- Дур - р–ра…
- Сама дура, - спокойно ответила Евдокия, нажимая на спусковой крючок. И привычно дернулся в руке револьвер. Громыхнуло. Запахло порохом и… гнилью.
Разлетелось черное перо.
Плеснуло жижею болотной на ступеньки. И Евдокия поспешно подняла юбки: не хватало еще платье испортить…
- Вот же… - она и спускалась так, придерживая левой рукой подол и сумочку, а в правой неся револьвер. - Чтоб тебя…
Перо кружилось, норовило прилепиться не то к волосам, не то к платью, оседало на траве, превращаясь в темные капли, которые уходили в землю.
- Определенно, - Евдокия почесала рукоятью переносицу, - это ненормально… все это совершенно ненормально.
Она оглянулась на дом, который стоял рядом, безучастный и будто бы чужой.
Возвращаться?
Ни за что!
И пусть голова до сих пор тяжелая, но Евдокия точно знает, что если и вернется в родной особняк, то только с ведьмаком на пару, хотя и сама мысль о ведьмаках вызывала отвращение, едва ли не дурноту. Ничего, Евдокия с дурнотой справится. Уже справляется.
Идет по тротуару, простоволосая, растрепанная и с револьвером в руке… люди сторонятся… верно, револьвер убрать надобно в сумочку, поелику неприятности с полицией Евдокии без надобности. Она и остановилась у перекрестка, огляделась, убеждаясь, что нет поблизости ничего‑то подозрительного, ни грачей, ни галок, разве что пара откормленных голубей возится у лавочки, кланяется благообразной старушке, выпрашивая булку…
- Извините, - Евдокия присела на лавочку.
От старушки пахло цветочною водой и еще мятой.
- Я… передохну и дальше… вот только…
В барабане осталось два патрона.
Один в грача… и выходит, что еще три она вчера выпустила, в Богуславу… и повезло, что не задела. А пули посеребренные.
Заговоренные.
Специального заказу… и по - хорошему, надо бы револьвер убрать, да только в нынешних престранных обстоятельствах мысль о том, чтобы остаться без оружия, Евдокии претила.
- Перезаряжу, - пояснила она старушке, которая к вящему неодобрению голубей булку отложила. Подняла лорнет на отполированной до блеска рукояти, смерила Евдокию внимательным взглядом…
- Перезаряжу и уйду…
Пальцы дрожали, а запасные патроны, как назло, застряли в обойме.
- Не спешите, милочка, - произнесла старушка. - Оружие требует аккуратного обращения… в кого стреляли?
- В грача.
Евдокия выдохнула.
Успокоиться надо, а то она, на безумицу похожа… безумица с револьвером… то‑то своячницы порадуются, когда Евдокию в лечебницу заберут.
А может…
Нет, рановато делать выводы.
- В грача… - старушка мечтательно прикрыла глаза. - А я вот на воронах руку ставила… позволите дать вам совет?
- Конечно.
Если Евдокия хоть что‑то понимала, то совет она услышит вне зависимости от позволения.
- Цельтесь в ноги…
- Почему? Мне казалось, что в голову - оно как‑то верней…
Патрон все‑таки поддался.
- В голову?! Милочка, конечно, немногие мужчины используют голову по назначению, но это еще не повод в нее стрелять! Поверьте моему жизненному опыту! Мужчина с простреленной головой в хозяйстве совершенно бесполезен! В ноги, милочка, целиться надо… в ноги…
- З - зачем?
- Чтоб далеко не ушел… - старушка смахнула остатки булки. - Помнится, в вашем юном возрасте был у меня один поклонник… не один, конечно, далеко не один, но его я выделяла… сразу решила, что если замуж, то только за Николауса… он был само очарование, но ветреник - с…
Голуби устроили возню, они копошились у самых ног, толкали друг друга, теснили, норовя вырвать кусок побольше, и разевали клювы, давились булкой.
- Все на свидания звал… я соглашалась… ах, молодость - молодость… кровь горячая… а после мне донесли, что он с другой прогуливается… дочерью одного… не важно, главное, что у нее приданого на тысячи злотней. У меня же из достоинств - револьвер папенькин…
Щелкнул барабан, встав на место.
