Гордиан знал, что должен читать дальше, но не мог заставить себя это сделать. Кровь бешено колотилась в висках. Он позволил свитку свернуться и швырнул его на пол, потом наклонился и поднес светильник к пергаменту…
"…Глаза живых узрят тысячи мертвых…"
Он попятился. Потом, почти оглохший от биения пульсирующей, обезумевшей от страха крови, в третий раз развернул свиток. И прочел все те же строки:
"Глаза живых увидят тысячи мертвых…"
Он чувствовал, что его туника влажна от пота.
- Будь ты проклят… - прошептал Гордиан. - Я сожгу тебя, кто бы ни написал эти строки… ты слышишь? - Он уже поднес светильник к пергаменту.
Но тот поспешно, с громким шорохом начал сворачиваться. Через миг на полу лежал обычный пергаментный свиток, ничем не отличающийся от других.
Гордиан поднял его и развернул.
Тысяча есть у Венеры забав; но легче и проще,
Выгнувшись, полулежать телом на правом боку.
Это была "Наука любви" Овидия.
- Хватит притворяться! - выкрикнул Гордиан. - Покажи свое истинное лицо!
Свиток послушно стал разворачиваться. Гордиан, встав на колени, перехватил пергаментную ленту, подносил ее к глазам и читал загадочные письмена, надеясь отыскать хоть какой-то намек на современные события. Ничего… Невнятное бормотание о грядущих бедах, не имеющих отношения не только к самому Гордиану, но и к Риму. Такое впечатление, что в будущем Рим вообще исчезнет с лица земли. Не найдя в прочитанном ясности, он попытался разорвать пергамент, но тщетно. С таким же успехом он мог бы разорвать лезвие меча. Края пергамента сделались так остры, что Гордиан порезал ладонь, и кровь часто закапала на лицо мозаичного Аристотеля. Как легко быть мудрым, если ты не обладаешь властью.
Свиток снова свернулся, чтобы в иной своей ипостасии поведать читателю фривольные стихи великого поэта. Так, попеременно, он говорил то о грядущих бедствиях и смерти, то о любви… О любви и смерти… Гордиан бессильно склонил голову на руки. Кто разгадает проклятую загадку бесконечного пергамента? Кто? Когда?..
- Ты здесь и спал? - Чья-то рука коснулась его волос.
Он поднял голову. Перед ним стояла Юлия в белой столе из тонкого льна. Ее черные волосы сверкали в свете солнечных лучей, заливавших библиотеку. Наступило утро, и светильник на подставке давно погас.
- Что ты здесь делаешь, Юлия? - спросил Гордиан, поспешно пряча свиток в футляр.
Девушка не ответила, но смотрела на него насмешливо. Наверное, у него был нелепый вид, после того как он заснул прямо за столом, уронив голову на руки.
- Ты мог устроить пожар в библиотеке и задохнуться в дыму, - строго заметила она.
Она, как всегда, была рассудительна и мудра.
- Чье сочинение ты ищешь на этот раз? - спросил он.
- Хочу взять труд Цицерона…
- А, того самого, чью голову Марк Антоний держал на блюде у себя на столе, чтобы насладиться победой над мудрецом, а его жена протыкала язык мертвеца булавкой.
- Зачем ты говоришь о таких мерзостях?
- Я теперь называюсь Августом. Мне волей-неволей приходится думать о том, что творили мои предшественники.
- Отец говорит, что всякого человека власть развращает, но ты - единственный не подвластный этой заразе.
Он поднялся и взял Юлию за руку. От тепла ее мягкой ладони горячий ток пробежал по его телу, чтобы тут же смениться ознобом.
- Взгляни, - сказал он. - Новая фреска. Твой отец посоветовал заказать мне это сюжет.
Он подвел ее к стене, свободной от многочисленных ниш, где в промежутке между двумя колоннами из белого с розовыми и голубыми прожилками мрамора был изображен суд Париса. Красивый юноша, чем-то неуловимо похожий на Гордиана - может быть, задумчиво-мечтательным выражением голубых глаз, - держал в руке яблоко. А три богини: сумрачная и чем-то недовольная Юнона, прекрасная в своей роскошной зрелой красоте Венера и вооруженная копьем и щитом Минерва - стояли вокруг смертного, оспаривая приз.
