Глава 14. О новых подозрительных знакомых
Когда острые зубки померанского шпица панны Гуровой сомкнулись на щиколотке, Гавриил лишь стоически стиснул зубы, сдерживая весьма естественный в подобной ситуации порыв: дать наглой собаченции пинка.
- Ах, простите… Мики, шалун, фу… он такой непоседа…
Шалун Мики щиколотку отпускать не пожелал, но заворчал и головой мотнул, пытаясь выдрать кусок мяса. Однако хищным намерениям сим помешал шелковый носок: ткань затрещала и порвалась…
- Я возмещу, - поспешила уверить панна Гурова, перехватывая пекинеса с несвойственным дамам преклонного возраста прытью.
- Что вы, не стоит… такая безделица…
Нога саднила.
А в глазах - бусинах шпица виделась Гавриилу мрачная решимость.
- Он еще совсем молоденький… - в хозяйских руках Мики виделся этаким клубком рыжей шерсти, совершенно очаровательным созданием, конечно, если не обращать внимания на пасть с мелкими, но до отвращения острыми зубами. - Мусечкин сыночек… всего‑то два в помете было…
Мусечка ввиду преклонного возраста и лени, вызванной немалым ее весом - панна Гурова не могла отказать себе в удовольствии побаловать любимицу - лежала спокойно, вывалив розовый, будто тряпичный язык. На морде ее было написано величайшее отвращение к миру и людям, за исключением, пожалуй, хозяйки, с мнением которой Мусечке приходилось считаться.
- Одного утопить пришлось, - со вздохом закончила панна Гурова и погрозила Мики узким пальчиком.
- Зачем?
- Дефектный был, - панна Гурова во избежание конфликта с новым жильцом, который был весьма ей любопытен - а следовало сказать, что панна Гурова не привыкла отказывать себе в утолении любопытства - усадила Мики на колени и сунула в пасть кусок сухой свиной шкуры. - Мусечка уже не в том возрасте… но все ж ожидала от нее большего. Стало быть, вы сирота?
- Круглый, - признался Гавриил, озираясь.
В отеле он был уже несколько часов, но прошли они на редкость бездарно. Гавриил обыскал собственный нумер, состоявший из нескольких комнат, чистых, но в целом каких‑то убогих.
Старый ковер.
Бумажные обои, которые легли неровно, местами уже выцвели, а местами цвет переменили, оттого и сами стены гляделись будто бы плешивыми. Старая кровать скрипела, от матраца неуловимо пахло плесенью. А на простынях обнаружились аккуратные латки.
Ковер был чинен, как и гардины. А вот стулья и махонькая, явно в прежние, славные времена, обретавшаяся в дамской комнате, козетка могли похвастать новою обивкой. Правда, ткань была жесткой, дурно прокрашенной.
Однако Гавриила смутило не это, но запах…
Зверя?
Пожалуй… и духов, той самой "Страстной ночи", флакон которой он припрятал на дне чемодана. Гавриил нутром чувствовал, что флакон пригодится, в отличие от прочих вещей, которые он приобрел единственно для того, чтобы соответствовать собственной, почти выдуманной истории.
- Сирота, - ответил он и, наклонившись, потер щиколотку. - Круглый…
- Бедняжка, - неискренне посочувствовала панна Гурова и придвинулась ближе. - У меня тоже никого не осталось, кроме моих деточек…
Мики зарычал.
Деточек у панны Гуровой было шестеро, и Гавриилу они казались одинаковыми, будто скроенными из одной огромной лисьей шкуры. И всем шестерым он активно не нравился…
Правда, прежде собаки его боялись.
- Тише, Мики, тише дорогой… значит, вы не тут родились? - продолжила допрос панна Гурова, пользуясь тем, что давняя ее соперница, панна Ангелина, еще изволила почивать.
Эта ее привычка, пребывать в постели до полудня, а после жаловаться на бессонницу и слабые нервы, весьма злила панну Гурову, которая вставала засветло и полагала, будто бы именно так надлежит поступать всем разумным людям.
Нового знакомца она причислила именно к ним.
- Не тут, - ответил он, косясь на крайний столик.
