- Реквиему. Поэму, значится, чтоб потомки меня помнили… надобно мощно. Так, чтоб каждое слово разило…
- …главное, чтоб в конец не заразило…
- Чего?
- Ничего, Полюшка, ничего… это я проникаюсь… - Евдокия дверь приоткрыла и в щелочку выглянула.
- А слова‑то не идут…
- Может, тебе рано еще?
- Думаешь?
- Думаю… - на первый взгляд в зале было пусто, лишь стальной козел со слегка погнутыми рогами взирал на Евдокию, и виделся в очах его немой укор.
- Так я и другого писать хотел, - Аполлон поерзал по унитазу. - Слушай, а удобно… у Брунечки в туалете узенький стоит… как присесть… а тут…
Он похлопал по крышке и, поднявшись, крышку откинул.
- И во внутрях черный… концептуально.
Евдокия толкнула дверь.
- Белый вот - это пошло… белый унитаз у всякого есть, - Аполлон присел и задумался. - Слушай… а ведь проходит…точно проходит…
Он откинулся на бачок и руки скрестил на груди.
- Страдав от боли, я ревел, стальной козел в глаза мои глядел. Он знал, что близок мой конец. И жизни настает… - Аполлон задумался, наверняка подбирая альтернативную рифму, поелику та, что пришла на ум самой Евдокии, вряд ли могла претендовать на публикацию. - …венец… жизни настает венец. Как оно?
- Гениально! - тоненько воскликнула Брунгильда Марковна, поднося к подбитому глазу желтый платочек. - Поленька… ты вышел на новый уровень.
Евдокия со вздохом от двери отступила.
- Прячешься? - Гражина Бернатовна ткнула пальцем в грудь. - Недоброе задумала?
Она вошла бочком, высоко подняв юбки, заголив массивные ноги в синих сетчатых чулках. Но поразили Евдокию не чулки, а ярко - красные, весьма неприличного вида, подвязки.
- Задумала… семью разбить хочешь? А и раньше думать надо было! - сказала она, нехорошо усмехнувшись. - Упустила свой шанс. А вот тебе!
Скрутив кукиш, она сунула Евдокии под нос.
От рук Гражины Бернатовны пахло квашеною капустой и копченостями.
- Нет, - поспешила заверить Евдокия. - Я замужем.
Но похоже, что и уверение это, и кольцо обручальное Гражину Бернатовну не убедили. Она хмыкнула и огладила черные усики.
- За спиною мужа шашни крутишь…
- Мама, прекратите говорить ерунду, - вспыхнула Брунгильда Марковна и для надежности вцепилось в Полечкин рукав. - Мы счастливы в браке. Правда, Полечка?
- Д - да, - он торопливо закивал.
А Гражина Бернатовна пошевелила нижнею губой и, окинув Евдокию придирчивым взглядом, поинтересовалась:
- Тогда чем вы тут занималися? - серые глазки ее оценили и растрепанную косу Евдокии, и наряд ее, не самый лучший, и бледность. - Двери закрыли… спряталися… Как есть роману крутят! Смотри, Брунька, уведет она у тебя мужика, я таких‑то знаю!
Она уперла руки в бока, и кружевной воротник угрожающе поднялся.
- Сама‑то тихая, тихая… а бочком - бочком и шасть в постелю супружью…
Брунгильда Марковна побелела, а подбородок ее мелко задрожал.
- Я‑то таких на раз чуяла… как какая прохвостка начнеть муженьку мойму глазки строить, так я ее за косу…
- Мама!
- А ты, Поленька, молчи! Небось, сам жену выбирал? Без материного благословения! То и живите тепериче… - Она сунула кулак под нос Аполлону, и тот смешался. - Вона, пиши стихи… получай своих козлов…
- Козелов, - встряла Брунгильда Марковна, ободренная этакой нежданной поддержкой.
- А хоть кого… но в мире и радости, мы вот с папенькой твоим десять лет прожили…
- Прекратите! - Евдокия ощутила, как приливает к лицу кровь. - Мы… мы ничего такого не делали!
Гражина Бернатовна недобро прищурилась, не убежденная словами, и под взглядом ее колючим Евдокия окончательно смешалась, пробормотав:
- Мы… мы просто унитаз примеряли.
- Что? - женщины растерялись. Аполлон же, вдохновленный идеей и шансом избежать очередного скандала, поспешил заверить.
- Примеряли.
- Именно… унитаз - это очень важно! У Аполлона кризис творческий… ему душевного комфорта не хватает…
- Поэт должен страдать, - тихо заметила Брунгильда Марковна, оглядываясь. Она словно лишь теперь очнулась, обнаружив, что находится в месте престранном.
Огромном.
Полутемном. И сплошь уставленном фарфоровыми унитазами. Она даже закрыла глаза, втайне надеясь, что сие место исчезнет, однако же желанию этому не было суждено исполниться.
Белые.
Розовые.
И черные, исписанные странными знаками, унитазы окружали Брунгильду Марковну. Иные стыдливо прикрывались узорчатыми крышками, с других за критикессой наблюдали голые посеребренные младенчики с мрачными лицами, третьи и вовсе являли собой нечто невообразимое, этакие слепки фарфора и серебра…
- Должен, - согласилась Евдокия, успокаиваясь. - Но не от отсутствия же удобного унитаза.
Аполлон кивнул.
- У него, может, и кризис начался исключительно от невозможности… побыть наедине с собой…
- Но у нас есть…
- Есть, - Евдокия погладила розовое изделие, украшенное раковинами и морскими коньками. - Но оно Аполлону… как бы выразиться… маловато. Неудобно. А всякое неудобство… не дает правильно расслабиться.
В животе Аполлона опасно заурчало.
- Вы же понимаете, к чему это приводит? - поинтересовалась Евдокия громким шепотом.
Брунгильда Марковна кивнула: она не понимала, но чувствовала, что нынешняя тема весьма… тонка. И требует особого подхода.
Свекровь же сковырнула позолоту с раковины и по крышке постучала:
- Значит, примеряли…
- Именно, - Евдокия не собиралась отступать от озвученной версии. - Мы не могли допустить, чтобы новый унитаз причинял дискомфорт… в конце концов, Аполлон - выдающийся литератор…
- Гений! - корявый палец ткнул в глаз морского конька, чешуя которого несколько поистерлась.
- Гений, - покорно согласилась Евдокия. - А раз так, то он требует индивидуального подхода…
- Полечка такой чувствительный…
- Весь в маму! - и Гражина Бернатовна, задрав пышные юбки, присела на розовый унитаз, поерзала слегка, устраиваясь поудобней. Морщины на лбу ее стали глубже, щеки надулись пузырями, а на усиках появился бисеринки пота. - Эк оно… и вправду ничего так… фаянс?
- Фарфор.
- Небось, не самого лучшего качеству…
- Обижаете, Гражина Бернатовна, - Евдокия оскорбленно вздернула подбородок. - Высочайшего! И сертификат о том имеется…
- Знаю я энти ваши сертификаты… бумажки одни. Вона, на Вороньей слободке по сребню за дюжину дают…
- Так то поддельные, а наш печатью Королевской палаты заверен…
Гражина Бернатовна нехотя поднялась и обошла полюбившееся изделие кругом.
- Позолота‑то тоненькая… слабенькая…
- Для вас хоть тройным слоем сделаем.
- И денег сдерете столько, будто бы он целиком из чистого золота…
Евдокия скромно промолчала, потому как в словах Гражины Бернатовны имелась своя правда: унитазы в столице стоили много дороже, нежели в Краковеле, но сие происходило единственно от странной убежденности столичных покупателей в том, что качественная вещь должна быть дорогой.
Эксклюзивной…
Что ж, сие устремление было Евдокии лишь на руку… а эксклюзиву у нее вон, целый склад имеется.
- И почем ныне? - Гражина Бернатовна подобрала юбки, протискиваясь меж полюбившейся ей розовой моделью и массивным глянцево - белым монстром, изготовленным по особому заказу.
- Сто двадцать злотней.
- Грабеж! - она схватилась за сердце, после вспомнила, что сердце это с другой стороны находится и поспешно руку переметнула. - Не больше двадцати сребней…
- Для вас готовы сделать скидку… ежели еще и ванную закажете… есть в розовом цвете… с морскою тематикой… вы ведь бывали на море?
Гражина Бернатовна поджала губы: на море она не бывала, но признаваться в том наглой девице, которая посмела отказать Поленьке в законном браке, не собиралась. Мало того, что замуж не пошла, так и ныне расстроенной не выглядела, не смешила ни плакаться, ни косы рвать… унитазы у нея… ванны с морскою тематикой…
- Вот посмотрите, - Евдокия поманила несостоявшуюся свекровь. - Представьте себе ванную комнату в розовом цвете… "Пламенеющий фламинго".
Как на ее взгляд, несчастный фламинго чересчур уж пламенел, и колер получался вызывающе ярким, но клиенткам нравилось.
- Здоровая какая, - оценила ванну Гражина Бернатовна. - Это ведер двадцать будет?
- Вся сотня войдет…
Ванна была исполнена в виде раковины, с узорчатой золоченою каймой по краю, которая Гражине Бернатовне весьма приглянулась. И то сказать, в прежние‑то времена тяжкой достоличной жизни она этак не роскошествовала.
Покосившись на невестку, она вздохнула… тоща и непригожа, зато и дом свой имеет… и со свекровью ладит, хотя и лается порой… а кто не лается? Небось, свою‑то свекровушку, не к ночи она помянута будет, Гражине Бернатовне случалось и за волосы таскать…
- Неэкономно.
- Мама, стоит ли думать об экономии, если вопрос касается здоровья! - Брунгильде Марковне ванна тоже глянулась. Она даже представила себе, как возлежит в этой раковине прекрасною жемчужиной, и сквозь витражные окна ванной комнаты проникает пламя заката… и она, Брунгильда Марковна, в этом пламени пламенеет, подобно тому самому фламинго. В этих грезах присутствовали и свечи, и длинные волосы, романтично разметавшиеся по краю ванны, и пена с запретным ароматом заморского иланг - иланга, каковой Брунгильде Марковне поднесли намедни…
И серебряное блюдо с фруктами.
Полюшка, который стихи читает… на этом месте греза дала трещину, поелику стихи Полюшка читал, восседая на унитазе, и отчего‑то не Брунгильде Марковне, каковую ласково именовал Брунечкой, но стальному козлу.
- Ванна… ванна - это очень важно для здоровья… а у вас спина побаливает.
- Верно, - важно качнула головой Гражина Бернатовна. - Щемит так, что прям спасу нет…
- Вот! А эльфийская глина, она целебная…
- Дорогая…
- Ах, в деньгах ли дело…
…благо, почивший супруг оставил Брунгильде Марковне помимо полного собрания собственных сочинений, недвижимость и неплохой счет в гномьем банке.
- Берем!
- Брунька, вот же… - Гражина Бернатовна нахмурилась, сетуя на этакую невесткину непонятливость. Пусть и добрая она баба, а бестолковая. Кто ж так сразу покупает?
А по лавкам иным пройтись?
Глянуть, кто и где, чем торгует? Побеседовать с приказчиками, медень сунув… небось, приказчики‑то верней знают, каков товар на самом‑то деле… потом поторговаться, цену сбить…
- Два комплекта берем, - уточнила Брунгильда Марковна. - С полною отделкой…
- А я? - Аполлон взирал на розовую ванну с нескрываемой обидой. - Я в ёй мыться не буду…
И ножкой топнул.
- Не хочу розовую унитазу!
- Полечка…
- Аполлон! Ты ведешь себя, как маленький! - Гражина Бернатовна мысленно уже полагала ванну своею, а потому мысль, что сыновний каприз способен лишить ее этакого чуда, вызывала глухую обиду.
- Не хочу!
- И не надо, - Брунгильда Марковна погладила Аполлона по руке. - Полечка, мы тебе другой купим… только скажи, какой.
И Аполлон приободрился:
- От этот! - и пальцем в унитаз ткнул. - Черный - это концептуально!
- У Полечки чудесный вкус… - восхитилась Брунгильда Марковна, а Гражина Бернатовна мстительно добавила:
- От мамы достался…
- На унитазе я сижу… и думу тяжку бережу. Судьба страны гложет меня… без ей прожить не могу дня! - возвестил Аполлон.