- Кому бы ты присудил яблоко на месте этого дурачка? - спросила Юлия.
- Минерве, - ответил Гордиан.
- Почему?
- Она похожа на тебя.
Юлия улыбнулась:
- Уж скорее наоборот. Не говори так дерзко. Богини ревнивы.
- Хотя, если рассуждать здраво, зачем богине мудрости приз "Самой красивой"? Неужели ей недостает ума относиться к подобным-вещам достаточно равнодушно?
- Может быть, и так. Но мудрость по силе своего воздействия может соперничать с красотой. Душа-Психея рождает Вожделение.
Дерзкие слова для девушки. И слишком вызывающие… Он привлек ее к себе, его тело жаждало немедленного обладания. Что их разделяло? Всего лишь белое полотно ее столы и пурпур его туники. Сквозь тонкую ткань она ощущала нестерпимый жар его ладоней.
- Жаль, что ты не рабыня, - прошептал он, касаясь губами ее щеки. - Я бы тут же отвел тебя в спальню и овладел тобой. Ты хочешь принадлежать мне?
- Отпусти меня… - В ее тоне не было особой настойчивости.
- А если я не захочу? - Он еще сильнее прижал ее к себе.
Она не могла не чувствовать его возбуждения и замерла, не пытаясь вырваться, но лишь все больше и больше отстраняясь от него, будто собиралась повиснуть, переломившись, у него на руках. Его прикосновения против ее воли возбуждали ее тело.
- Я закричу… - пообещала она едва слышно.
- Разве кто-то может спасти тебя от самого Августа? - рассмеялся он.
Попытался поцеловать ее в губы, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в шею. Прикосновение к ее шелковистой коже на миг свело Гордиана с ума - он оскалился и впился зубами в шею девушки. Юлия в ужасе вскрикнула и изо всей силы ударила его по лицу. Только что она готова была уступить, теперь же она пришла в ярость. Гордиан тут же отпустил ее.
- Ты сумасшедший! - крикнула она, отступая. От обиды и боли на глаза ее навернулись слезы.
- Я же сказал - никто не сможет защитить тебя от Августа… - почему-то смущенно, а не торжествующе пробормотал Гордиан.
- Один человек сможет, - сказала она зло.
Интересно, на кого она злилась? На себя? На него?
- Ты говоришь о своем отце? О Мизифее? О да, он может многое… он умен… очень умен…
- Я говорю об Августе, - прервала она его дерзко.
- А… Да, наверное, Август мог бы. Если бы пожелал… если бы пожелал… - Гордиан запутался в словах и замолчал. - Прости… - сказал он наконец. - Это язык мой болтает глупости, а в сердце у меня нет ничего дурного…
Она лукаво прищурилась. На ее густых ресницах еще блестели слезы. А губы улыбались.
- Но ты укусил меня! Как зверь!..
- Может быть… Но это не имеет никакого отношения к власти… я имею в виду власть императора…
Она внимательно посмотрела на него и… улыбнулась. Гнев ее прошел.
Он улыбнулся в ответ.
- Ты помолвлена? - спросил он.
Юлия отрицательно покачала головой.
- К тебе кто-нибудь сватался?
- Дважды. Но отец отказал им.
- Почему? Они были недостаточно богаты? Или недостаточно умны?
Она медлила с ответом.
- Они мне не нравились.
Он был удивлен и даже не пытался этого скрыть. С девушкой в подобных ситуациях никто не советуется. Обычно отец или опекун решает все сам.
- Мизифей спрашивал твоего согласия?
Она кивнула.
- А если… - Он запнулся, пристально глядя в ее лицо и заранее пытаясь угадать ответ. - Если я посватаюсь, что тогда? Откажешь?
- Нет… - ответила она.
Он растерялся от ее прямоты.
- Тебя не смущает неравенство положения?