Столовая в пансионе была невелика и бедна. Пять разномастных столиков, явно приобретенных в лавке старьевщика, стояли тесно, так, что между ними с трудом можно было протиснуться. Стульями, число которых ежедневно менялось - пан Вильчевский полагал, что мебель в столовой изнашивается чересчур уж быстро, а потому давал стульям "отдых" в гостиных и нумерах.
Застиранные скатерти.
Вазочки из дешевого фаянсу, крашеные не иначе, как самим хозяином. И тряпичные цветы, которые пан Вильчевский тако же творил самолично из тех гардин, что окончательно утратили внешний вид.
Готовили, однако, сытно, хоть и блюда простые.
И перед Гавриилом исходила паром пшеная каша, щедро заправленная маслом.
- А откуда? - панна Гурова подвинулась еще ближе, едва не смахнув миску острым локотком. Она вся была какая‑то, точно из углов составленная. Тоненькие ножки, худенькие ручки, длинная шея, вокруг которой панна Гурова наматывала вязаные шарфы, и старомодная шляпка - таблетка на седых волосах.
- Сколуво. Это около границы…
Гавриил прикусил губу, уже жалея, что сказал… следовало бы назвать иное место, потому как если старушка и есть волкодлак, то…
…псы с волкодлаками плохо уживаются, а у панны Гуровой шестеро.
Лежат у ног, глядят на Гавриила, и кажется, были готовы вцепиться в глотку, дай только повод. Гавриил благоразумно повода не давал и в свою очередь шпицев из поля зрения старался не выпускать.
- Около границы… как романтично, - панна Гурова сухою ручкой взяла сухую же галету и, отломив кусок, сунула его в пасть Мики, не особо озаботившись тем, желает ли шпиц есть галету.
Шпиц не желал.
И захрустел подачкой мрачно, выразительно даже.
- Говорят, там ныне неспокойно… призраки, упыри… - она романтично воздела очи к потолку, который явно нуждался в том, чтобы его побелили.
- Моровая дева, - подсказал Гавриил и вновь ногу почесал.
Мики, как показалось, усмехнулся.
- И ваши родители там жили?
- Пока не умерли.
- Логично, - вторую половину галеты панна Гурова сунула себе за щеку, жевала она сосредоточенно, и судя по смачному хрусту, ее нельзя было отнести к тем старушкам, которые собственные зубы сменили на фарфоровые. - Жили - жили, а потом умерли… мой супруг тоже скончался…
- Соболезную…
- …пятнадцать лет тому. Редкостного сволочизма был человек… после него я собак и завела. Милейшие создания. А вы вот в Познаньск решили податься… с целью или так, путешествие совершаете? Помнится, прежде молодые люди все больше по Эуропе путешествовали - с… Венеция, Рим… Париж… вы бывали в Париже, Гавриил?
- Нет, - вынужден был признаться он. - Только в Подкузьминках…
- Подкузьминки, - со странным выражением произнесла панна Гурова. - Подкузьминки - это совсем не то… хотя, конечно, и в Подкузьминках есть своя прелесть… вот помнится…
Что именно ей вспомнилось, Гавриил так и не узнал, поскольку дверь распахнулась и в столовой появился мужчина весьма и весьма своеобразного вида.
Он был невероятно высок и худ до того, что казался истощенным. Крупная голова его, почти лишенная волос - реденький пух Гавриил при здравом размышлении решил волосами не считать - каким‑то чудом держалась на очень тонкой шее. Шею эту украшал желтый шелковый платок, который являлся единственным ярким пятном в обличье господина, поелику костюм его был черен, как и рубашка, и ботинки.
На сухопаром костистом лице застыло выражение неясной тоски, и взгляд, которым господин окинул столовую, задержался на Гаврииле.
- Знакомьтесь, - панна Гурова произнесла это громким шепотом. - Наша местная знаменитость… пан Иолант Зусек.
- Тот самый? - сердце Гавриила пропустило удар.