- Гениально… - мрачно заметила Евдокия, в мыслях накинув еще пару десятков злотней за моральный ущерб.
Все‑таки она оставалась чужда к модным веяниям современной литературы.
Глава 13. О проблемах свах и свидетельницах
Разбудил Себастьяна запах.
Нет, аромат… нежнейший аромат свежей выпечки.
- С чем пирожки? - поинтересовался Себастьян, не открывая глаз.
- С грибами есть… со щавелем… с кислою капустой, - Евстафий Елисеевич разломил один. - А! Еще с луком и яйцами…
Он отправил пирожок в рот и замолчал.
- На Острожской брали? - Себастьян глаз открыл, левый, и поморщился: светло было в кабинете. Свет исходил из окна, и окутывал дорогое начальство золотистою дымкой. Над лысиной эта дымка становилась особенно плотною, почти осязаемою, донельзя смахивающей на нимб, каковой обычно святым малюют.
- А то, - с набитым ртом ответил Евстафий Елисеевич, что, впрочем, не поубавило в нем святости. - Тепленькие еще…
Себастьян не без труда сел.
Голова была тяжелой, словно после попойки…
- Тепленькие, - пирожок попался с грибами, начинка была сладковатой, щедро сдобренной, что жареным луком, что маслом, Себастьян лишь надеялся, что грибы в ней - съедобные, а то с его удачей в последнее‑то время, станется. - Евстафий Елисеевич…
- Ась? - начальство ело пирожки сосредоточенно, можно сказать с немалым увлечением, в котором Себастьяну виделись последствия очередной диеты.
Капустная?
Гречневая? Или снова кислое молоко? Но та, помнится, закончилась печально: диетическое молоко прокисло как‑то не так, и Евстафий Елисеевич неделю провел в палате…
- А чего это вы такой добрый сегодня? Пирожками угощаете…
- Так… - он понюхал рукав и признался: - Данечка совсем уж лютует… салатою меня кормит.
И уточнил:
- Одною, почитай, салатою и кормит. На завтрак - три листика. На обед - пять и половинку яйца крутого… а ужина и вовсе нет…
- Сочувствую, - второй пирожок, с маслянистой хрустящей корочкой и щавелевой сладкою начинкой, пошел лучше первого.
- И главное, повадилась меня обнюхивать! Так я, ежели вдруг, то скажу, что для тебя брал…
- Скажите, - милостиво разрешил Себастьян, почти поверив этакой начальственной откровенности.
- А ты мне, Себастьянушка, скажешь, что с тобою творится, - пальчики Евстафий Елисеевич отер платочком.
- Ничего не творится.
Пирожок, на сей раз, кажется, с мясом, застрял в горле. И начальство укоризненно покачало головой, а нимб света сделался ярким. Этакий не всякому святому положен, разве что мученикам… Себастьян даже задумался, можно ли Евстафия Елисеевича считать святым мучеником, когда тот ласково так произнес:
- Вот являюсь я в присутствие… а тут, заместо того, чтобы новостями порадовать, что, дескать, изловили душегуба этого, мне дежурный доклад сует. Мол, так и так, Евстафий Елисеевич, а ваш старший актор изволил явиться на работу спозаранку да в виде самом, что ни на есть, непотребном…
- Что?!
От этакой новости остатки сна как рукой сняло.
- Да я… я просто две ночи кряду не спал! И днем не спал! И в конце концов, я живой человек…
- Живой, Себастьянушка, - отвечало начальство, и в глазах его виделось понимание. - Я‑то знаю, что живой… и что давече с тобою некая неприятность случилась, которая здоровьице твое подорвала… крепко так подорвало.
- Вы…
Евстафий Елисеевич взял последний пирожок и, разломив, поморщился:
- От с яйцами не люблю… раньше‑то жаловал, а ныне смотреть на них не могу… - однако пирожок в рот отправил. - Так о чем я? О том, Себастьянушка, что в отпуске ты давно не был… работаешь, не щадя живота своего… и моего заодно… пиши заявление.
- Что?
