За мной как раз и шла размашистым шагом конная сотня. Телеги для покупок мы рассчитывали взять в Ясене. По правую руку от меня Мартин (который Леськин жених) то довольно улыбался, запрокинув голову в небо, то хмурился: невеста осталась в Сарте. Огребет мальчишка дома и пампушек, и колотушек, чтобы не удирал без благословения. И поцелуев пополам со слезами.
Мартину хорошо: купит коней в своей Пастушьей, пригонит в замок табун и будет теще сват. А вот как меня старшины Ясеньские встретят? Мэннор, небось, уже голубя с грамоткой в небо выбросил. Сейчас пыль глотает позади строя и дуется на весь белый свет: тошно ему с бывшей невестой рядом ехать.
Да… в Ясене купчине не обрадуются: не пошел рельм под Берутово крыло. Потому Мэннору с нами лишь до Заставной веси. Оттуда он поведет обратно в Сарт возы с воинской справой.
А мне дале.
Так что же старшинам сказать? И что мне-то отец с матерью скажут?
Горькие мысли набегали на светлые, как тучки на солнышко. А потом и вовсе никаких не стало. Я просто покачивалась в седле, вдыхала запах сухой травы, цветов, хвои, битого подковами камня, и мне было хорошо.
Вдоль канав по обочинам пламенел шиповник. Словно воротилась весна.
Глава 15
Слово свидетеля. Раннор
Самое гадкое в рвоте - запах.
От него всплывает, казалось, начисто отторгнутое, загнанное в недоступные глубины: тонкий звон то ли насекомых, то ли раскаленного воздуха и раздутые желтые тела на мостовой. И сытое карканье Вороньей башни. Обожравшиеся вороны на зубцах, которым лень даже пошевелиться, не то что взлететь. Толчок твердого клюва в надглазье и закупоривший горло комок тошноты.
А потом стриженные в скобку темные волосы, падающие на серые, круглые от страха и жалости глаза: где-то немыслимо высоко и странно.
- Ран-нор! Ран-нор! Ран-нор!
- Мэннор!!
Имя брата вбивает меня в явь - как виском о каменную стену. Хотя деревянная - тоже не пух. Противно колотятся руки. Я убираю их за спину.
Дурная примета - спать на закате.
Лучи низкого солнца, проникая в окошко, наполняют чердак густой ягодной кровью. Кажется, даже малиной пахнет. Я мотаю головой, и непривычно отросшие волосы закрывают мне глаза. Я безжалостно деру их частым гребнем. Вдыхаю усилившийся запах мыла: брат всегда любил роскошь. Где-то здесь есть и зеркало - Морталю без него не обойтись. Но я обхожусь вполне: мое сходство с Мэннором слишком режет глаза, чтобы лишний раз себя разглядывать.
Я сжигаю на жаровне застрявшие в зубчиках гребня волосы: среди них попадаются седые. Потягиваюсь до хруста. Разглаживаю штаны и рубаху, в которых спал. Разогреваюсь, делаю несколько движений с клыком: вот про что не следует забывать никогда. Ополаскиваю лицо и руки, выплескиваю воду за окошко. Бриться, пожалуй, еще не обязательно. Изо рта постепенно исчезает неприятный вкус.
На табурете у постели сложена чуга, поношенная, но добротная: лиловеют по алтабасу тканые узоры, мерцает серебряная росшивь. Свернувшись, залег поверх кожаный с фигурными бляшками пояс, тускло светятся кольца на ножнах. Прислонились к ножке табурета сапоги. Все братнино…
Вот и сбылась мечта глупца.
Снизу уговоренным стуком стучат по дверце. Я сдвигаю засов. Прежде всего, в отворе появляется объемистая сума. Следом, кряхтя, вылезает Морталь. Опускает крышку, запирается. Хозяйственно отряхивает одежку. Скупыми движениями извлекает и раскладывает еду. На столе вырастают запечатанный кувшин - похоже, с медом, - каравай, яблоки, сыр. Венцом служит глиняный горшок, замотанный в полотенце. Из-под накрыви его благоухает пареное мясо с приправами. Величина горшка устрашает.
- Прошу господина Мэннора пожаловать за стол…
Отчего я вздрагиваю? Мог бы уже привыкнуть. Привык же когда-то к имени Илло. И быть наемником привык. И корчить жениха Золотоглазой тоже не на веревке тянули… Правда, моему рыцарю не принято отказывать.