- Нет.
Дочь ритора считала себя равной императору. Или… считала его себе неровней? Эта мысль показалась ему забавной, и он улыбнулся.
- Ты права, - пожал плечами Гордиан, - такие мелочи, как знатность и благородство, теперь никого не волнуют. Но твой отец умен и благороден. Что касается должностей и наград, то об этом не стоит и говорить. Я сделаю его префектом претория.
Теперь настал черед удивиться Юлии.
- Мизифей - командующий твоей гвардией? Да весь Рим будет смеяться до упаду. Спору нет - мой отец мудрец, но он не держал в руках меча с тех пор, как оставил школу.
- Потому я и хочу, чтобы он командовал преторианцами. Почему обязательно военачальник должен быть дураком? Пусть лучше будет мудрецом. Решено - сегодня же я объявлю ему об этом. Я думаю, ему понравится это назначение. - Гордиан подавил улыбку.
- Он отнесется к нему, как и ко всем прочим вещам, по-философски.
И, видя, что он сделал шаг в ее сторону, предостерегающе вытянула вперед руку:
- Нет, нет, не подходи. А то в следующий раз ты откусишь мне плечо.
И она поспешно вышла из библиотеки.
Отец убеждал ее, что она умна. Сейчас она чувствовала себя абсолютной дурой. Мизифей твердил, что она - избранница богов, достойная сделаться супругой Августа. И все это ради пользы Рима. Сейчас ей было совершенно все равно - пойдут ее поступки на пользу Рима или нет. Прежде она думала, что Марк Гордиан умен и смел. Теперь ей не было до этого дела. Ей хотелось одного - ощущать прикосновение его рук, целовать его губы и… принадлежать ему. И ни о чем не думать… ни о чем…
Она торопливо поправила прическу, так чтобы пряди волос скрыли след укуса на шее. Накинула на голову край паллы. Хорошо, что в носилках занавески задернуты и ее никто не видит. Отец слишком ей доверяет, веря безраздельно в ее благоразумие. А она не благоразумна. Отнюдь.
Она приоткрыла занавеску и выглянула наружу: рабы остановились перед лестницей Гордиана - той самой, одна половина которой всякий раз корчится, как живая, под ногами идущего и ранит ступни, а вторая, мертвая, всегда неподвижна. Местные шутники часто приводили сюда новоприбывших провинциалов, чтобы человек, не ведая ее тайны, поднялся наверх, к храму. И что же… Почти всякий раз непосвященный выбирал тот подъем, где фигуры были живыми. Зрители покатывались со смеху, когда несчастный в страхе замирал на ступенях, а потом спрыгивал вниз.
Она торопливо поднялась наверх по мраморной лестнице, построенной Гордианом. На жертвеннике перед храмом курились благовония. Она подбросила еще несколько зерен, прежде чем войти. В двух светильниках огонь едва тлел, но храм был построен из столь прозрачного камня, что свет проникал сквозь него, и молочное свечение наполняло целлу. Минерва-Эргана сидела в кресле как живая - в золотом шлеме, но без копья и щита - в длинном белом пеплосе, его мелкие складки ниспадали до полу, оставляя открытой одну ногу в золотой сандалии. Юлия подошла и поцеловала ногу статуи. Она ожидала, когда богиня с ней заговорит.
- Тебе и ему… - услышала она голос, - грозит опасность. Но я не ведаю, кто мыслит недоброе. Тот, кто руководит злодеем, не подвластен Олимпийцам. Некто враждебный прикрывает злодея своей черной тенью. Враг где-то рядом, но я не ведаю - где. Он слишком любит пурпур - это все, что о нем известно.
Человек в короткой красной тунике, военном плаще и солдатских тяжелых башмаках, подбитых гвоздями, быстро шел по улице. Хотя у пояса его висел меч и по всем повадкам в нем угадывался человек военный, раб, поспевавший за ним, нес кожаные футляры со свитками. У человека в плаще было грубое, покрытое красным загаром лицо с выпирающей верхней губой и подозрительный взгляд исподлобья.