- Тот самый, - ответил уже сам пан Зусек, благосклонно кивнув новичку. - Вижу, вы читали мою книгу…
- Читал…
- И в мое время люди читали всякую чушь, - в голосе панны Гуровой появилось раздражение. - А читать надо классику…
И Мики тявкнул, должно быть, соглашаясь.
- Гавриил, - Гавриил поспешно вскочил и руку протянул, которую пан Зусек пожал осторожно, при том выражение тоски сменилось иным - несказанной муки.
- Он у нас терпеть не может прикосновений, - пояснила панна Гурова. - И собак.
Шпицы зарычали.
- Прекратите, - шикнул пан Зусек, и псы действительно смолкли. - Видите ли, юноша, любое прикосновение к человеку - в высшей степени интимный жест…
Он взмахнул рукой, и шпицы расступились.
- Он означает высшую степень доверия… а вы ведь осознаете, что нет у меня причин доверять малознакомому человеку.
Гавриил был вынужден согласиться, что у пана Зусека и вправду нет ни одной причины доверять.
- Вот видите… но я безусловно рад, что вас заинтересовал мой скромный труд…
- И вправду, скромный, - фыркнула панна Гурова, отпуская Мики.
Однако и он присмирел, а быть может, костлявые щиколотки пана Зусека не представлялись ему хоть сколь бы привлекательной добычей.
- Не обращайте внимания. Панна Гурова любит позлословить. Но в душе - она одинокая несчастная женщина…
Панна Гурова молча поднялась и шпицы тотчас встали.
- Уверяю вас, я совершенно счастлива…
Она поправила шарф - хомут и, подхватив зонт, удалилась.
- Она обиделась, - заметил Гавриил.
- Ничего страшного, - пан Зусек махнул рукой, жест получился вялым, сонным. - К вечеру отойдет. А то и раньше… но держите с ней ухо востро.
- Почему?
- Любопытна…
Хмурая девица, служившая при доме и кухаркой, и горничной, и официанткой, подала обед, на который пан Зусек посмотрел мрачно.
- Опять он экономит.
- Кто?
- Хозяин наш. Редкостный скупердяй… - он ковырнул кашу, которая была ароматна и свежа.
Гавриил вот сахарком ее посыпал, правда, сахару в сахарнице было на самом донышке, и теперь Гавриил слегка смущался, поскольку, ежели и пану Зусеку вздумается пшенку подсластить, то выйдет неудобно. Но тот лишь скривился и миску отодвинул.
- Мы договаривались, что на обед должно быть мясо. Пшенка хороша для старух, а мужчина без мяса - это… - он воткнул ложку в кашу так, будто бы именно она была виновата в том, что появилась ныне перед паном Зусеком. - Это не мужчина…
- А мне нравится.
Гавриил ложку облизал.
- Мне вот… мама всегда кашу готовила.
- Расскажите о ней, - пан Зусек вдруг наклонился и весьма резко, заставив Гавриила отпрянуть.
Впрочем, пахло от него не зверем и не духами, а… терпкий резкий аромат, который, пожалуй, перебьет и тот, и другой запах.
- З - зачем?
Пан Зусек воздел ложку, с которой отвалился желтый ком каши и плюхнулся аккурат на скатерочку.
- В ней я зрю исток всех ваших бед.
- Каких? - осведомился Гавриил, на всякий случай отодвигаясь от собеседника столь прозорливого. И еще кукиш скрутил, естественно, под столом, потому как крутить кукиши в лицо людям - дурной тон.
Пан Зусек, высунув розовый и чересчур уж длинный язык, ложку лизнул.
- Я зрю, - повторил он, прищурившись. В складочках темных, будто бы подкрашенных, век его глаза терялись, казались махонькими и какими‑то бесцветными.
Неприятными.
- Я зрю, - это слово, надо полагать, пану Зусеку было очень по вкусу, оттого и произносил он его медленно, со вкусом, - что вы обладаете преогромной чувствительностью. А еще стеснительностью во всем, что касается женского общества. Скажите правду…
Гавриил к правде готов не был, а потому головой мотнул.
- Вам стыдно признаться, - облизанная ложка блестела, и похоже, пшенная каша не была столь уж неприятна пану Зусеку, как он то говорил. - Это вполне естественно.