Морталь приметлив, и косится неодобрительно. Донос в уме составляет, не иначе. Но молчит.
Мы усаживаемся. Главный Гортов соглядатай отбивает горлышко кувшина, открывает горшок с вепрятиной, и я чувствую, что никакие воспоминания и опасения не отшибли у меня вкуса к еде. Тем более, что Морталь поесть любит и умеет. За счет господина - особенно.
Я наслаждаюсь роскошным ужином - два дня, пока Морталя не было, я только и ел, что твердый сыр, распуская его в воде. В городе я представлялся до сих пор обычным гонцом от Золотоглазой, ликующие ясеньцы меня развесив уши слушали, а потом поили. Конечно, не тем вином, что водилось в нашем доме когда-то, но зато много и крепким. Отчего и приходилось по утрам в еде осторожничать.
Я вдруг чувствую что-то странное…
За спиной у меня внешняя, толстая стена… Клык на поясе, где обычно… Танто в рукаве… Морталь не тревожится, - значит, он-то ничего не чует.
Что же не так?
А! Ест он без упоения.
Что-то случилось, и случилось с самим соглядатаем. Если бы возникло промедление или трудность в хозяйском поручении, Морталь бы не с ужина начал. Мне жаль его: годы не мои, а беготни куда больше, да и женщины на него не падки. Есть ли у Морталя дети? Греет ли его хоть что-нибудь, кроме еды да вечно засунутого в чью-то судьбу носа?
Разливаем мед и пьем. Морталь все еще молчит. Мед постепенно забирает: кажется, что встать легко, но что-то не очень хочется. А говорить хочется очень. Сотрапезник молчит? Сам скажу.
- Слушай, Морталь, чего я на торгу узнал.
При слове "узнал" глаза Морталя оживают. Скажи я "услыхал", небось, не пошевелился бы. А тут он даже поднимает голову от кружки.
- К одной горожанке явился сердечный друг. И было у них все ладно, да только в ворота внезапно постучали. Ну, кто может стучать в такой час, кроме законного супруга? И куда девать дружка?
Морталь слушает. Я говорю дальше.
- Однако здесь не только мужи в торге сильны. Красотка, недолго думавши, засунула гостя в бочонок, но ноги, как то и бывает, не вошли. Муж, ясное дело, возжелал узнать, кто это тут обретается.
- И что? - тускло спрашивает Морталь.
- А то! Молодка, не дожидаясь вопроса, мужу и речет: человек-де желает полбочку у нас купить, да до того дотошен, что изнутри высматривает, нет ли щелочек. И аманту тут же: ежели все высмотрел, то излезь и торгуй у господина.
Морталь хмыкает:
- Излез?
- Так знаешь, что самое-то оно? Муж ему не только полбочку продал, но и отнести помог.
- Так что ходи к любушке с калитушкой, - Морталь широко улыбается, а потом вдруг свободно и весело смеется. - Мои новости хочешь?
- А то!
- Золотоглазая, невеста твоя реченая, нам так помогла, как мы сами не сумели бы. Два дня тому, когда ты - Мэннор - ее на совете в Сарте звал под крыло Ясеня идти и рельм старшинам отдать, Керин-то твоя тебя бубликом завернула.
Я ошеломленно вникаю: какая же это женщина моему брату отказала хоть в чем-то?
Морталь опять разливает мед. Обычно он больше на еду налегает, а тут выглотал уже добрую треть кувшина. Что же его гнетет такое?
- Да чего ты вскинулся, господин Мэннор?
- Да думаю вот, какая же это такому, как я, откажет.
Морталь удивляет меня: вместо ехидного ответа, что де высоко я себя ставлю, он грустно опускает взгляд.
- Нашлась вот… Даже жалко, недолго тебе женихаться.
- А что, рыцарь Горт велит убить Мэннора? Или ее?
- Мальчишка! - криво цедит сквозь зубы Морталь, - Если Горт ее хоть раз увидит, то полюбит сильнее и обережет крепче, чем этот… Мэннор, Ясень и Ситан, вместе взятые.
Я каменею: Морталь проболтался или ставит мне ловушку? Просто на всякий случай, как он умеет.
- А чем тебе Мэннор нехорош?