Идущий был в ярости, несколько раз он начинал ругаться вслух и размахивать кулаками. Люди, спешащие мимо по своим делам или без дела сидящие на ступенях храма, смотрели на него с любопытством, но никто не посмел засмеяться или бросить ему вслед обидную шутку.
Наконец он остановился у входа в дешевую таверну и, велев рабу ждать снаружи, вошел внутрь. В этот час народу было немного, и дородный купец с густой черной бородой и не менее густой шевелюрой сразу же вскочил со скамьи и кинулся ему навстречу.
- О благороднейший доминус Филипп, я уж и не надеялся, что такой знаменитый человек заинтересуется моей скромной особой…
- Замолчи, - грубо оборвал его вошедший и, жестом указав купцу на скамью, сел сам. - Дорог ли нынче хлеб?
- Если покупать в Риме, то очень дорог, а вот если доставить его из Египта и сразу же непосредственно в твои руки, доминус Филипп…
- Замолчи, Теофан! - вновь рявкнул Филипп. - Отвечай кратко и без всяких твоих восточных словоплетений, как быстро ты доставишь его из Египта, Теофан?
- Быстрее ветра!
- Заткнись! Сколько времени и сколько денег - вот единственное, что меня интересует. А пока ты будешь думать, я выпью. - Он подозвал хозяина и велел принести ему неразбавленного вина.
Вино он пил прямо из горла кувшина, не обращая внимания на косые взгляды сидящих.
- Позволь узнать, о достопочтенный Филипп, много ли надо зерна?
- Много! Двадцать тысяч модий.
- Клянусь Меркурием, что покровительствует таким честным купцам, как я, это очень много…
- Слушай, Теофан, на тебя во времена Максимина поступил донос, и я тебя предупредил об этом. Ты успел унести ноги. А теперь, когда люди столь сложной и опасной профессии, как моя, не в чести, ты начинаешь вести себя нагло…
- О нет, достопочтенный Филипп. Разве я когда-нибудь посмел бы… Я всем сердцем, и телом, и умом…
- Замолчи! - вновь рявкнул Филипп. - Я могу выслушивать только две вещи - донесения о снабжении армии и донесения о том, что болтают в войсках. Остальные слова меня раздражают.
Теофан благоразумно прикусил язык, дабы не произнести больше ни слова, вынул вощеную табличку и принялся царапать на ней стилом. Порой его так и подмывало открыть рот и задать какой-нибудь вопрос, но он сдерживал себя, и слышалось лишь тихое мычание. Наконец, просчитав все, он протянул табличку с окончательным итогом Филиппу. По расчетам купца получалось сто двадцать тысяч сестерциев. Теофан спросил елейным голосом, заглядывая в лицо второму префекту претория повлажневшими черными глазами:
- И ты заплатишь мне полную цену, когда я привезу хлеб?
- Клянусь гением-покровителем Августа, все до последнего сестерция!
- Тогда я должен спешить, о могущественный Филипп, я немедленно отплываю в Египет. Надеюсь, такую клятву ты никогда не нарушишь.
- Я солдат, и умею держать слово.
Лишь только пухлая фигура купца скрылась в дверном проеме, как человек, сидевший все это время в углу без движения, поднялся и шагнул к Филиппу. На незнакомце был тяжелый плащ из белого войлока с капюшоном, а в руке он держал резной посох. Лица под капюшоном не было видно, только зеленоватым светом мерцали глаза.
- Зачем клясться гением Августа, если ты не собираешься платить доверчивому купцу ни единого асса, ответь мне, будь добр, Филипп Араб? - спросил незнакомец грубым, лающим голосом.
- Чего тебе надо? - Филипп неприязненно глянул в черный провал под капюшоном. Во-первых, он терпеть не мог, когда его называли Арабом, тем самым намекая на его происхождение, а во-вторых, он понял, что незнакомец подслушал не только его разговор с купцом из Селевкии, но и - о, чудо! - его собственные мысли.
- Похоже, ты не так дорого ценишь и жизнь самого Августа, коли клянешься его гением, произнося ложную клятву.
