- Бывает, - упрямо буркнула Доброгнева, не зная, каким был Константин, но зато отлично зная, каков он ныне, и желая во что бы то ни стало защитить доброе имя названого братца.
Коловрат, очевидно, махнул рукой на упертую девку, дальше спорить не стал, но к веселому прежнему тону возвращаться не спешил. Доброгнева тоже помалкивала, и остаток пути до избушки бабки они проделали молча.
Завидев в крохотном оконце, затянутом мутным бычьим пузырем, две приближающиеся к избушке фигуры, Стоян, уже добрых два часа сидевший в нетерпеливом ожидании Доброгневы у бабки и держащийся за поясницу - дескать, прострел замучил, - облегченно вздохнул.
Тут же щедрой рукой он извлек из кошеля пару восточных серебряных монет, нарядив бабку на торжище за всякой снедью и пояснив:
- Сытый лекарь завсегда лучше лечит, потому как добрый. А у тебя, поди-ка, и мыши все с голоду передохли.
* * *
Да ищщо бысть у благовернаго князя Глеба Володимеровича сотник Стоян, хошь и поял князя Константина в тенета, но покамест вез его во град, тоже бысть речами его прелукавыми в соблазн введен и яко Иуда поганый, вступиша в сговор тайный, умыслив черное дело сотворити.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1237 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.
* * *
И бысть о ту пору на Резани в воях Стоян-сотник, кой служил по первости князю Глебу, но сведав обо всем, не пожелаша служити далее душегубцу, ибо таковское не личило ему. И учал он думати, яко бы ему боголюбивому князю Константину подсобити…
Поначалу восхотеша он ослобонити его ищщо на пути к Резани стольнай, да воспротивишися тому диавол и не даша свершити оное…
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.
Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.
* * *
Что касается сотника Стояна, то наиболее загадочной представляется встретившаяся нам у Филарета фраза о пленении им князя Константина.
По всей видимости, тут летописец несколько необдуманно бросил это обвинение относительно поимки указанным сотником князя Константина.
Мало верится, что Стоян после такого смог бы приобрести мало-мальское доверие ожского князя, не говоря уж о прочем.
Более верно звучит утверждение Пимена, что Стоян пытался освободить князя Константина, едва того пленили, но попытка эта по каким-то неведомым нам причинам не удалась.
Тогда Стоян был вынужден вернуться в Рязань вместе с отрядом, захватившим ожского князя в плен, а Филарет, который, по всей видимости, наблюдал этот приезд, не понял истинной сути происходящего.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 130. Рязань, 1830 г.
Глава 16
Данило Кобякович
Предательство, пусть вначале и очень осторожное, в конце концов выдает себя само.
Тит Ливий
Их беседа длилась недолго, каких-то полчаса, если не меньше. Они успели договориться лишь о том, что прежде надо сделать все, чтобы тайно вывести из града молодого княжича Святослава, а уж потом приступать к освобождению самого Константина.
Ключи к замкам на двери, ведущей в поруб, сотник пообещал заказать у кузнеца, который тоже был из Перунова братства.
Упоить сторожей узника взялся Евпатий.
Все так же мягко улыбаясь, как и часом ранее, стоя у княжьего терема, он заверил Доброгневу, что за самое короткое время - еще и полночь не наступит - он вольет в каждого из них не менее ведра меду, на что сотник угрюмо заметил:
- Сторожить князь самых надежных ставить велит, да еще из тех, кто к питию хмельному равнодушен. Боюсь, ты в них и чарки единой не вольешь.
- Ну уж хоть на пару-тройку да уговорю, - беззаботно махнул рукой Евпатий.
- Пары-тройки мало будет, - возразил Стоян.
- Им и одной хватит, - встряла в разговор Доброгнева. - Токмо перед угощением зелье сонное у меня возьмешь и в мед всыплешь. Как убитые до самого утра дрыхнуть будут. Да смотри, сам пить не удумай, - предупредила она строго, на что дружинник улыбнулся и хотел сказать что-то ласковое, но тут прогнившая перекошенная дверь избы заскрипела, нехотя пропуская запыхавшуюся бабку, которая прямо с порога выпалила торопливо:
- С полдороги возвернулась. Да все бегом, бегом.
- А что стряслось-то? - лениво осведомился молодой дружинник. - Неужто страшный суд настал?
- Ишшо хужея, - проигнорировала бабка издевку Евпатия и, повернувшись к сотнику, все так же тяжело дыша, протянула ему серебряные монеты. - Не купила я ничего. А возвернулась, потому как дружина великая к граду нашему на конях быстрых скачет во весь опор. Да еще одна на ладьях по реке поспешает. Тоже к граду, не иначе.
- Это сорока тебе на хвосте принесла али как? - поинтересовался Евпатий.
- Сорока у тебя на груди прострекочет, когда ты бездыханный лежать будешь, - парировала бабка. - А дружина та со стороны Исад тучей идет. Так мне добрые люди поведали. А ишшо сказывали-де, дружина та на выручку безбожному князю Константину поспешает, кой ныне за убивство лихое в поруб посажен во граде Рязанском. Потому уходить надо из посада немедля, ибо они ныне к вечеру тута уж будут.
Стоян с Евпатием переглянулись.
- Ратьша, - еле слышно произнес сотник.
- Коли со стороны Исад, то больше некому, - согласился Евпатий и подытожил: - И впрямь здесь оставаться негоже. Во град поспешать надо. После договорим. - Он оглянулся на хлопотавшую около сундука бабку и громко добавил: - За крепкими стенами лечиться куда сподручнее.
- А как же князь Константин? - не поняла Доброгнева.
- Он-то как раз во граде, куда мы идем, - пояснил терпеливо непонятливой девахе Евпатий.
- Так ведь Ратьше рассказать надо, что да как было, - не унималась Доброгнева.
- Мыслю я, - горько усмехнулся сотник, - что коли он из-под Исад коней торопит, стало быть, и так все знает. А ежели нет, то уж как-нибудь да весточку перешлем, но прежде поглядеть надо, как он сам себя вести будет.
Прихватив с собой нехитрый бабкин скарб, сноровисто увязанный ею в два здоровенных узла, они все вместе уже через каких-то полчаса зашагали по направлению к городским воротам.
Кругом суетились ремесленники, огородники и прочий люд, проживавший в посаде. Быстро кидали на телеги убогие пожитки, которые бедняку дороже, чем иному князю его злато-серебро, зарывали в землю громоздкие котлы да чугунки - с собой не взять, рук не хватит, а просто так, не схоронив, оставить тоже жалко.
Почетное место почти на любой телеге занимал рабочий инструмент, без которого ремесленному люду никуда - он их кормилец и поилец.
Узлы с тряпьем были небольшими и ютились в углах телег, для мягкости, чтобы детишки, а особенно старики на ухабистой дороге последнее здоровьишко из себя не вытрясли.
Сборы были деловитыми и скорыми - за недолгое Глебово княжение народ уже привык к бесчисленным войнам своего правителя.
Где-нибудь в тихом разнежившемся Ростове или Суздале успели бы только-только прийти в себя да помолиться перед иконами, дабы вражья напасть обошла стороной, а тут уже все было собрано, увязано, упаковано, и вереница телег длинной извилистой змеей начала вползать в городские ворота.
Дружина Ратьши подоспела под стены Рязани действительно к вечеру, но к тому времени городские ворота были наглухо заперты - как Пронские, так и Гостевые, что открывали выход к нешироким крутым сходням, ведущим вниз, к небольшой речной пристани на Оке, не говоря уж о Головных или Княжьих, что находились с противоположной стороны.
Местные острословы прозывали еще Гостевые ворота, учитывая их расположение относительно Головных… Впрочем, и без цитаты несложно догадаться, как их именовали в народе.
Вся дружина князя Глеба была уже на стенах вместе с любопытствующими горожанами, а по ту сторону Княжьих ворот стояли три человека. Все они были нарядно одеты.
Невзирая на теплый, даже душный летний вечер, каждый из них - и Онуфрий, и Мосяга, и Глебов думный боярин Хвощ - напялили на себя по самой дорогой рубахе золотного бархата, по корзну, застегнутому у правого плеча причудливой пряжкой с изображением головы животного - у кого волчья, у кого лисья, а у Хвоща лосиная.
В руках у Онуфрия было блюдо с караваем свежевыпеченного хлеба, в середине которого находилась деревянная солонка. Сам каравай горделиво возлежал на длинном рушнике, свешивающемся по обе стороны блюда чуть ли не до боярских колен.
Стоявший рядом Мосяга держал на таком же блюде увесистую ендову, почти доверху наполненную темно-желтым хмельным медом трехлетней выдержки.
Саму ендову обступали в нетерпеливом ожидании, пока их наполнят, пять серебряных чаш. Каждая из них имела красивый замысловатый рисунок, выгравированный на боках, а по верхнему ободку шла затейливая надпись.
Одна призывала пьющего из нее не терять разума, на другой чаше призывалось не употреблять хмельное без меры, третья без всяких прикрас настаивала, чтобы ее более семи раз за один пир не опустошали, четвертая…
Словом, все они, образно говоря, давали именно те в высшей степени разумные советы, которые все и без того знают, что не мешает в повседневной жизни никогда ими не пользоваться.