Морталь, забыв о своих годах, поручении и даже о кружке, разом встает. И тотчас садится вновь на лавку: мед крепко ударил под колени.
- Да такую-то и дракону отдать! Ну не хотела она бежать с ним, так валенком по голове и в охапку! Небось, когда на сено валил, руки не дрожали. Да он же оружейник! Мог добыть меч не хуже Брезанова. И боец он знатный.
Я сразу вспоминаю, сколько денег отец извел на наставников Мэннору. Мне не перепало и четверти. Я все больше высмотром учился. Может быть, оттого и пошел я в воины, что хотел досадить брату: тебя учили, а я все равно лучше! Хотел переломить судьбу…
- А повел себя как последний дурак: мало что к дракону заслонить ее не вышел, так еще и потом с нею на Сарт не отправился. Старшинами отговорился. Да я бы…
Морталь резко двигает рукой, кувшин кувыркается со стола и красивым цветком разбивается о пол. Запах меда накрывает нас, как ночь. Или это у меня уже в глазах темно?
Кто же она такая, эта Керин? Я больше не сомневаюсь, что Морталь потерял разум из-за нее. Неужели…
- Да!! - говорит Морталь, глядя на руки. - Да я бы…
- Ты сильно пьян, - вставляю я, лишь бы что-то сказать, но Морталь не слушает.
- …На руках до самого Сарта… - бормочет он. - Впереди ее коня бежать. А этот дурень с заячьим сердцем - а! Что там!
Я впервые вижу Морталя в такой черной тоске. Думаю, что и никто другой его таким не видел.
- Сын - балбес… Нанялся к Фросту в дружину, - Морталь роняет голову, но глаза горят исподлобья зло, а не жалобно. - А зачем я такой умный? Кому надо это все? - он разводит кисти, словно рыбак, закидывающий сеть.
И я вижу в его руках людей. Мужчин, которым Морталь посулил славу, женщин и деньги. Женщин, которым Морталь обещал любовь рыцарей и здоровье детей. Крепок мед, чего только не увидишь… А Морталь выдыхает последнее:
- Тебе о мечах да о бабах хоть есть с кем язык почесать… А я так и сдохну куклой на веревочке…
В окно что-то резко влетает. Клык бьет в скат потолка. Над столом рассыпаются перья. Морталь утирает от брызнувшей крови лицо. Вместе с брызгами Морталь стирает и опьянение. Глядя на разрубленного мной почтового голубя, он становится прежним. Этот переход к спокойствию пугает меня гораздо больше, чем все, что я только что услышал. Теперь я знаю глубину подо льдом.
- Жалко, - говорит Морталь. - Голубь куда лучше сокола: не надо кормить мясом, и летит быстро и прямо. Сокол всякую птицу берет сверху, тем и славен. А голубь летит, не сворачивая и не отклоняясь на еду. А главное, точнее голубя никто не выходит к дому…
Морталь выбирает из полутушки трубочку письма. Читает. То ли солнце совсем село, то ли мед все еще бродит: я вижу, как чернеет лицо Морталя.
- Каша заварена, господин Мэннор, извольте пробовать. Нам с тобой велено начать… Так ты иди, а стол я приберу. Я слуга… Мне положено…
Спускаясь, я боюсь оказаться к нему спиной.
Только здесь, на Ясеньских улицах, чувствую я себя легко и свободно: брожу, куда вздумается, заговариваю с людьми и иногда даже забываю, что живу заемной жизнью, что на мне одежда брата, запах и даже имя. И что Золотоглазой, чьим женихом мне пора прикидываться, я не знал никогда.
Оно и лучше. Лучше не знать человека, против которого приходится играть согласно приказу.
Морталь ослеп: рыцарь Горт соблюдет свою выгоду вернее, чем свою ненависть или свою любовь. Разве что жертв Незримым не станет класть.
Ясень тоже вот. Но я не нанялся Ясеню - здесь слишком близко бывает брат.
Брат! Ну что, казалось бы, мне до брата? Не мальчишка уже, двадцать шесть почти. У других к этому времени семьи, дети, богатство… А у меня своего - что на мне, меч, кольчуга да серебряная полушка…
Был бы и я не холост. Если б Мэннор дорожку не переступил. И самое смешное, у него ведь тоже не спрашивали! Ему, брату, тогда десяти не было. Я годом младше. А ей, Наири, года два? Ножки крепкие, как у кшиши - жила у нас ручная, - глазенки со страху ежевичинами (это потом я разглядел, что серые), лицо круглое, а в черных волосах ленточка. Тогда вроде и не смотрел - чего мне до девчачьих нарядов. А теперь помню: синяя. С серебром. Канитель обтерлась и завилась. Волосы Наири скоро состригли, и ленту спрятали. Сильно она тогда убивалась…
Я замечаю, что иду следом за какой-то девочкой. Вовсе на Наири не похожа. Худенькая, беловолосая, синее платье треплется в ногах, а два больших, не по силенкам, ведра пусто брякают на коромысле. Ладные башмачки шуршат по деревянной мостовой. Не из бедных.
Я оглядываю глухие заборы. Место кажется мне знакомым. В Ясене до этого случалось бывать нечасто, но Морталь и водил меня, и так подробно описывал и показывал на знаменье улицы, что я могу пройти по ним, кажется, с закрытыми глазами. Это похоже на сон: и не знаешь, вроде, где очутился, и вроде бы здесь когда-то был…
О-па! Это же сюда привел Керин легкомысленный Тума, ученик оружейника Брезана. Да, вон резьба на воротах: бородатый Сварог с посохом и горшком. Конец посоха, упертый в землю, и угли в горшке раскрашены киноварью. Я сверяю еще приметы.
- Дубравка!
Девочка поворачивает очень нежное лицо, завиваются над бровями льняные колечки. Губки вздрагивают, а из глаз плещут узнавание и радость.
- Здравствуйте, дядя Мэннор.
Не иначе, брат одаривал сластями или даже бусами. Жаль, с собой у меня ничего нет.
- Дай, пособлю.
Девочка краснеет. А я прячу глаза, чтобы не поняла вблизи, что обозналась. Забираю у Дубравки ведра. Приноравливаюсь к ее шагам.
Должен, должен быть на богатом Брезановом дворе свой колодец. Но какая с того радость? Не пробежишься, с подружками не поболтаешь. Оно и славно. Мне же в дом путь заказан, мастер брата как облупленного знает, вокруг пальца не обвести.
- Слушай, меня, девочка, слушай внимательно.
Светлые глаза обращаются ко мне в ожидании немыслимых чудес. Во рту пересохло отчего-то.
- Дядя Мэннор, а вы с… Золотоглазой были, да? А она меня помнит? Я ей воду подносила… Когда Гарт ее драться учил.
Дубравка чертит носком в пыли, лицо пламенеет до корней волос.
- А Тума? Он меня пом-нит?..
Вон оно как. Я торопливо заверяю, что ее помнят и тот, и та, кланяться велели. Девочка, кажется, даже дышать перестает.
- Скажи отцу. Пусть в своей постели нынче не ночует. Забирает тебя и уходит. Если не из дома, так из одрины, понятно? Сказывай, дядя Мэннор предупредил.
Лицо Дубравки внимательно и серьезно. А губы кривятся.
- Повтори.
Дубравка старательно повторяет. С первого раза запомнила слово в слово. Ее бы к Морталю на выучку… ох, не надо ей такой судьбы. Вырастет, детей нарожает.
Наири… Она Золотоглазой советчица. Почти сестра. Сколько лет минуло? Я ее, видно, и не узнаю. Помнит ли Раннора? Едва ли. По чести, я тоже вспоминал ее не слишком часто. Только последние дни, во сне. Пальцы, что оставили синяки на восковой коже. Да крик: "Он живой!!"
Оторвать ее от меня не получилось. Только поэтому я теперь живу…
Я провожаю Дубравку до колодца (на меня смотрят с любопытством и даже с узнаванием, оно и к лучшему, пойдут по городу языками чесать) и назад, до ее двора. На углу оборачиваюсь и гляжу, как дочка Брезана заходит в калитку.
Дело сделано.
Может быть, прямо сейчас, исполняя свою часть уговора, Морталь спаивает дворовых холопов именитых старшин, не всех, так многих, исполчившихся на Керин за то, что не приравняла цену крови к жирной похлебке: "Солоно тебе, братец?!" А вечером холопы пойдут убивать друзей Золотоглазой. Твердо уверенные, что их послали хозяева. Твердо уверенные, что оказывают услугу, за которую наградят щедро. Даже волю дадут…
Вот что еще есть у меня: моя воля. Воля решать, что хорошо, а что дурно. Самому.