Ноздри его дрогнули.
Он ли… нехорошо получится… умный человек и волкодлак. А в том, что пан Зусек умен, Гавриил нисколько не сомневался: вон, целую книгу написал!
- Она с рождения внушала, что мужчине стыдно выказывать свою слабость… - он зачерпнул каши и отправил в рот, проглотил, не жуя, и острый кадык, выдававшийся на узкой шее, некрасиво дернулся. - Она подавляла вас… была авторитарна и нетерпима…
- Вы были знакомы? - Гавриил похолодел.
- Они все таковы. Истинная суть женщины - хищница. И только мужчина, всецело уверенный в себе, способен управиться с нею.
Пан Зусек похлопал Гавриила по руке. Ладонь его была горячей, сухой.
…а у волкодлаков температура тела выше, чем у обыкновенного человека. Ненамного, но все же…
- И оттого молодые люди, сами не понимая причин, робеют в присутствии женщин. Испытывают порой преотвратительные ощущение. Сухость во рту. Внезапную немоту. Слабость во всех членах, - пан Зусек перечислял, не забывая глотать кашу, а Гавриил смотрел на широкий его рот, на розовый язык и ровные белые зубы. - Они списывают это на урожденную скромность, тогда как дело в ином!
- В чем?
Пан Зусек оскалился.
- В голосе инстинкта! И его надо слушать… женщины опасны… они способны свести с ума, лишить воли… обобрать до нитки… сколько несчастных каждый день лезут в петлю… - он сделал паузу, позволяя Гавриилу обдумать услышанное, что тот и сделал, ответив:
- Не знаю.
- Чего не знаете?
- Сколько несчастных каждый день лезут в петлю. Это полицейские сводки глядеть надобно.
Пан Зусек коротко хохотнул:
- А вы шутник.
Смех у него оказался неприятный, тоненький.
- И это хорошо… очень хорошо… - пан Зусек поднялся. - Приходите…
На стол легла красная карточка.
- Уверяю вас, будет интересно. А вам, как соседу, и скидку сделаю… полный курс обойдется всего‑то в двадцать злотней. И я научу тебя стать собой.
- Спасибо, - вежливо поблагодарил Гавриил, хотя не совсем понял, зачем ему учиться быть собой, если он и так есть?
А каша за этими разговорами остыла.
Панночка Розалия Бергуш - Понятовска обреталась на Ковыляйской улочке, известной тем, что некогда, лет этак триста тому, всецело принадлежала королевской пассии, Алиции Ковыляйской. Та прослыла особою вольных нравов и большой придури, каковая и воплотилась в стремлении сделать сию улочку идеальной. И подчиняясь приказу, старинные дома были снесены, а на месте их выстроены новые, по особому проекту самой панны Алиции… поговаривали, что имелись у нее планы не только на улочку, но и на весь квартал белошвеек, а то и на Познаньск. Однако милосердные боги не допустили произволу, наградив бледную даму чахоткой, а уж тогдашнее лечение, с пиявками и кровопусканиями, сократили и без того короткий срок ея жизни.
Памятью о панне Алиции осталась широкая улица с белыми тополями, домами, облицованными розовым камнем да бронзовая статуя женщины в роскошном старинном наряде.
Ныне место сие было престижным и дорогим, невзирая на некоторые неудобства, каковые испытывали жители, поелику и сама улочка, и дома, на ней возведенные, были признаны историческим наследием, а потому обращения требовали бережного…
С этой мыслью Себастьян торжественно опустил бронзовый дверной молоток на бронзовую же нашлепку, прикрепленную к двери недавно. Вместо обычного стука раздался мелодичный перезвон, в котором можно было угадать фривольную мелодию из популярной оперетты.
Дверь открыл высокий мрачного вида господин в сюртуке и парике.
- Полиция, - сказал Себастьян, разглядывая сюртук, расшитый золотом по золоту. - К панне Эугении…
И карточку положил на золоченый поднос, который господин держал на вытянутой руке.
В дом впустили не сразу.
Сперва, когда дверь закрылась, Себастьян удивился: этакого не позволяли себе даже титулованные обитатели Белого города.
Потом разозлился.
И почти отступил, желая заглянуть в узкие окна, забранные решетками, но дверь вновь открылась. И давешний господин, отвесив низкий поклон, пророкотал:
- Ждут - с. В гостиной - с. Извольте ваши шляпу и хвост…
- Не изволю, - буркнул Себастьян, по ступенькам подымаясь с немалою опаской. Господин, служивший при доме не то дворецким, не то лакеем, доверия не внушал. - Хвост не отстегивается.
- Сочувствую.
И физия‑то каменная, аккурат такая, которая бывает, что у хороших дворецких, что у отменных мошенников, притворяющихся дворецкими. Но шляпу и перчатки все ж пришлось оставить на очередном подносе, то ли золоченом, то ли золотом, всяко вида превнушительного.
- Прошу вас. Следуйте - с…
В доме было богато.
Многоцветные обои. Картины, висевшие столь густо, что разглядеть эти самые обои, появись у Себастьяна подобное желание, было бы презатруднительно.
Статуи мраморные.
Вазы золотые.
И чучело бурого медведя, стоящего на задних лапах. В передних медведь держал очередной поднос - Себастьяну подумалось, что покупали их, верно, оптом, спросив за то немалую скидку. На подносе лежала книга внушительных размеров, в красной сафьяновой обложке, щедро украшенной каменьями.
- Это что? - книга выглядела подозрительно и вызывала вполне естественное желание - изъять.
- Благодарности, - лакей глядел на Себастьяна свысока, и в глазах его пустых виделась жалость. - Гости благодарят панну Эугению…
- За что?
- За все.
- Ах, за всякие пустяки… не стоит вашего внимания… Лютек, спасибо… можете быть свободны… хотя нет, пусть в малую гостиную подадут чай… у нас ныне замечательный чай. Мой супруг прикупил по оказии, истинно цианьский. По пятнадцати злотней за гривну.
Этакий чай и поперек горла встать может.
- И пирожных подай! - крикнула панна Эугения вслед. - Тех самых, которые из королевской кондитерской…
Повернувшись к Себастьяну, она пояснила:
- Мы для родственников берем, которые попроще, в местечковой… все одно Жоржиковы тетки в хороших пирожных ничего не понимают, так что зазря тратиться? Вы уж извините, что ждать пришлось… Лютеку велено, чтоб без докладу никого не пускал, а то ходят тут и ходят…
- Кто ходит?
- Ах, кто только не ходит! Все больше просители… знаете, почему‑то думают, что ежели Жоржику удалось заработать злотень - другой, то он просто обязанный этим поделиться… он, конечно, делится. Давече вот храму отписал пять тысяч на кровлю. Памятную табличку за то обещались. Но ведь всем и каждому давать, этак и разориться недолго…
Она шла по узкому коридорчику, и пышные розовые юбки колыхались, задевая стены.
- Ваш супруг…
- Жидомир Бергуш - Понятовский… вообще‑то он урожденный Цуциков, но взял мою фамилию. Согласитесь, что Жидомир Бергуш - Понятовский звучит куда как благозвучней.
Себастьян согласился.
- У него заводики… мыловаренные… с дюжину. И еще иного, по мелочи… там мануфактурка, там фабрика… понимаете.
- Понимаю.
- Чудесно! Мы в Познаньск недавно перебрались, в позатом годе. Я Жоржику говорила, что нечего в провинциях делать. Там, небось, ни обчества пристойного, ни жизни светское…
Панна Эугения остановилась у двери и опустила очи долу. А Себастьян не сразу понял, что дверь эту требуется отворить.
- У вас… чудесный дом, - сказал он, стараясь сгладить неловкость.
- Ах, вы мне льстите…
Льстил.
И лесть эта далась Себастьяну нелегко.
Золото.
Всюду золото.
Золотой шелк стен. И золотой бархат гардин. Золотой атлас с золотым же шитьем на низеньких креслицах. Золоченое дерево… золотые узоры на мраморе камина.
Золотая посуда.
- Неужели вы самолично… - Себастьян обвел все золотое великолепие рукой.