- Пиши заявление, - повторило начальство, улыбаясь еще более ласково, нежели прежде, и от улыбочки этой, от нимба треклятого, который не собирался исчезать, Себастьяну стало несколько не по себе. - Что, мол, отпуск тебе надобен по состоянию здоровья… срочнейше… и исчезни. Да так, чтобы ни я, ни кто из нашей братии, найти тебя не сумел.
- Но…
- Думай, Себастьян, - взгляд сделался жестким. - Хорошенько думай…
Отпуск?
Почему сейчас? Ведь все некогда было… Себастьян особо не рвался, а Евстафий Елисеевич и не настаивал… тем летом позволил недельку погулять, а после завертелось - закрутилось.
Воры и душегубы, небось, по отпускам не рассиживаются… душегубы…
- Газеты?
- Уже окрестили его Волкодлаком…
Волкодлак.
Лихо.
Лихослав уехал, Себастьян помнит… письмо получил, точно, аккурат перед тем как уснуть… а ведь и вправду, похоже, укатали его… прежде и по два, и по три дня, а то и по неделе спал вполглаза, но этакого, чтоб прям с ног валило, не случалось.
Случилось.
Не о том надобно… почему отпуск? Евстафий Елисеевич не торопит, но и не уходит, сидит, поглядывает искоса… думает не о своем, но…
…конфликт интересов.
…Лихослав Себастьяну брат. Об этом знают. И вспомнят. И отстранят… странно, что до сих пор не отстранили… если приказ будет отдан прямой, однозначный, то ослушаться его Себастьян не сможет.
И ежели завтра его именем короля и прокуратуры отправят Хельмову задницу в Подкозельске стеречь, то поедет он…
- Знаете, - Себастьян облизал пальцы. - А я ведь и вправду себя нехорошо чувствую… голова вот болит, кости ломит.
- Старость, Себастьянушка, она такая…
- Спасибо.
- За что? - Евстафий Елисеевич бровь приподнял.
- За понимание… Евстафий Елисеевич, а если вдруг… поймают меня за чем‑нибудь предосудительным.
- Если поймают, - познаньский воевода протер сияющую в солнечном свете лысину, - то я в тебе очень разочаруюсь. А разочаровывать начальство чревато, Себастьянушка…
С родною конторой Себастьян расстался мужественно, кончиком хвоста смахнул несуществующую слезу и, протянув к серому зданию, на которое извозчик поглядывал с опаской, руку, произнес:
- Жди меня, и я вернусь!
Извозчик только головой покачал: люд в Познаньске ныне пошел престранный, верно, лето выдалось чересчур уж жарким, вот солнцем в головы и напекло. Он тронул поводья, спеша убраться от места пренепреятного, помнилось оно по молодым годам, далеким и весьма буйным, о чем ныне извозчик желал бы забыть. Да вот взгляд клиента, черный, цепкий, заставлял нервничать и крепче сжимать поводья.
- А отвези‑ка меня, милейший, на Цветочный бульвар, - на площади Согласия, едва ли не самой старой в Познаньске, хотя на тему того, кто и с кем о чем согласился анналы расходились - клиент встрепенулся, потянулся и широко, заразительно зевнул. - А багаж доставишь по адресу…
Багажа того - картонная коробка, перевязанная серой бечевой.
- Не боитеся?
- Чего? - клиент ерзал и вертел головой, принюхиваясь. И ежели б не спокойствие лошадки, извозчик решил бы, что он - из оборотней, но коняшка, к волчьему духу чувствительная, мирно цокала, знай, покачивала лохматою башкой да хвостом себя нахлестывала, гоняя полуденных сонных мух.
- Ну… авось не доставлю?
- Авось, лучше доставь, - оскалился клиент, и поверх коробки легло нечто, сперва принятое извозчиком за змею. - А то ж грустно станет.
- К - кому?
Клиент змею поглаживал… не змею - хвост, толстый и покрытый мелкою чешуей.
Жуть какая…
- Всем. Мне - без вещей сразу, а вам - с вещами, но позже… когда найду.
Извозчик сразу поверил, что этот найдет всенепременно, и проклял свой длинный язык. Он же ж в жизни чужого не брал! И брать не собирался… а теперь выходит, будто бы…