- Но ведь главное, правильно распорядится тем, что имеешь. Вот я и распорядилась. Встретилась и поставила условие. Или он на мне женится…
Старушка замолчала, мечтательно улыбаясь.
- Или? - Евдокию вдруг заинтересовала эта история.
- Или женится на той, другой. Если нужен он ей будет после моего выстрела… он‑то не поверил, думал, шучу…
Губы старушки тронула улыбка.
- Тогда‑то я ему ногу и прострелила… в знак серьезности моих намерений. Сбежать попытался, дурашка этакий. Ох и кричал же он… ругался матерно… но выбор сделал верный. Сорок лет душа в душу прожили… он мне и не изменял никогда.
В этом Евдокия не сомневалась.
Старушка же, приложив к глазам кружевной платочек, легонький, невесомый, как она сама.
- Я ему на свадьбу подарила… - она наклонилась и прошептала, - костяное достоинство…
- Что?
- Достоинство, - с достоинством произнесла старушка и глазки опустила на голубей, которые от этаких откровений всяческий интерес к булке потеряли. - Костяное… знаешь… есть умельцы, которые по кости режут. Скажем, глаза, если кто глаз потерял. Или руку, ногу… или вот нос… у моего папеньке на войне срезало, так он накладным пользовался… я вот достоинство заказала. Двадцать два злотня стоило. Но сделали с большим мастерством.
Воображение Евдокии живо представило и этакий подарок, отчего‑то в соломенной коробочке с бантом из органзы, и жениха, весьма оным подарком впечатленного.
- Вот и Николаус оценил… на Вотановой книге поклялся, что до гроба будет верным…
Оно и правда, небось, не рискнул клятву нарушить, потому как одно дело с костяным глазом жить, а другое - с достоинством…
- Вы, милочка, конечно, можете сказать, что сие несправедливо и бесчеловечно, - старушка спрятала лорнет в расшитую бисером и перьями сумочку. - Да только разве справедливо было мне про любовь врать? А если не врал, то…
Она пожала узенькими плечиками:
- Я свое защищала. Чужого мне не надобно, а своего не отдам…
Голуби согласно закурлыкали, своим они считали булку, от которой остались одни воспоминания, и птиц это весьма печалило.
- Так что, милочка, отбросьте сомнения… и ежели оно ваше, то стреляйте по ногам. Мужик с простреленной ногой далече не уйдет…
В магазине пахло корицей и ванилью.
Было спокойно.
Белели в полумраке унитазы и эльфийские шпиры, на постаментах возвышались массивные раковины ванн. Плескал прохладною водицей фонтанчик.
Молчали канарейки, щебетали продавщицы, Евдокию они заметили не сразу, увлеченные сплетнями и свежими ватрушками, вид которых заставил Евдокию вспомнить, что она голодна.
Со вчерашнего дня не ела.
- Ой, - сказал кто‑то, обернувшись. - А вы… тут?
- Тут, - мрачно ответила Евдокия, не зная, как быть дальше.
Отругать за безделье?
Или ватрушку попросить? Или не попросить, но пользуясь положением, изъять? В конце концов, обедать на рабочем месте…
- А булочки хотите? - шепотом поинтересовалась новенькая чернявая продавщица.
- Хочу.
- С чаем? - уточнила вторая, на всякий случай от новенькой отодвигаясь.
- С чаем…
Пускай.
Все одно сегодня день странный…
Кружку подали, и ватрушку в руку сунули, и усадили, правда не в кресло - кресла стояли исключительно для посетителей, из красного бархата, с позолотою обильной - но на унитаз, застеленный чистым покрывалом.
- Тихо сегодня? - поинтересовалась Евдокия, чтобы хоть как‑то нарушить воцарившуюся тишину.
- Тихо… - хором вздохнули продавщицы.
Ватрушка была удивительно сладкой, травяной чай - ароматным. И с каждым глотком его становилось легче. Исчезала непонятная тяжесть, и желание немедля вернуться домой уходило, и мысли появлялись, этакие нехорошие мысли про ведьмаков и проклятия.
Головную боль.
Грача.
Посестриц дорогих, которым было бы в радость, случись с Евдокией какое несчастье.
И верно задумалась она прекрепко, оттого и не услышала, как зазвенел колокольчик, возвещая о появлении клиента, и продавщицы, позабывши о ватрушках, поспешили к двери, дабы клиента оного встретить…
- Дуся! - сей бас заставил вздрогнуть и очнуться. - Дуся, ты тут!
- Тут, - согласилась Евдокия и поспешно слизала с пальца сахарную пудру.
- Дуся! Я счастливый тебя видеть!
- А я уж как рада… - она поднялась аккурат вовремя для того, чтобы уклониться от объятий. - Вижу, у тебя все хорошо…
За прошедший год Аполлон изменился мало, разве что обрел некий столичный лоск, во всяком случае нынешняя рубаха его, ярко - алая, шелковая, расшитая по вороту псевдонародным орнаментом, явно была куплена в центральной лавке. Как и полосатые штаны, перехваченные золоченым кушаком. Золотые Аполлоновы кудри были завиты и уложены, обильно смазаны воском и бриллиантином, отчего казались литыми. И Евдокия испытала преогромное желание пощупать их.
- Плохо! - возвестил Аполлон и, верно, в избытке чувств, ударил себя в грудь кулаком. Кулак был внушителен, и грудь загудела.
А может, не грудь, но железный статуй, которого Аполлон держал под мышкой.
- У меня все плохо!
Он даже всхлипнул и статуй поставил на крышку ближайшего унитаза.
- Ты погляди только!
Статуй оказался козлом, слегка кривобоким, на редкость тощим, как сказала бы матушка - лядащим. Левый рог его был чуть короче правого, спина подымалась горбом, а ноги и вовсе в стороны пузырями расходились.
- Козел, - сказала Евдокия и потрогала статую.
Металл был холодным.
- Козел! - Аполлон произнес это слово так, что сразу стало ясно: козел не просто так себе парнокопытное, но сокрыт в нем некий тайный, сакральный даже смысл. - Они вручили мне козла!
Он тоненько всхлипнул и смахнул пальчиком крупную отборную слезу, что выкатилась из левого глаза. Правый оставался сух и смотрел строго, ожидая от Евдокии сочувствия.
Но ныне не было у нее желания козлам сочувствовать.
От продолжения беседы ее избавил тот же колокольчик и новые посетительницы, вид которых напрочь лишил Евдокию способности мыслить здраво, если сия способность, конечно, еще оставалась при ней.
- Аполлон! - густой бас Гражины Бернатовны заполнил зал. - Аполлон, мальчик мой!
- Полечка, ты ведешь себя не совсем верно…
- Мой сын сам знает, как себя вести!
- Комиссия ждала благодарственной речи… мы приготовили фуршет… - Брунгильда Марковна сделала попытку обойти свекровь, но была остановлена взмахом могучей руки.
- Твоя фуршета никому не надобна! - Гражина Бернатовна ступала тяжко, важно. В новом парчовом платье, с юбками столь пышными, что не ясно, как они в дверь прошли‑то, она гляделась весьма внушительно. - Полечка, ты страдаешь?
- Страдаю, - Аполлон смахнул вторую слезу. - Мама! Они мне козла сунули!
- Полечка, ты все неправильно понял…
- Мой сын страдает! - возвестила Гражина Бернатовна, краснея лицом.
А Евдокия мысленно отметила, что красное лицо с цветом платья весьма гармонирует… почти как широченный воротник, на котором голова Гражины Бернатовны лежала, будто бы на блюде.
Высокую прическу ее украшали восковые яблоки и груши, а из темечка торчало длинное петушиное перо. Когда Гражина Бернатовна наклонилась, Евдокия разглядела и птичку, крохотную колибри, не то свившую гнездо, не то запутавшуюся, в темных, явно подкрашенных, волосах.
- Я чувствовала, что этим все закончится! - от голоса Гражины Бернатовны позвякивали хрустальные подвески на люстре, а тяжкая ее поступь заставляла покачиваться и унитазы. Из‑под вороха юбок, щедро отделанных кружевом, выглядывали квадратные носки кавалерийских сапог. - Чувствовала всем своим материнским сердцем! А оно не вреть!
- Матушка! - взревел Аполлон, попытавшись увернуться от матушкиных объятий. - Они… козла… мне…
От обиды нижняя губа Аполлона выпятилась и затряслась, нос непостижимым образом сделался длинней, а лоб - уже, отчего само лицо обрело престранное сходство с козлиною мордой. Евдокия перевела взгляд на статую.
И вновь на Аполлона.
Красота неописуемая.
- Полечка, солнышко… конечно, они вручили тебе козла. Они всем козлов вручают, - Брунгильда Марковна была в желтом. Платье из яркое парчи, щедро расшитой стеклярусом, облегало тощее ее тело, узкие рукава подчеркивали неестественную худобу рук, а в треугольном вырезе виднелись полупрозрачные, синюшные какие‑то ключицы.
- Ты… знала?!
О, сколько праведного возмущения было в этом голосе.
- Знала, - покаялась Брунгильда Марковна, поглаживая козлиные кривые рога. - Это не просто козел…
Она вздернула остренький подобородок, смерив Гражину Бернатовну взглядом, полным превосходства.
- Это Познаньский Козел! - ударение Брунгильда Марковна поставила на первом слоге. - Тот самый Познаньский Козел, который вручается за особые достижения…
Она перевела дыхание и ткнула в круглый козлиный глаз.
- За индивидуальность. Непримиримость… за яркий талант…
Аполлон шмыгнул носом и на козла посмотрел без прежней обиды.
- Получить Познанского Козела - это величайшее счастие! Мне стоило немалого труда уговорить пана Стрижецкого, чтобы номинировали именно тебя…
- Полечка гений! - Гражина Бернатовна подобралась к козлу с другой стороны и ткнула в бок кривоватым пальцем. - Полечка и без твоей помощи получил бы любого козла… хоть познаньского, хоть краковельского…
- Ай, не скажите, - Брунгильда Марковна скрестила руки на впалой груди. - Вы не представляете, какая в этой среде конкуренция…
- Ты мне про конкуренцию не сказывай…
- А вам, мама, ни про что сказывать не надобно. Вы слишком закостенелы…
- Я костенелая? - Гражина Бернатовна уперла руки в бока, и юбки ее опаснокачнулись. - Это я‑то костенелая? На себя глянь!
- Дуся, - Аполлон дернул Евдокию за рукав. - Дуся… они сейчас снова…
- Между прочим, ныне стройность в моде…
И Евдокия решилась.
- Идем, только тихо…
- А вам, мама, не мешало бы заняться собой… вы слишком много едите.
- Ты меня куском хлеба попрекаешь?! - взвизгнула Гражина Бернатовна, хватаясь за козлиные крутые рога. - Поля, твоя жена меня не уважает!
- Я не уважаю?! - Брунгильда Марковна от козла не отступилась и схватила за тощую заднюю ногу. - Да я вас так уважаю, что слов нет! А вы меня…
- А за что тебя уважать?!
- Я вашего сына в люди вывела! - Брунгильда Марковна дернула козла на себя, но отпускать сей символ вящей гениальности сына Гражина Бернатовна не собиралась. Евдокия пятилась, Аполлон пятился с нею, он пригнулся, сделавшись меньше, тусклей. И даже рубаха его сделалась не такой яркой.
- Ты вывела?! Да он же ж гений!
- И что? В Познаньске каждый третий гений, а в люди выходят единицы…
- …соблазнила невинного мальчика…
- …и если бы не мои связи, никто бы…
- …развратила… диету не блюдет…
- …сами эту диету блюдите!
Дверь на склад подалась легко, отворилась беззвучно, и Евдокия выдохнула с немалым облегчением. Аполлон, просочившись следом за ней, лишь обессиленно рукой махнул.
- И часто так?
Из‑за двери доносились раздраженные голоса.
- Да каждый день, - он почесал живот, который за прошедший год вырос, приятно округлившись, отчего вид Аполлон приобрел несколько беременный. - Любят меня, страсть… заботятся…
Он поскреб щеку и добавил:
- Громко заботятся…
- Устаешь?
- А то… мне, за между прочим, медикус покой прописал. И еще настойку для нервов… только она горькая, я ее пить не можу. И маменька говорит, что от медикусов вред один… народ, он лучше знает.
- Что знает?
Аполлон нахмурился, но тут же ответил:
- Все знает!
- Народ… да, народ - наверное, - унитаз оказался на редкость удобным, пусть и исполненным в ярко - розовом колере, который пользовался немалым спросом.
- Поля должен уважать жену!
- А любить - маму!
Тонкая дверь не защищала от громких голосов, и Евдокия лишь надеялась, что нехитрое их убежище обнаружат не сразу.
- И этот козел, если хотите знать, моих рук дело!
- Конечно! От тебя только козла и следует ждать…
- Наверное, зазря я сбег, - Аполлон испустил тяжкий вздох и понурился. - Брунечка речь написала… красивую… всю ночь учил. Хочешь послушать?
- Нет, - искренне ответила Евдокия.
- Там про словесность нашую… про литературу, которая ноне в кризисе пребывает… - он оседлал другой унитаз, вида весьма зловещего: черный и с серебряными рунами на крышке, о коих имелся соответствующий сертификат, что руны сии - пользительные весьма, облегчающие работу кишечника и тем самым привносящие в организм гармонию. - И про это… как его… поиск альтернативных форм, как единственный действенный путь возрождения.
Аполлон произнес это, ковыряя ноготочком серебряную руну.
- Брунечка умеет красиво писать…
- А ты?
- А у меня, Дуся, кризис… - новый вздох был тяжелей предыдущего. Аполлон сгорбился и руки в подмышки сунул. - Я, Дуся, если хочешь знать, себя исчерпал… вот третий день сижу… думаю…
И снова вздох.
- Думаю и думаю… а оно не идет.
- Рифмы нету?
Евдокия прислушалась: за дверью царила подозрительная тишина.
- И рифмы нету… и ничего нету, - толстый Аполлонов палец, описав полукруг по крышке унитаза, замер. А затем уперся в толстый же Аполлонов лоб. - Мысля не идет. Понимаешь?
- Куда не идет?
- Никуда… вот давече маменька напекла пирожков со щавелем. Я их страсть до чего люблю, а еще щавель пользительный, он живот прочищает… у меня три дня бурлило…
- От кризиса? - сердобольно поинтересовалась Евдокия.
- Не… от молока кислого. Кухарка казала, что попортилося оно, но страсть до чего пить хотелось. Вот я и выпил жбанок. А после понял, и вправду попортилося… пронесло меня… и бурлило ишшо.
Он осторожно погладил округлый животик.
- Вот маменька и напекла пирожков, чтоб, значит, я хоть крошечку съел… принесла на блюде фарфоровом… и квасу свежего. А я смотрю. Лежат пирожки. Румяненькие. С корочкой. Жаром исходят. Жбанок запотевший. Кваском пахнеть… а мне не хочется. Вот совсем не хочется!
- Может, переел просто?
- Нет, Дуся… это кризис… мне медикус сказывал… сначала оно всегда так… то пирожков не хочется, квасу… а после раз и ты в бездне депрессии.
Новое слово Аполлон произнес медленно, с немалым вкусом.
- Брунечка пахлавы медовой принесла и орешков засахаренных… матушка колбас наделала с чесночком… а я вот, веришь, Дуся, ем… скрозь силу ем. И ничего не хочу… тоска душу гложет!
- Ужас какой, - Евдокия поднялась и на цыпочках подошла к двери. Затянувшаяся тишина ее несколько настораживала.
- А то… я вот и в кровать лег… сготовился, значит.
- К чему?
- К кончине, Дуся… к кончине, - Аполлон тяжко поднялся, но вновь сел. - Гениям суждено оставлять мир молодыми…
- Так то гениям, - пробормотала Евдокия.
- Что?
- Ничего, Поля, я слушаю тебя внимательно.
И ободренный Аполлон продолжил.
- Лежу в кровати… гляжу в потолок… сочиняю Реквиему…
- Чего?