Незнакомец уселся напротив Филиппа. Тот по-прежнему не видел его лица, но зато настороженно следил за сухой темной рукой, сжимающей резной посох. Пальцы были тонкие и постоянно двигались. Филипп не любил такие руки. Может быть, потому, что постоянно видел подобные пальцы, - у доносчиков часто встречались нервные дрожащие руки.
- Кто бы ты ни был, но угрозы твои напрасны, - проговорил Филипп тихо. - Нынешний император приказал не рассматривать дела об оскорблении величия.
Но при этом тон его странно изменился. Он уже не был груб, а, напротив, подобострастен до приторности. Но хотя голос его звучал заискивающе, лицо по-прежнему оставалось хмурым и неприветливым. Любого другого собеседника это смутило бы. Но незнакомец был, по-видимому, не из тех, кто теряется, слыша лживые слова или встречая неприязненный взгляд.
- Тебе лучше знать, в чести ли нынче доносчики, - насмешливо отвечал он.
Опять подлый намек, стремление уколоть собеседника побольнее. До того как стать вторым префектом претория по части снабжения, Филипп начальствовал над фрументариями - тайными агентами императора, которые должны были следить за поставками хлеба и одновременно строчить доносы, выявляя среди офицеров и солдат неблагонадежных. Обычно фрументариев набирали из провинциальных легионов, и тем легче сделалось выдвижение Филиппа на подобную должность.
- Видно, сам ты тоже не брезгуешь донесениями соглядатаев, - заметил Филипп. - Что тебе еще известно?
- О, не так уж и много. Лишь то, что Мизифей, сделавшись префектом претория, потребовал у тебя отчета о поставках хлеба для армии. И теперь ты… э… в затруднительном положении. Можно прикупить недостающий хлеб в Риме, но он слишком дорог. И ты… как бы это сказать помягче… решил привезти его из Египта… Похвально, что ты хочешь вернуть казне украденное зерно, но, к сожалению, это не спасет от суда - Теофан не успеет привезти зерно в срок. Так что лучше ищи себе защитника.
Филипп начал понимать, о чем толкует незнакомец.
- У тебя есть что мне предложить?
- Разумеется.
- У тебя есть дешевый хлеб?
- Много лучше. Я могу сделать так, что твой отчет окажется верен.
- Это невозможно.
- Почему бы и нет?
Аравитянин молчал, глядя на темные нервные пальцы, то сжимающие, то разжимающие посох.
- Такое под силу лишь богам, - выдохнул он наконец. - Неужто ты бог?..
Неизвестный разразился странным лающим смехом.
- Хотя я называюсь Анубисом, я не бог. Я лишь служу богу. И если ты послужишь ему так же преданно, как и я, он может тебя наградить.
- Что же это за бог? Меркурий? Или Плутон?
- Его имя Зевулус…
Филипп помолчал, внимательно глядя на неизвестного и пытаясь припомнить, не было ли на Востоке, который так богат нарождающимися и древними религиями, подобного культа, но ничего не мог припомнить.
- Он новый бог, его мало знают. И ему мало поклоняются. Но для тех, кто ему служит, нет ничего невозможного. Даже пурпурная тога…
Филипп вздрогнул, потому что за мгновение до того, как неизвестный упомянул о пурпурной императорской тоге, он, Филипп Араб, в юности разбойник, грабивший караваны, а в зрелые годы солдат, подумал именно о том, что самым недостижимым и самым желанным для него была именно эта тога.
- До нее не так далеко, как кажется, - продолжал неизвестный и даже стукнул посохом об пол, будто вызывал неведомого духа. - Всего несколько шагов. Вся трудность в том, чтобы сделать верные шаги. Ну так как, будешь ли ты служить Зевулусу?
- Да… - негромко отвечал Филипп.
Тогда неизвестный приподнялся и положил на стол перед Филиппом кожаный мешочек. Араб развязал тесемки и увидел внутри… простой речной песок. В гневе он хотел уже высыпать содержимое мешочка на стол, но неизвестный остановил его: