Эти слова принимались не как благословение, но как угроза - немудрено, ведь люди хорошо поняли Карсу Орлонга - пришедшего с севера, неуязвимого для любого оружия, сразившего Капитана даже не прикоснувшись к нему. Освободившего рабов и разогнавшего рыцарей без единого обмена ударами мечей. Бог-с-Разбитым-Лицом пришел к ним, и каждому теперь будет что рассказать. В немногие оставшиеся годы. Рассказывая, они будут широко раскрывать глаза и облизывать пересохшие губы, спеша ухватить кружки с нектаром забвения. Некоторых нельзя убить. Некоторые приносят вам смерть и суд. Некоторые, желая вам долгой жизни, обещают смерть. Но в их обещаниях нет лжи, ибо разве смерть не придет за каждым? Но увы, сколь немногие готовы высказать это - без приятных эвфемизмов и ловких недомолвок, без метафор и аналогий. Лишь один истинный поэт остался в мире, и он изрекает истину.
Бегите, друзья… но укрыться негде. Совершенно негде.
Узрите свою судьбу в Его Разбитом Лице.
Смотрите хорошенько.
* * *
Лошади встали на вершине небольшого холма. Вокруг шептали невидимые в ночи травы.
- Когда-то я водил армии, - произнес Скиталец. - Когда-то я был волей Императора Малазанского.
Семар Дев ощутила горечь на языке, склонилась набок и сплюнула. Мужчина позади хмыкнул, принимая это за ответ. - Разумеется, мы служили смерти всеми делами своими. Хотя заявляли совсем иное. Принуждение к миру, окончание глупых раздоров и племенной розни. Мы открывали дороги, освобождая купцов от страха перед бандитами. Деньги текли рекой, словно кровь по венам. Наш мир и наши дороги казались позолоченными, но за всем этим поджидал ОН.
- Все славят цивилизацию, - заметила Семар. - Словно маяк во тьме варварства.
- С холодной усмешкой, - продолжал, будто не слыша ее, Скиталец, - он ждет. Там, где сходятся дороги, там, где оканчиваются пути. Он ждет. - Несколько раз ударило сердце, но он молчал.
На севере что-то горело, вздымая к небу оранжевые языки, освещая брюхо нависших туч черного дыма. Словно маяк… - Что горит? - полюбопытствовал Скиталец.
Семар Дев снова сплюнула. Ей не удавалось избавиться от горькой пленки на языке. - Карса Орлонг, - ответила она. - Карса Орлонг жжет, Скиталец. Потому что только это и умеет.
- Не понимаю.
- Это погребальный костер. Но он не скорбит. Скатанди больше нет.
- Когда ты говоришь о Карсе, - заметил Скиталец, - мне становится страшно.
Она кивнула, соглашаясь - хотя он мог и не заметить ее движение. Человек рядом с ней - честен. Во многом так же честен, как Карса Орлонг. На рассвете эти двое могут встретиться. Семар Дев понимала страх Скитальца.
Глава 9
Быки гуляют в гулкой пустоте
Раздутой скотской спеси
По мокрым шкурам бьются колтуны
А жилы как веревки
Гордясь животной жаждою своей
Копытами грохочут
Уйди с пути, уйди! - разящие клинки
Пронзают сердце дамам
Зияют раны в мрачной красоте
Свидетели, замрите
В глазах кровавых не узреть вины
Гордыня торжествует
Наружу семя рвется все сильней
Поет о божьей воле
Уйди с пути, уйди! - и в схватку вовлеки
Танцора словом смелым
Поверь, оступится он в душной тесноте
Под грохот барабанов…"Щеголи на прогулке", Сеглора
Ожидания - ужасное проклятие, поразившее род людской. Вы прислушиваетесь к словам и видите их как распускающиеся лепестки цветка - или, наоборот, видите, как каждое слово скручивается между пальцами, превращаясь в шарик все более тугой и мелкий, пока все смыслы слов не улетят с очередным движением ловких пальцев. Поэтов и сказочников увлекает то или иное течение, они то взрываются каскадами мятежных (но прекрасных) речей, то впадают в бесцветное, жалостное самоуничижение.
С женами все так же, как с искусством. Посмотрите на человека без пальцев. Он стоит позади своего дома. Его еще тяготит сон, не принесший, впрочем, никакого освобождения от тягот мира; его глаза странно остекленели и могли бы быть вообще закрытыми - едва ли он ясно видит жену, занятую на клочках грядок. Он весь сжался. Существование воистину стало для него узкой щелью. Не то чтобы ему не хватало ума для самовыражения. Нет, его разум остро отточен. Однако он видит в скудости слов - и мысленных, и высказанных - добродетель, признак мужского достоинства. Краткость стала для него манией, одержимостью; сокращая, он отсек от себя все проявления эмоций, а с ними - сострадание. Если язык лишен жизни, к чему он? Если смысл урезан до непонятности, к чему держаться за иллюзию собственной глубины?
Ба! что за заблуждения! Что за мерзостные самооправдания! Стань экстравагантным, и пусть мир кипит вокруг тебя, пряный и густой! Расскажи сказку о своей жизни и о том, как ты хотел бы ее прожить!
Какой бы восторженный жест пальцами вы не сделали, он может показаться жестокой издевкой лишенному пальцев человеку, что молча и без всякого выражения на лице созерцает жену. Но… как хотите. Его жена. Да, он вполне сформировал мнение об этом, и оно соответствует его воззрению на мир (состоящему из ожиданий и вечного их крушения). Обладание имеет свои правила, и ей следует вести себя в рамках правил. Это кажется Газу самоочевидным. Для маньяка не существует тонкостей.
Но что делает Зорди со всеми этими плоскими камнями? Что за непонятный рисунок выкладывает на темной глинистой почве? Под камнями ничего не растет, не так ли? Нет, она приносит плодородный слой в жертву. Но чему? Он не знает. И знает, что может никогда не узнать. Однако деловитость Зорди представляет собой вызывающее нарушение правил, и ему придется с этим разобраться. Скоро.
А сегодня он забьет до смерти человека. Он возбужден… но и холоден. Мухи жужжат в голове, звук нарастает подобно волне, тысячами ледяных ножек копошится в черепе. Он это сделает, как пить дать… значит, жену не побьет. Сегодня - точно; может быть, через несколько дней, неделю - другую… поглядим, как пойдут дела. Поступай просто, не давай мухам угнездиться - вот и весь секрет. Секрет, как оставаться в здравом уме.
Обрубки искалеченных пальцев горят огнем нетерпения.
Ну зачем вообще ему думать? Вот лицо, вот глаза, вот суровая линия рта. Все признаки человека, мужчины. Когда за глухим фасадом нет ничего, остается лишь доказывать себе, что ты мужчина. Снова и снова. Ночь за ночью.
Потому что так поступают все люди искусства.
Зорди думает о многих вещах, но все они не особенно важны - или так она сказала бы, принужденная к исповеди (разумеется, нет никого, кто смог бы бросить ей вызов, потребовать самоизучения, что очень хорошо). Она будет порхать по саду, словно лист, сдуваемый ветром в волны ленивой, медленной реки.
Она думает о свободе. Она думает о том, как разум может обратиться в камень, стать прочным и неподвижным перед ликом любого невыносимого давления. О том, как течет пыль - неощутимо, как шепот, незаметно для всех. Она думает о холодных, отполированных поверхностях каменных плит, гладких как воск, о том, как солнце отражается в них мягким и мутно-белым, совсем не болезненным для глаз. Вспоминает, как муж говорил во сне, изливался словами, словно державшая их плотина бодрствования разрушилась, и хлынули наружу сказания о богах и обещания, призывы и жажда крови, боль искалеченных рук и боль тех, кого уродовали эти руки.
Она замечает бабочек, танцующих над зеленой грядкой слева, почти на расстоянии вытянутой руки, если он захочет вытянуть запачканную грязью руку - но тут эти оранжевокрылые сильфиды улетают, хотя она не угрожала им. Увы, жизнь непредсказуема, и опасность может принимать личину мирного спокойствия.
Колени болят, и мысли ее не содержат ни грана ожиданий - никакого намека на костяк реальности, поджидающей ее в грядущем. Никакого намека - хотя она и выкладывает камень за камнем в узор. Это все вовне, видите ли. Вовне.
* * *
Клерк в конторе Гильдии Кузнецов никогда не пользовался молотом и щипцами. Его работа не требовала вздувшихся мышц, дубовых ног, мощного размаха; никогда жгучий пот не лился ему в глаза, никогда жар не опалял волос на руках. Поэтому перед лицом простого кузнеца клерк так и светился силой.
Удовольствие можно было различить в тощих, поджатых, опущенных по углам губах, в водянистых глазках, так и шныряющих по сторонам; в бледных руках, ухвативших стило словно ассасин - кинжал. Весь покрытый пятнами чернил, он восседал за широкой стойкой, разделявшей комнату напополам и словно отделявшей от мира богатства и райские блаженства, которые обещало членство в Гильдии полноценным членам.
Толстяк помаргивал. Баратолу Мекхару хотелось перелезть через стойку, поднять клерка и переломить пополам. Еще и еще раз, пока на грязной стойке не останется лишь кучка обломков с вонзенным сверху стило - так втыкают меч в могильник воина.
Мысли приносили Баратолу мрачное удовлетворение. Клерк качал и качал головой.
- Это просто, даже для такого как вы. Гильдия требует ручательств, а именно покровительства аккредитованного члена Гильдии. Без него ваши деньги - всего лишь шлак. - Он улыбнулся, сумев так ловко подколоть кузнеца.
- Я недавно в Даруджистане, - снова сказал Баратол. - Подобное покровительство невозможно.
- Да уж.
- Насчет ученичества…
- Тоже невозможно. Вы сказали, что уже давно в кузнецах, и я не оспариваю ваши слова - все доказательства очевидны. Разумеется, это делает вас сверхквалифицированным. Да и староваты вы для ученика.
- Если я не могу учиться, как найти покровителя?
Улыбка на устах, качание головы. Ладони поднялись: - Вы же понимаете, не я сочиняю законы.
- Могу я поговорить с одним из тех, кто сочиняет подобные законы?
- С кузнецом? Нет, увы, они заняты в кузницах, как и подобает мас…
- Я мог бы посетить их на рабочем месте. Вы можете указать адрес ближайшего?
- Ни в коем случае. Мне доверили обязанности управления Гильдией. Если я совершу нечто подобное, меня ждет отстранение от работы. Неужели вы обремените себя такой виной?
- Думаю, я смогу жить с такой виной.
Лицо клерка отвердело. - Благородный характер - важнейшее качество, подобающее члену Гильдии.
- Важнее покровительства?
- Это баланс добродетелей, сир. Извините, я сегодня очень занят…
- Вы спали, когда я пришел.
- Вам могло так показаться.
- Мне показалось? потому что так оно и было.
- Не имею времени спорить с вами о том, что вам могло или не могло показаться на пороге нашей конторы…
- Вы спали.
- Вы вполне могли придти к подобному умозаключению.
- Я умозаключил, потому что вы спали. Подозреваю, если это станет известно членам Гильдии, могут последовать дисциплинарные взыскания.
- Ваше слово против моего. Учитывая ваше прошлое, столь дурно влияющее на ваше чувство чести…
- И давно ли честность стала дурно влиять на чувство чести?
Клерк моргнул: - Ну… как только она стала обвинять, разумеется.
Баратолу пришлось подумать. Он предпринял новую попытку: - Я мог бы оплатить взносы заранее. Предположим, за год вперед или еще больше.
