде, изливался голос молодого Розенбаума.
- Я вас до Средней Рогатки, ладно? - с ходу определился парень. - Дальше уже не поеду никуда. У меня невеста там живет, в доме у универсама. Наташей зовут…
"Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне, - грозно начал Александр Яковлевич. - Ты так любила звон монет…"
- Вот, - захрустев дензнаками, мощно зевнул Буров, - купи своей Наташе чего-нибудь…
- А, спасибо. - Парень взял деньги, не считая убрал, и в голосе его послышался восторг. - Ну дает, ну дает. Как фамилия-то его? То ли цветочная, то ли железнодорожная. Ну еврейская, одним словом. А, плевать. Главное, по-русски, с душой поет…
Так, в приятном обществе, под песни Розенбаума, Буров и Арутюнян въехали в город Ленина. Вздохнули с облегчением, попрощались с водителем и резко окунулись в сутолоку Московского проспекта. Вокруг спешили люди, газовали машины, даже и не верилось, что день уже на исходе, - стрелки на больших уличных часах показывали начало десятого. Программа "Время", верно, уже началась…
- Ну, и куда мы теперь? - спросил Арутюнян и вспомнил, что в кармане у него лежит перчатка из человечьей кожи. - Может, ко мне?
- Рубен Ашотович, Рубен Ашотович! - Буров укоризненно вздохнул. - К вам нельзя, нас там ждут. Сгинем не за понюшку табака. Нет, если уж и лезть на рожон, то с толком. Поехали-ка ко мне. И рожна, и толка там с избытком.
Арутюняну, похоже, было все равно - молча он уселся в такси, равнодушно прокатился по городу, медленно, словно сомнамбула, вылез на набережной Фонтанки. Чувствовалось, что он чудовищно устал - и мыслями, и душой, и телом, и держится из последних сил, огромным усилием воли.
- За мной, не отставайте, - бодро распорядился Буров, посмотрел по сторонам и с видом революционера-подпольщика повел Рубена Ашотовича во двор - тот шел в молчании, без всяких эмоций, показывая ясно, что у Саранцева не бывал.
Путь не затянулся - вот он, смрадный загаженный сарай, сосчитанные гаражи, обшарпанный фасад. И занавешенное кисеей окно на пятом этаже. Полуоткрытое. Знакомое. В котором горел свет…
- Рубен Ашотович, я надеюсь на вас. - Буров снова уподобился ацтекам, сделался суров, ласково, но в то же время крепко взялся за волшебный нож. - Запомните, никакой пощады. Или мы, или они, третьего не дано. Отомстите за Полину, посчитайтесь за Фрола. Думаю, он тоже мертв…
- Да-да. На войне как на войне, - согласился Арутюнян, натянул перчатку, вытащил кинжал и, неловко взмахнув им, основательно попортил себе шкуру. - Ай! Уй! Такую мать! Ну, суки!
Странно, но это спонтанное кровопускание взбодрило его, разъярило, добавило сил. Мирный геофизик исчез, уступив место абреку, к тому же вооруженному волшебным, кромсающим все и вся ножом. Находиться с ним рядом сделалось тревожно, вот уж воистину - в тихом омуте черти водятся.
- Э-э-э, Рубен Ашотович, не надо так ножичком-то, подождите немного, экономьте силы. - Буров одобрительно посмотрел на армянина, превратившегося в берсерка, и, нырнув в знакомый, все такой же грязный подъезд, принялся считать ногами ступени.
Арутюнян, не отставая, поднимался следом, сек кинжалом воздух и с выражением шептал:
- Всех порубаю, всех… Легавых, чекистов, сектантов, коммунистов… На шашлык, на бастурму, на бозбаш, на бозартму… Хаш делать буду, толму, сациви. Всех, всех, всех… - В голосе его чувствовались экспрессия и отличное знание кавказской кухни, такое, что у Бурова пошла слюна.
Наконец, когда Рубен Ашотович добрался до шорпы, выдвинулись на место. К вечность не крашенной, серой до омерзения двери.
- Повторяю еще раз - максимальная жестокость. Рвите врагам глотки, и победа будет за нами. - Буров страшно подмигнул, оскалился. Семи смертям не бывать, одной не миновать. Ну-с, приступим. Подошел к двери, примерился и одним движением перерезал ригеля. - Заходите, быстро.