От большого отряда не меньше чем в полторы тысячи всадников отделились трое и не спеша направились к городским воротам. В центре ехал седобородый ратник, угрюмо поглядывая на троицу, также двинувшуюся навстречу конным после негромкой команды Хвоща.
В заледеневших глазах старого воеводы застыл немой гнев, но выдавала его лишь левая рука, судорожно сжимающая рукоять меча. Правая беспомощно висела у груди на перевязи.
По левую руку от него ехал совсем молодой - не больше восемнадцати лет - юноша. Изрядно посеченная, особенно на груди, бронь красноречиво повествовала, что кланяться вражеским стрелам он не приучен, а в кровавой сече вряд ли даст кому спуску.
Вместе с тем было заметно, что держаться на коне он обучился совсем недавно. Хотя и немало усвоил он за это короткое время, но все равно не успел достигнуть той степени совершенства, которой обладает опытный наездник, умеющий, не касаясь поводьев, одним легким движением ног повернуть лошадь в ту или иную сторону, заставить встать как вкопанную на месте, ускорить или замедлить движение.
Именно поэтому на него искоса, скрывая искорку усмешки, поглядывал другой всадник, сопровождающий седобородого Ратьшу по правую руку.
Сам-то он держался в седле совершенно свободно и правил лошадью вообще не трогая поводьев, которые с успехом заменяли ему собственные ноги.
Слегка кривоватые оттого, что обладатель их впервые был посажен на коня в трехлетнем возрасте, после чего слезал с него не для сна не чаще одного-двух раз в день, они крепко сжимали бока приземистой мохноногой лошади, управляя скорее автоматически, повинуясь рефлексам, выработанным давным-давно.
Так пловец не задумывается, какое именно надлежит сделать в следующий миг движение его правой руке, а затем левой и как в этот момент должны вести себя его ноги. Вместо этого он просто плывет, думая совершенно о посторонних вещах.
Всадник справа от Ратьши тоже не задумывался - он просто ехал.
Старенькая пропыленная одежонка его, обычная для любого степняка, особенно вытертые кожаные штаны, плохо гармонировала с дорогой саблей искусной работы. Рукоять ее была богато изукрашена хитро сплетенными золотыми нитями.
По одному взгляду на нее, на не менее красивый и дорогой кинжал, висевший у пояса и отделанный серебром, не говоря уж о кольчуге, отливающей благородным стальным блеском в последних лучах заходящего солнца, становилось ясно, что место этого воина только в ханской юрте.
Половец был крещен еще при рождении, хотя по-прежнему предпочитал степного шамана и его гадание на бараньих лопатках, после которого и принимал решение в любом затруднительном случае.
Мать его, дочка одного из рязанских бояр, и настояла на том, чтобы он был назван христианским именем Даниил.
Его отец хан Кобяк уже в юные годы неохотно ходил в набеги на русские земли, предпочитая действовать исключительно в союзе… с другими русскими князьями, которые оружием пытались решить свои имущественные споры.
Таким образом, он не только терял много меньше воинов, чем его более неразумные соседи, но, как это ни странно, имел добычи не меньше, чем они.
Пока русские дружины ожесточенно рубились друг с другом, он со своей дикой ордой вламывался в одно из крыльев войска неприятеля, подавляя его огромным численным преимуществом и неистовым натиском, после чего первым прорывался к вражеским обозам и вволю грабил их, не дожидаясь окончания битвы.
Таким же путем шел и его любимый сын Данило Кобякович. К тому времени его орда была уже одной из самых сильных в приволжских степях.
Именно он и должен был прискакать в Перунов день после полудня для вящей надежности в том, чтоб задуманное убийство рязанских князей не сорвалось.
"Не моя вина, что князь Глеб затеял все намного раньше намеченного срока", - пояснил он, когда увидел, что подоспел лишь к шапочному разбору, явно намекая на то, что добычей надлежит делиться.
Победитель не поскупился, богато одарив половца и пригласив его погостить в Рязани через недельку-другую.
К тому времени, предполагал Глеб, он успеет до конца разобраться со всеми семьями убитых князей, изгнав их за пределы Рязанского княжества, а ежели кто встанет против, то тут как раз и подоспеет Данило Кобякович.
О здравии же князя Константина Глеб отозвался туманно, пояснив, что, получив тяжкие раны, его брат был немедля увезен к лекарям в Рязань. Это известие было единственным, что омрачило в тот день настроение молодого хана.
Они долго пировали в тот вечер, а наутро распрощались. Рязанский князь отчего-то торопился к себе во град, половецкому же хану спешить было некуда.
После расставания с союзником он еще долго любовался видневшимися вдали маленькими домиками села Исады, казавшимися крошечными серыми коробочками, и лениво размышлял, а не подскочить ли быстренько туда и не взять ли добычу и полон.
Но затем передумал, резонно рассудив, что после такого вероломства навсегда утратит дружбу и доверие не только Глеба, но и его брата, то есть потеряет намного больше, чем смог бы приобрести, разграбив село.
Кроме того, его родная сестра Фекла была замужем за князем Константином, а ссориться со своим шурином он явно не желал, питая к нему почему-то самую искреннюю симпатию.
Жена князя Владимира, отца уже умершего Олега, а также Глеба и Изяслава, тоже была половчанка, приходившаяся родной сестрой еще одному хану - Кончаку, чей сын, Юрий Кончакович, правил ныне соседним, не менее могучим родом.
Всю свою южную степную кровь она щедро выплеснула в детей. Особенно много досталось ее первенцу, названному в честь деда Глебом.
А вот последыш, князь Константин, оказался похожим на своего батюшку - такой же светловолосый и светлокожий.
Впрочем, возможно, что кое-что он взял и от матери, например глаза. Однако второй женой Владимира Глебовича была двоюродная сестра боярина Онуфрия, так что и тут ничего схожего с единокровным братом не имелось, ибо цвет их у Константина был синий, почти фиалковый, в отличие от мутных светло-зеленых Глеба.
Казалось, логичнее было бы, если бы Данило Кобякович тянулся к схожему с ним лицом и фигурой Глебу. Ан не тут-то было. Притягивал его внешне во всем противоположный Константин.
И в борьбе молодецкой самая большая радость у Данилы была одолеть шурина. И в скачках обогнать именно Константина. И на пирах - выпить больше его, что, впрочем, никогда не удавалось.
Да и во всем остальном главное оставалось неизменным - опередить не Глеба, но его брата.
При всем том Данило не переставал восхищаться крепким русобородым красавцем-князем и никогда не расстраивался после проигрыша.
Именно поэтому он вновь загрустил, сожалея о его ранах, и в обратный путь направился молча, без обычного своего веселья.
Стон, послышавшийся из густых зарослей придорожной травы, был тихим, и, возможно, за веселым разговором никто бы его и не услышал, но на сей раз все степняки, за редким исключением, подражали своему предводителю, и этот стон прозвучал слишком явным диссонансом топоту конских копыт.
Спустя миг он повторился, и тогда двое всадников, которые были ближе всего к источнику постороннего шума, свернули в сторону и вскоре приволокли тяжело раненного лучника.
Задыхаясь от острой, колющей при каждом вздохе боли - стрела, пройдя меж ребер, чуть ли не насквозь прошила правое легкое, - лучник все ж таки смог поведать, что он состоял на службе у князя Константина и прикрывал его бегство от погони Глебовых дружинников.
Ничего не поняв, но почуяв что-то неладное, Данило приказал расспросить ратника поподробнее.
Чтобы тот хоть на короткое время пришел в себя, подручные хана влили в глотку умирающего чуть ли не полмеха хмельного меда, который Кобякович уважал ничуть не меньше перебродившего пенистого кумыса.
После такой дозы русский воин на несколько минут пришел в себя и чуть более связно изложил то, что произошло накануне, но сразу вслед за этим скончался.
Данило посуровел лицом и, ни слова не говоря, повернул коня назад, к месту недавнего пиршества. Приказав заново разбить юрты, он повелел обшарить всю округу, найти раненых воинов и со всевозможным бережением привезти их к нему, обещая щедро вознаградить удачливых в поиске.
Покорные хану половцы рассыпались по степи и спустя пару часов доставили утыканного стрелами, но еще живого Козлика.
Явившийся по зову Данилы Кобяковича половец, сведущий в искусстве исцеления, долго и сокрушенно цокал языком, опасаясь даже прикоснуться к умирающему уруситу, и никак не мог решить, с чего начать.
Все три раны были опасны, но одна стрела, впившись жалом под самое сердце, казалась самой страшной. К ней, мысленно попросив у степных богов удачи, он и приступил первым делом.
К удивлению лекаря, через несколько часов после того, как со всевозможной осторожностью были извлечены все три стрелы, а раны промыты, смазаны дорогим арабским средством и хорошо забинтованы, русский воин все еще продолжал жить.
Поместили его в соседней юрте под неусыпным надзором лекаря, который пять или шесть дней кряду почти не отходил от раненого.
Вдобавок у Козлика начался сильный жар, одна из ран опасно воспалилась, и все эти дни он пребывал между жизнью и смертью.
Именно так сказал половецкий шаман, долго гадавший на высохших бараньих лопатках, после чего наконец виновато развел руками:
- Его душу продолжает держать в своей могучей руке главный бог русичей Кристос, сам еще не знающий, то ли оторвать ее от тела, чтобы унести с собой, то ли оставить ее храброму воину.