- Без покровительства подобный платеж будет рассматриваться как дар. Имеются судебные прецеденты, позволяющие…
- Вы возьмете деньги и ничего не дадите взамен?
- Разве это не суть благотворительного дара?
- Вряд ли. Но не важно. Вы рассказали мне, почему я не могу стать членом Гильдии Кузнецов.
- Членство открыто для любого кузнеца, желающего работать в городе. Как только он найдет покровителя.
- Что делает вас закрытой лавочкой.
- Чем?
- Малазанская Империя нашла множество таких лавочек в Семи Городах. И открыла их. Думаю, при этом пролилась кровь. Император не пасовал перед профессиональными монополиями любого сорта.
- Ну, - клерк облизал узкие губы, - слава всем богам, что малазане не завоевали Даруджистан!
Баратол вышел и увидел на другой стороне улицы Колотуна, поедавшего что-то вроде окрашенного льда в конусе из сухого хлеба. Утренняя жара быстро плавила лед, пурпурная вода текла по коротким рукам целителя. Губы тоже были красными.
Тонкие брови Колотуна взлетели, когда подошел кузнец. - Итак, отныне ты гордый член Гильдии?
- Нет. Они отказали.
- Но почему? Ты мог сделать что-то вроде образца…
- Нет.
- О… и что теперь, Баратол?
- Что? Открою свою кузницу. Независимую.
- С ума сошел? Они тебя сожгут. Сломают все инструменты. Вытащат и толпой забьют до смерти. Все это в день открытия.
Баратол улыбнулся. Ему нравились малазане. Несмотря на всё, несмотря на бесчисленные ошибки, совершенные Империей, на всю пролитую кровь, ему нравились эти ублюдки. Видит Худ, они не такие подлецы, как его сородичи. "Или", подумал он скривив губы, "жители Даруджистана".
Он ответил на предсказания Колотуна: - Управлялся и с худшим. Насчет меня не беспокойся. Я решил работать кузнецом, хочет этого гильдия или нет. Рано или поздно им придется принять меня в свои ряды.
- Как же ты будешь торжествовать, если будешь к тому времени мертвым?
- Я не буду. Мертвым, я имел в виду.
- Они постараются помешать всем, кто заведет с тобой дела.
- Колотун, я хорошо знаком с малазанским оружием и доспехами. Я работал по стандартам старой империи, а они, сам знаешь, были высокими. - Он поглядел на целителя. - Гильдия запугает вас? Тебя и твоих друзей?
- Нет, разумеется. Но мы в отставке.
- И вас преследуют ассасины.
- Ах, совсем забыл. Ты в чем-то прав. И все же, Баратол, сомневаюсь, что несколько малазан смогут удержать на плаву твое дело.
- В новом посольстве есть отряд охраны.
- Тоже верно.
- Здесь и другие малазане живут. Дезертиры с северных кампаний…
- Точно. Но они держатся от нас в стороне - чему мы совсем не огорчаемся. Хотя были бы не прочь собрать их в баре. Зачем вспоминать старые раздоры?
- Если они придут ко мне, я скажу им это. Будем помогать друг другу.
Колотун стряхнул мокрые крошки и вытер руки о штаны. - Когда я был сосунком, они казались вкуснее. Хотя и дороже были, ведьме приходилось сначала делать лед. Здесь, разумеется, лед делают с помощью газа в пещерах.
Баратол подумал над словами целителя с пурпурными губами - и на один миг увидел его ребенком. Улыбнулся. - Нужно найти подходящее место для кузни. Пройдемся, Колотун?
- С радостью. Теперь я знаю город. Что именно ты ищешь?
Баратол рассказал.
Ах, как хохотал Колотун! И они пошли в темные камеры сердца города, в которых с ревом струится кровь, в которых возможны все виды изолированности. Если вашему разуму хочется именно этого. Если ваш разум подобен разуму Баратола Мекхара, швырнувшего наземь - наземь! - ржавую перчатку!