Почему же так противно на душе?
Лишь возле Ясеньки, споткнувшись на гнилой доске причала и чуть не полетев в воду лицом, ловлю: Наири. Исхитрялись родители, прятали от Дракона, переодевали мальчишкой. Она и была мне, как брат. Тянулась изо всех силенок, как я за Мэннором. Если жеребца оседлать, так самого дикого, с крыши прыгнуть - так повыше. Фиги мы с ней вместе воровали, дрались на деревяшках, лук я ей сам вырезал из орешника. Слезы вытирал. Только редко Наири плакала.
Судьбу на кривой не объедешь. Знай вовремя, что ее Избрали, что отдали Дракону - кинулся бы выручать? Вот она, заноза!
Что не ведал - ладно. Но сестру названную мне спасла Керин.
А рядом Мэннор. Горт. Незримые.
И я посередине.
Сложись по-другому, мог бы оказаться на ее стороне.
Утром будит город дикий крик.
Сперва не могу понять, отчего кричат так близко, и где я вообще-то ночевал. Выходит, как заяц - под кустом, сложившись надвое. От ночной стыни ноет каждая косточка. Прохаживаюсь, проверяя заодно, не обобрали ли? Все при мне.
Крик заплутавшей летучей мышью бьется в узких переулках. Кричат у Старшинской Вежи. Выхватываю клык и спешу туда. На площади перед старшими воротами, несмотря на ранний час, собралась небольшая толпа. Голося, колотится о створы простоволосая, кое-как одетая женщина. Двое парней лет вроде как семнадцати напрасно пробуют ее увести. Один устало и бесконечно повторяет:
- Мама, мама… Ну что вы?
Крик затихает. Женщина набрасывается на парня. Из брани выходит, что этой ночью убили ее мужа, закололи шилом. И что если сын станет себя вести, как трус, то закончит также.
- Кого убили? - спрашиваю я. Косятся на клык. Коротко отвечают:
- Мастера Радома, оружейника, - и, помедлив, прибавляют: - господин.
Я отчетливо понимаю, почему не вернулся ночевать домой.
Стою в толпе. Слушаю. Смотрю.
Толпа медленно разрастается. И молчит. Вдовица тоже замолкает.
Приводят рядного начальника Берута (Морталь емок в словах, узнаю сразу). Не иначе, подняли с постели: шуба криво сидит на литых плечах, борода всклокочена, шапка набок, глаза шалые. Баба с криком кидается ему под ноги. Стражники не спешат ее оттаскивать.
- Я не убивал твоего мужа, женщина, - говорит он.
Толпа молчит. Уж лучше б роптала - не было б так страшно. Даже страшнее, чем тогда, когда командиры требовали у рыцаря Мелдена оставить Сарт. Мелькает знакомое полукафтанье. И разрастаясь, отдается в ушах:
- …За меч убили…
- …Меч против Дракона ковал…
- Лжа, - говорит Берут.
Стражники наставляют пики.
Подхвачен стоголосым эхом утробный вой безоружной - пока - толпы.
День дробится. Он состоит из часов и встреч. И он очень похож на тот, когда Ясеню стало известно о победе Избавительницы под Сартом. Когда терпкость медов смешалась с ликованием и плачем.
Но у сегодня отчетливый привкус отравы.
В погребке полутемно и на столах выстраиваются в длинный ряд корчаги и братины. Неприметный человек ведет речь о том, что рыцарь Горт взял Сарт для Золотоглазой своими людьми и своим воинским умением. Я какое-то время слушаю, и во мне разрастается ярость. Я лишь на немного опережаю тех, кто слушает вместе со мной. Под моим кулаком вылетают зубы. Я вытираю кровь с костяшек о ноговицы.
- Неправда, - говорю я в темноту. Я уже изрядно пьян, и мне без разницы, слушают меня или нет.
А я вспоминаю, как против воли хозяина задержался под Сартом: посмотреть, чем закончится - после сидения в Багнах я должен был это сделать. Чтобы не сдохнуть или не тронуться рассудком.
Когда рати Мелдена кидались на стены, будто голодные псы, я не сомневался в победе Незримых. И понимал, что это конец всему. И когда рухнул мост и кнехты дохлыми мухами посыпались в ров… облегчение, которое я испытал, ни с чем не можно сравнить.