* * *
Фатхи-Гиззат, доглодав холодный бараний позвонок, кинул его в оставшийся от вчерашнего костра черный круг, после чего подошел к привязанной к колесу молодухе.
– Ну что, тюльпан, пошли на водопой? – рассмеялся он, развязал ей руки и накинул на шею петлю. – Давай, поторапливайся, тебя никто ждать не станет.
Он привел ее к запруде, где невольница, опустившись на четвереньки, напилась вместе с конями чистой воды, потом отвел к кустам шиповника и обождал, пока она, присев под кустом, не сделала свое дело. После этого он подвел ее к своей кибитке и привязал за руки к деревянному борту, продев веревку через сделанное именно для такого случая отверстие – к отверстию другого борта была привязана корова.
– В тюльпаны поиграем? – весело он предложил он.
Невольница промолчала, и он принялся задирать подол ей на голову.
Игру в тюльпаны показали ему татары из Арнаутской орды, когда они пять лет назад ходили в набег на Муром и налетели на селение, не успевшее получить весть о приходе извечного русского ужаса. Веселые кочевники тогда задирали подолы столь любимых русскими девками юбок и платьев выше головы и связывали там веревками, приматывая к запястьям рук. После этого пленницы начинали напоминать тюльпан, которыми каждую весну покрывается степь – большой бутон на высокой тонкой, гибкой ножке. Было очень похоже – вот только ножки сделанных ими цветов были белыми и имели весьма соблазнительные формы. Девки тыкались из стороны в сторону, ничего не видя, не в силах ни снять платья, ни опустить его вниз, ни хоть как то защититься – а они веселились, то подкалывая их ножами, то тиская за грудь или задницу, либо, когда возникало желание, пользуясь ими, как только хочется.
Весело было. А теперь в Казани сидит московский воевода, в Астрахани – московский воевода, за пойманную и попользованную русскую девку тебя в любой момент повесить могут, или виру взять. Невольники все по домам отпущены, новых взять негде. И остается или бежать с родных кочевий, или работать самому, своими руками, как последнему неверному.
Ударом ступни он раздвинул невольнице ноги, запустил туда ладонь, немного потискал, забавляясь ее вздрагиваниями и чувствуя нарастающее желание, потом приспустил штаны и резко вошел – всей силой, какой только мог. Полонянка уперлась руками в повозку, та сдвинулась немного вперед, а он долбил и долбил русскую девку, словно вымещая на ней обиду за отнятую вольготную, сытую жизнь, лихое веселье, достаток и свободу. Наконец напряжение взорвалось волной сладкой истомы. Он отступил от невольницы, подтянул и завязал штаны. Потрепал ее по белой щеке, стиснул податливую грудь – хороша девка! В Ор-Копе можно будет сменять на нее пару породистых жеребцов, а потом уйти в степь уже одному, со своим табуном.
Фатхи-Гиззат прошел вперед, продел вожжи впряженного в кибитку мерина через отверстие в борту предыдущей повозки. Отошел в сторону и поднялся в седло своей каурой кобылы. Поднялся на стременах, выглядывая вперед…
Ну, наконец-то! Первые телеги, мелко трясясь, двинулись по дороге вперед. Кочевье вытягивалось в длинный обоз, позади которого, жалобно бекая, трусили волжские овцы. От былого богатства осталось всего лишь немногим более двух сотен – остальные разбежались, как только из кочевья ушли все невольники. Хорошо хоть, нукерам Лухан-бея удалось сохранить конский табун, в котором сейчас шли и пятнадцать кобыл Фатхи-Гиззата.
Обоз из почти полусотни повозок вытянулся в длинную ленту на ведущей куда-то к двугорбому холму дороге, и татарин, заскучав рядом с матерью, сидящей сейчас на козлах кибитки, как простая русская невольница, помчался вперед. И очень вовремя: впереди на холме он заметил шевеление, и с изумлением осознал, что это – девка!
Еще одна ладная молодуха, в пару к той, что бежит сейчас за повозкой – это уже не маленький, а весьма неплохой табун, который точно сможет прокормить и его, и старую мать. А коли Аллах будет милостив – то и тех невольниц, что он поймает еще и станет возить с собой, заставляя ласкать себя ночью и собирать кизяк днем.
Татарин негромко выругался, поняв, что заметил добычу не один, что от обоза отделяются и устремляются вперед все новые и новые всадники – а он, как назло, все время плелся в конце обоза, перед следящими за отарой мальчишками, и теперь оказался в самом конце скачки!
Высокая, стройная девушка в парчовых шароварах и мужской косоворотке, сквозь которую соблазнительно выпирала высокая грудь, словно дразня мужчин, тряхнула головой, позволила длинным шелковистым волосам упасть вперед через плечо, потом откинула их назад, выдвинула вперед колчан и подняла лук.
– Лук? – удивился Фатхи-Гиззат. – Откуда у русской бабы лук? Эти урожденные рабыни и натян…
Граненый наконечник пробил его грудь, стрела, пронзив тело насквозь, глубоко вонзилась в круп кобылы, и Фатхи-Гиззат, так и не додумав своей мысли, завалился набок.
Скорей, скорей! Татары мчались вперед, пригибаясь к шеям коней, прячась за ними от стрел, но не отвечая на выстрелы, чтобы не ранить ладную девку – не попортить товар. Потуги русской полонянки отбиться вызывали смех: куда бабе против прирожденных воинов! Да и не видно, чтобы куда-то попадала.
На доносящийся со стороны обоза вой они не обращали внимания – а именно там татарки уже раздирали себе лица, видя самое главное: лучница стреляла не в первых всадников, а в задних, убивая их одного за другим незаметно для остальных.
До татар осталось полторы сотни шагов, сотня, полсотни…
– Варла-а-ам!!!
И тут уже тянущие вперед руки лихие ногайцы увидели, как на вершине холма, за спиной молодухи, словно выросли русские бояре. Сверкающие прочной сталью панцири и бахтерцы, высокие шеломы с кокетливыми алыми флажками на острых кончиках, длинные рогатины с широкими северными наконечниками. Рогатины опустились кончиками вперед, и кованая конница начала стремительный, сверху вниз, разбег.
Не готовые к схватке татары со всей силы, разрывая губы лошадей, натянули поводья, стремясь остановиться, успеть развернуться, уйти – но смертоносная железная лава уже неслась вперед, не оставляя ни единого мига для спасения. Витязи вонзали рогатины в тела врагов, бросали тяжелые копья в них и мчались дальше, выхватывая сабли и рубя все живое, попадающееся им на пути. Юля металась на вершине, пытаясь выглядеть из-за спин воинов хоть какую-то цель для выстрела, выпустила пару стрел в какие-то фигуры, пытающиеся убежать в сторону реки, потом пробила грудь пожилого татарина, так же схватившегося за лук.
Все! В уходящем из ставших негостеприимными приволжских степей роде было всего два с небольшим десятка воинов – и все они, как глупые бабочки на свет лучины, ринулись за одинокой девкой на холм. Четверых подстрелила Юля, остальных смахнула, словно крошки со стола, боярская кованая рать. Только трое нукеров, гнавших по густой траве между дорогой и Донцом конский табун, успели сообразить, что сделать ничего не смогут, и, не желая погибать вместе с родом, умчались назад, унося в степь печальную весть об исчезновении кочевья Гиззатов.
Русский воин, пройдя путь с вершины холма до дороги уже пешком и собрав на своем плече целую охапку поясов с болтающимся на них снаряжением, дошел до самого дальнего татарина, отпихнул ногой воющую над ним старуху и недовольно спросил:
– Стрела где? Его ведь стрелой убило? Где стрела? Не сломала?
– В лошади, – не переставая выть, ответила татарка. – В крупе торчит.
– Смотри, если соврала! – погрозил он кулаком. – Стрелу, знаешь, сколько трудов сделать надо? Стрелу боярыне нужно вернуть.
Он наклонился, быстро пошарил правой рукой по телу, расстегнул пояс и перебросил его через плечо:
– Татарам сабли ни к чему.
Донеся собранное добро до последней повозки, он небрежно сбросил его внутрь, дошел до привязанной рядом с коровой девки, вынул нож и разрезал веревку. Полонянка упала на колени и в голос заревела.
– Ладно, успокойся, – наклонился витязь и полуобнял ее за плечи. – Минуло все ужо, отошло. Садись на козлы второй телеги, правь домой. Да за татарчатами у отары приглядывай. Чтобы и сами не улизнули, и овец не растеряли. Поняла?
Бояре не стали разыскивать ногайцев, успевших умчаться в луга, в сторону степи, или вломиться в заросли прибрежного кустарника. Они лишь освободили русских пленников, которых вместе со снегиревскими смердами оказалось еще пятеро, посадили их на передки кибиток, а вместо них кинули со связанными руками татарок, что помоложе, и ладных пареньков. Малым детям предоставили бежать самим, а стариков просто отпустили на все четыре стороны. Храмцовские смерды погнали табун, а все остальные отправились с обозом. Часа через два после скоротечной схватки обоз медленно развернулся и покатился назад. Спустя два дня он дополз до холма варламовской усадьбы и остановился там.
– Ну что, бояре, – снял шлем и перекрестился боярин Храмцов. – Вот и вернулись. – Он спрыгнул на землю, взял коня за повод у самых зубов, ласково потрепал по морде. – С крещением вас. Первый татарский набег выстояли. Как добычу делить станем?
– Пленников тебе, обоз нам, – предложил Варлам. – Нам в новом хозяйстве всякое их мелкое барахло наверняка пригодится. А то вечно то кувшинов, то котлов, то железа не хватает. А в лошадях и овцах, так понимаю, законная треть твоя.
– Добро, – согласился витязь. – Только вы мне заместо трети отары лучше коня дайте. Далеко овец гнать, умучаюсь. А за зиму вы сильно не бойтесь. Зимой никаких татар не бывает. Куда им по снегу? Ни коней прокормить, ни следов замести.
– Никак уезжать собрался, Сергей Михайлович? – забеспокоился Григорий. – Погостил бы еще?
– Да и так загостился, Григорий Евдокимович, – покачал головой Храмцов. – Жена, поди, все глаза высмотрела. Пора и честь знать.
Его смерды отделили от захваченного татарского табуна восемь десятков лошадей, рассадили пленников им на спины, связав ноги под брюхом, после чего боярин поклонился и поднялся в седло.
– Удачи вам, братья, в новых поместьях. И тебе счастья, боярыня. Уж прости, что поначалу в тебе усомнился. И в луке твоем удивительном.
– Ничего, бывает, – улыбнулась Юля. – Будешь рядом, заходи. Всегда рады.
Боярин Храмцов еще раз поклонился и дал шпоры коню.
Оставшись одни, Батовы примолкли. Анастасий отошел в сторону, туда, где на груде наколотой Ерохой дранки сидела с потухшим взором Мелитиния, повернулся к остальным:
– Ну, что делать станем, братья?
– А что делать? – снял шелом Варлам. – Частокол станем ставить. Хороший прочный тын.
* * *
Татарский налет сделал только одно доброе дело: после того, как севшие на поместье бояре вернули захваченный нехристями полон и скот, еще шесть семей решили, что останутся на своих землях в крепости Варлама Батова.
Частокол из тополиных бревен немногим меньше локтя в толщину Варлам с братьями поставили в три дня, после чего он, виновато отводя глаза, попрощался с супругой и отправился помогать им. Вернулся через две недели и с облегчением прижал Юлю к своей груди, а потом чуть не за руку ходил с ней весь день.
То, что однажды татары едва не уволокли его жену в османские пределы, настолько потрясло боярина, что укрепление поместья стало для него чем-то вроде навязчивой идеи. Едва вернувшись, первое, что он начал делать – это ставить еще один тын, в четырех шагах перед первым, да еще из толстенных дубовых колод в два человеческих роста высотой, примерно на треть вкапывая их в землю. Его мысль стала понятна смердам, когда, вкопав полтора десятка таких колод, он приказал рыть землю неподалеку перед дубовой стеной, и закидывать ее в промежуток между частоколами, одновременно прикапывая возле наружной стены крепкие высокие колья из растущих вдоль берега Оскола тополей. Теперь у него получался не частокол, а земляная стена с частоколом поверху и рвом перед ней. Не такая прочная, как китайская, но вполне способная выдержать удар тарана или попадание пушечных ядер. Работа получалась немалая, но Варлам, раздав почти всех лошадей из своей доли татарской добычи, наобещав поблажки в будущем, отогревая землю кострами и лично долбя ее киркой, смог добиться того, чтобы смерды окрестных селений и полтора десятка нанятых в Осколе работников к весне насыпали вокруг его усадьбы укрепленную частоколом земляную стену с немного выступающими вперед площадками на углах и каменными грудами возле ворот – чтобы засыпать сверху, если створки начнут-таки поддаваться, межвратное пространство.
Еще он, вспомнив, что супруга смыслит в огненном деле, заказал кузнецу пять пищальных стволов с детский кулак диаметром, а в Осколе купил два бочонка пороха и бочонок жребия.
Мелитиния после смерти Ерохи перестала разговаривать. Совсем. В ответ на боярские распоряжения или приветствия смердов она лишь угрюмо кивала и продолжала заниматься своим делом, уткнув глаза в пол.
Впрочем, Юля уже успела привыкнуть к тому, что на кухне постоянно крутится именно она, уже зная, где и какие припасы находятся, как любит приправлять еду боярыня, и как – Варлам Батов, умела при кормежке смердов балансировать на той грани, чтобы сытная и вкусная еда не опустошала закрома хозяев. И Юля не собиралась менять такую удачную помощницу на другую только потому, что у печи не с кем поболтать.
Свое молчание она прервала только в апреле, встретив хозяйку внимательным взглядом не по возрасту серьезных глаз и внезапно произнеся:
– Сон мне приснился, боярыня. Что дочку ты зимой родишь.
– Не получается это у меня, – вздохнула Юля. – Который месяц замужем, и ничего…
Она запнулась, не желая рассказывать, во что иногда выливается Большой спорт, и только после этого спохватилась, что вдова Ерохи заговорила – но та уже снова ушла в себя.
Наверное, Юля вскоре забыла бы про этот сон, если бы только это не оказалась единственная фраза Мелитинии за последние полгода. И если бы после нее она в течение двух недель так и не смогла дождаться того, случиться чему, согласно графика, подошло самое время. И только вначале мая она решилась сказать своему мужу такие долгожданные слова:
– Ты знаешь, Варлам… Кажется, у нас будет ребенок.
Часть вторая
Глина
Глава 7
Встреча
B разгар зимы девятьсот тридцать второго года по священному мусульманскому календарю, не дожидаясь схода снегов, бей Мансурова и Мереева ногайских родов Девлет-Гирей покинул свою ставку у Кривого колодца и в сопровождении двух сотен верных нукеров, русского по имени Менги-нукер и десятка его телохранителей помчался по заснеженной степи. Путь его оказался нетороплив и извилист – потому как на стоянках коням приходилось самим вырывать себе траву из-под снега, а травы этой по осени и без того оставалось всего ничего, лишь завяленные солнцем лохмотья.
Правда, выросший в здешних степях Девлет знал, как уберечь лошадей от бескормицы, и вел отряд не по прямой, а от низины к низине – по тем местам, где трава оставалась зеленеть до глубокой осени, подпитываясь недобирающимися до поверхности подземными источниками. День-два голодного перехода, три-четыре дня отдыха, во время которых люди отогревались в шатрах, а кони отъедались вырытой травой для следующего перехода.
В особо широких и богатых долинах, возле вековых колодцев, а то и открытых взору ручейков стояли родовые улусы различных кочевых племен. Разумеется, все они давно усвоили простую истину о том, что со своих стад прокормиться самому еще возможно – но ни жен, ни детей, ни стариков с их безразмерными желудками насытить нет никаких шансов. Поэтому по весне степняки распахивали свою долину, сажали здесь пшеницу, ячмень или овес и только после этого уходили в долгое летнее путешествие вслед за солнцем, ветром и свежей травой, со скоростью трех верст в день – именно с такой неспешностью поедают лезущие из земли стебли отары овец, – все время с тревогой вглядываясь в горизонт: потому как мстительным соседям, литовцам и русским, жадным донским казакам нет нужды везти с собой многочисленную семью и домашний скарб, их ничто не привязывает к стадам и водопоям. Они оставляют жен и детей за крепкими стенами своих городов и крепостей, перекидывают через спины заводных коней сумы с ячменем и бурдюки с водой и мчатся показать свое ухарство, способные обрушиться в любом месте с любой стороны, порубить табунщиков, похватать девок – и умчаться, оставив после себя только жалобный вой и черные окружности сгоревших шатров.
Но если повезет, и в бескрайних просторах кочевье не найдет ни один из его врагов – род, как десятки, сотни, а может, и тысячи лет назад вернется в свою долину, сожнет заколосившиеся поля, заколет лишний скот, который нет смысла кормить долгую голодную зиму, поставит вокруг колодца свои шатры и станет ждать тепла, моля Аллаха о том, чтобы запасов зерна и мяса хватило до весны. Поскольку, если не хватит, то не свое лишнее зерно род сможет продать вечно голодному Крыму, а будет вынужден ради прокорма отдать жадным османским и персидским купцам захваченную в кровавых набегах добычу, и жить мечтой о новых набегах на земли неверных, потому как без принесенной в хозяйство хоть раз в три-четыре года добычи не выжить ни одной степной семье.
Именно про колосящиеся в долинах по осени поля и вспомнил Девлет-Гирей, когда русский потребовал с него зерно. Русский прав: везти с собой несколько мешков зерна для коней куда легче, чем арбу сена. Правда, совсем без сена кони дохнут – но ведь татарам нужно всего лишь перейти Дикое поле. А там – Гирей широко ухмыльнулся – там кони досыта наедятся сеном у запасливых русских мужиков.
Отряд шел по широкому кругу, останавливаясь в улусах не крупных, а мелких родов. Девлет принимал гостеприимство местного мурзы, его угощение, после чего предлагал прислать к середине апреля к Куркулаку четыре арбы зерна и полсотни воинов для набега на русские порубежные земли. Мурзы удивлялись, качали головой, гладили куцые бородки и – соглашались. Или обещали подумать, но Гирей знал: пришлют.
Возможно, он был плохим калги-султаном, но степняков знал хорошо, умея отлично играть на их желаниях, противоречиях и насущных нуждах. Гирей знал: мурза мелкого рода не рискнет противоречить воле бея. Знал: мелкие кочевья почти постоянно голодают, и обязательно воспользуются шансом сходить за добычей. Знал: мелкие мурзы не смогут заставить его вести себя по-своему, по-привычному. Потребуй он пять тысяч воинов с Мансур-бея – ногайцы придут. Но наверняка не привезут с собой зерна, потому что оно в походе не нужно, и не стронутся с места, пока степь не просохнет – потому что делали так всегда. Сто маленьких отрядов по пятьдесят всадников восстать против воли самого Девлет-Гирея не рискнут.
Чтобы завершить объезд подвластных кочевий, у отряда ушло почти два месяца, и когда они возвращались к Кривому колодцу, солнце уже начинало по-весеннему пригревать. Снежный наст, подтаивавший днем и подмораживаемый ночью, протестующе хрустел под копытами коней, но время его власти уже уходило, и некоторые склоны холмов уже темнели пропитанными талой водой земляными проплешинами.
– Менги-нукер! – оглянулся на русского Девлет, остановившись возле одной из таких проплешин. – Проедь через нее.