Ладно, проскользнули в коридор, затаили дыхание, прислушались. Вроде ничего настораживающего, подозрительного, вызывающего чувство опасности. Коммуналка коммуналкой - гонорейный слив, стонущие трубы, запахи мышей, пыли, запущенных удобств. Грусть, безнадежность и тоска, возведенные в квадрат. Зато за дверью комнаты Лены весело пели, видимо, по телевизору:
Дружба - это Манжерок,
Верность - это Манжерок,
Это место нашей встречи - Манжерок.
Ну да, нам песня строить и жить помогает. И портить жизнь другим…
- Так-с. - Буров потрогал дверь, не заперто, глянул на Арутюняна: - Всех, всех, Рубен Ашотович, в капусту. На хаш, на колбасу. Ну, по счету "три", и не отставать. - Сделал резкий выдох, вихрем ворвался внутрь и неожиданно замер, бешено закричал: - Стой, Рубен Ашотович, стой! Отбой, отставить, не надо никого на колбасу!
За столом в гордом одиночестве сидела Лаура Ватто, баловалась чаем с ватрушкой и смотрела на Эдиту Станиславовну. Белая нейлоновая блузка с рюшами ей была необыкновенно к лицу. Не Эдите Станиславовне - Лауре Ватто.
IV
- А, Вася, ты? - сказала она так, будто бы не виделись с утра, поправила прическу и сделала гостеприимный жест. - Давай, давай, попьем чайку, время у нас еще есть. Вы, уважаемый, тоже не стесняйтесь, присаживайтесь, ватрушка нынче диво как хороша. С изюмом. - И она взглянула на Арутюняна - ни хрена не понимающего, хлопающего глазами и все еще сжимающего "Коготь дьявола". - Ну садитесь же, садитесь. И уберите этот ваш израильский тесак, ватрушка у меня, хвала аллаху, уже порезана.
Удивительно, но факт, - стол был сервирован на троих, вернее, на три персоны.
- А где Лена? - по-дурацки спросил Буров, сел, нахмурился, угрюмо задышал и, сам того не замечая, принялся закручивать в штопор ложечку. Где, где… Понятно где. Лаура Батьковна пожаловала, чертова мокрушница…
- А я-то думала, Вася, ты сразу спросишь о моих планах на вечер. - Лаура рассмеялась, дернула плечом и посмотрела требовательно на Рубена Ашотовича: - А вам, уважаемый, уже не до ватрушки и ни до чего на свете. Единственное ваше желание - спать, спать, спать. - Мгновение подождала, пока Арутюнян не захрапел, стерла с лица улыбку и сделалась серьезна. - Лены, Вася, нет и уже не будет. Она предала все, что возможно предать, - дело, соратников, друзей и, если глянуть в корень, - все прогрессивное человечество. Тебя, меня, Хранителя Пути, умершего смертью страшной, жуткой, лютой. Кстати, прошу почтить его память минутой молчания, - поднявшись, она выдержала паузу, короткую, но эффектную, изящно уселась, вздохнула тяжело. - Однако теперь все точки расставлены. Предатель получил свое, измена выжжена каленым железом. Операция благополучно завершилась.
- Ах, значит, благополучно. - Буров ухайдакал-таки многострадальную ложку, посмотрел на половинки, положил на стол. - То есть все это был блеф? Ни Галуа, ни теоремы, ни задания, ни Франции? Только Вася-полудурок в качестве живца да геройский Саранцев в роли потерпевшего? Так-так, значит, убивание двух зайцев сразу? Еще одна проверка на вшивость плюс тотальное искоренение крамолы на корню? Так-так, а не пошли бы вы, Лаура Батьковна, вместе с вашим Навигатором к едрене фене? И вообще, куда слиняла тогда в тайге? Где шлялась? И почему это вся в белом, когда вокруг все в конкретном дерьме?
Стукнул Буров кулачищем, выругался по матери, а сам вспомнил Полину - мертвую, чадно уходящую на небо в вихре бензинового пламени. Ну да, лес рубят - щепки летят, да только почему должны страдать отзывчивые, добрые люди? Почему, блин, в этом мире все благие дела наказуемы? И где он, тот, параллельный, где, говорят, все совсем не так? Где он, такую мать, где?
- Рассказать тебе, Васечка, как умер мой отец? - резко вдруг сменила тему Лаура, грустно улыбнулась, и глаза ее подернулись влагой. - Он имел окладистую бороду, носил белый капюшон и во время праздника Ху стоял на расстоянии руки от Главного Друида. Так вот, смертельно раненного в бою, драконы взяли его в плен, жестоко пытали, отрезали все, что можно отрезать у мужчины, и, заковав по рукам и ногам в цепи, бросили в жертвенный костер. Три дня и три ночи он боролся с пламенем, не поддавался духам огня, затем в конце концов обессилел, и злые саламандры сожрали его. Если бы ты только слышал, Вася, как он кричал. Если бы ты только, Вася, слышал… - Лаура замолчала, качнула головой, машинально приложилась к остывшему чаю. - Впрочем, моя мать кричала страшнее, у нее, еще живой, драконы вырезали матку. А что они сделали со мной, я тебе, Васечка, не скажу. Иначе ты меня разлюбишь. - Она вздохнула, поднялась и вырубила "ящик", по которому пошли новости. - Словом, идет война, жестокая, кровавая, не на жизнь, а на смерть. И мы должны быть уверены в своих бойцах, слишком уж велика ответственность и необходимость победы. Кадры решают все… А то ведь слаб человек, ох как слаб. Вот эту например, - она брезгливо фыркнула, уселась и с ненавистью указала на Ленин автопортрет, - купили за молодость, за красоту, за стабильный оргазм. Но надо смотреть правде в глаза - не она первая, не она последняя. Плотный план манит, словно магнит. Тьфу ты черт, в рифму получилось. - Лаура усмехнулась, покусала губу и с неожиданной нежностью воззрилась на Бурова: - Кстати, об оргазмах. Я по тебе, Васечка, соскучилась. А ты?
Вот стерва, свинтила тогда, с концами, проверяльщица хренова, а теперь опять за свое - любовь, морковь, оргазм до гроба. А впрочем, ладно, ее можно понять, кадры на поле боя действительно решают все. Воюют-то ведь не числом - умением. И блузка эта ей очень даже ничего. Ишь ты как смотрит, ласково, преданно, совершенно без фальши, видимо, и впрямь не на шутку соскучилась. Господи, если вдуматься, и сколько же ей лет? М-да…
- Ты, Лаура Батьковна, разговоры о конце не с того конца начинаешь, - внутренне подобрел Буров, но с виду остался грозен. - Баньку истопи, щец замути, яишню сваргань. А вот потом можно и на перины. Слушай, разбуди, бога ради, Рубена, пусть человек пожрет. Свою ватрушку с изюмом он уж точно заслужил.
- А его, Васечка, никто и не думает обижать. Более того, ему уготована самая светлая будущность. - Лаура нежно взглянула на Бурова и требовательно на спящего Арутюняна: - Эй там, на полубаке, хорош дрыхнуть! Подъем, говорю, подъем!
- А? Что? Кого? - Рубен Ашотович дернулся, разлепил глаза, а в дверь тем временем постучали, и на пороге появился настоящий негр:
- Разрешите, госпожа?
Собственно, не такой уж и настоящий, рубь за сто - гомункул, сразу же напомнивший Бурову несчастного эфиопа Мельхиора. Гомункулов этих, если Калиостро не врет, наплодил во множестве для фараона Хор Аха волшебник Гернухор, придворный чародей. Всех, всех на одно лицо, по своему образу и подобию, а был он совершенный эфиоп.
- Зайди, раб, - кивнула Лаура, и в голосе ее послышался булат, на коем "Коготь дьявола" не оставил бы ни отметины. - У тебя, надеюсь, все готово?
- О да, госпожа. - Негр расплылся в улыбке обожания, низко поклонился и с чувством пробасил: - Альканор старался, Альканор работал, Альканор очень любит свою госпожу. Вот.
Он попятился в коридор, смачно закряхтел и вернулся в комнату с… пуделем Барсиком. В обнимку. Выглядел тот впечатляюще, скалился ужасно. Правда, скалил зубы на полированной подставочке, а вместо глаз у него были пластмассовые бусины. Зато какой ошейник, размах лап, лоснящаяся, будто нагуталиненная, шерсть. В общем, не кобель - огурчик. Даром что очень тихий и набитый опилками…
- Кинозавр вульгариус малый, - тоном опытного конферансье пояснила Лаура и брезгливо поморщилась. - Обладает зачатками интеллекта, отличным обонянием и превосходным слухом. Злобен, коварен, жаден, труслив, создан рептолоидами с помощью генной инженерии. Размножается клонированием, чрезвычайно ядовит. Ну-ка, Альканор, покажи его оскал.
- О да, госпожа, - обрадовался негр, снова поклонился и с важностью продемонстрировал пуделеву пасть - в самой глубине ее виднелась пара длинных, гадюки отдыхают, клыков. К гадалке не ходи - ядовитых. М-да, и впрямь голимый кинозавр вульгариус малый. Как похож на лучшего друга человека, гад. А каковы же тогда большие?