Обида, недовольство, ненависть и зависть, всякий раз приводили Торнвальда к бутылке. А когда уже разум замутнялся от выпитого, те же чувства внушали одну мысль - он лучший, он избранный. Все остальные - быдло прыщавое, мешающее его подвигам на пути к божественной славе и невиданному богатству. Он - самый великий воин, и как смеют смерды и холопы становиться на его пути. Вот на этот раз, девица та, Селена, он же ей такое предлагал, что никто в Мире, да не то, что на всех бескрайних просторах Зории даже, не мог предложить. А она, глупая, негодная девка!!! Она посмела ему перечить. Она даже не слушала его, она лишь поднимала на смех, осмеивала каждое его слово!!! Будто бы мальчишка он безродный, а не блистательный рыцарь, самый лучший из всех, кто лишь существовал в этом Мире!
Она должна быть наказана, и так, как никто не бывал еще наказан. Ее вина безмерна была в глазах фон Реймера и посему, наказана будет даже кровь ее, должны все астрономы, все их хроново племя должны получить по заслугам. И Хроново появление гарантировало, что возмездие свершится. И нашептал ведь враг мирской, нашептал такого, что и в мыслях не могло у смертного появиться. Велено было вступить сначала в сговор с кочевниками, да и продать им всех женщин, которые из гордой породы астрономов, дочери того божественного звездочета, который был среди творцов сущего, а его мирские дети теперь призваны наблюдать и читать звездные знаки и стать вечными стражами Мира.
Нашептанное было успешно претворено в жизнь. Советник и его ближайший друг и сподвижник, удачно провернув дельце, потом на обратной дороге также удачно избавились от неугодных свидетелей. Советник было подумывал и дружка своего закадычного пристроить к Хрону в чертоги, да откупился тот дарами несчетными, пообещав еще больше и выполняя все время свои обещания с довесками - большими и большими. Показывая, что помнит о великой оказанной милости. Отдав даже свою лелеемую супругу в игрушки. Воспоминания, воспоминания… Что толку от них тому, кто прошел пол Зории, кому некого бояться.
Тому, у чьих ног лежит практически все. Кто почти стал божеством еще при жизни.
Только ночи, когда вдруг случаются одинокими - тогда только безжалостная память начинает покусывать и напоминать, где, когда, кого и за что. Вот и сегодня бестолковый и суетливый этот изобретатель напомнил о делах минувших уж давно и скрытых под пылью прошедших лет.
Вечерело уж. Очнувшийся от дум Магистр велел готовить ужин, омовения и вечерний прием. В рабочем кабинете, в котором решались судьбы Мира, сквозь открытые окна пробивались мягко золотящиеся лучи опускавшихся на ночь солнц - все семь божественных светил: Прим, Астр, Вита, Пастырь, Кам, Вес и Торг.
Магистр откинулся от стола, сгрудив в кучу бумаги, вершившие судьбы. Подошел к окну, потянулся. Взглянул еще раз на сияющие лики готовящихся ко сну божеств и вздрогнул. Померещилось, что затянуло все кровавой какой-то паутиной. Потряс седеющими кудрями, развеяв морок, зажмурился. Открыв глаза, обнаружил, что все по-прежнему, по-обычному. И нет причин вторгаться божественному в дела мирские. Вот только в левую лопатку вошла игла боли и не хочет никак отпускать.
Ну да ладно, подумалось, если не пройдет - вызову попозже лекаря, пусть лечит.
Ужин был любимой трапезой Магистра, обычно проходившей в небольшой зале, с зажженными светильниками, источающими мягкий свет и приятный аромат.
Прием пищи обслуживался дворцовой гвардией, попасть в которую было очень трудно, почти невероятно. Все гвардейцы отбирались самим Магистром, должны были иметь определенные физические параметры, идеальное здоровье, уметь молчать и иметь рекомендации от глав всех верховных каст - кастырей. Повар, как всегда к ужину подавал свои особо изысканные и любимые Магистром блюда.
Неопробованные блюда на ужин не подавались - тут и речи не могло быть о каких - то экспериментах. Только все проверенное и самое лучшее. Придя на ужин, Магистр поинтересовался, не прибыл ли монах с казной, получив отрицательный ответ, призадумался - обычно опозданий не было, поставил себе на заметку быть построже с пастырями, дабы тех в пот прошибло, и не вздумали зажимать долю мирскую от божественных поборов. От мирян собрано и мирянам же пусть и будет возвращено, ну или одному мирянину, особо нуждающемуся. Ему, Магистру. А то ведь, Прим далеко, а пастырь пастырей - Магистр, вот он рядышком… Подмигнув сам себе, кастырь прошел к своему месту, расположился поудобнее и велел, чтоб подавали. В тщательно отрепетированной процедуре подачи пищи не было места суетливым или непродуманным движениям. Все было идеально спланировано и напоминало красивый, яркий и замысловатый танец, да что там - спектакль или балет со многими участниками. Эффект получался потрясающий - вроде бы и не мешал никто и перерывов не было - стоило Магистру поднять руку, в ней в этот же миг оказывалось требуемое и никогда не было промашек и промедлений. Получив немало удовольствий от трапезы, Магистр приказал подать десерт в опочивальню после омовений. А пока пожаловал вновь в кабинет, разбирать дела личные и выслушать несколько просителей, которых рекомендовали верховные кастыри.
Среди последних оказалось несколько девиц - как приятной внешности, так и не очень. Одна девица до дрожи в коленях напомнила ту, давнишнюю его возлюбленную, дочь астрономовскую, Селену. Все девицы пришли просить о первой ночи, потому как замуж собирались, и требовалось им заключение об их невинности. Что ж, любимая магистрова обязанность - он и выбрал на эту ночь ту девицу, такую похожую. Быстренько разобравшись с остальными текущими делами, правитель отбыл на омовения.
Общение с банщиком-философом еще больше укрепило магистрово настроение, сделав его почти радужным, ожидающим какого-то чуда. Путешествие после влажно-пряно-жгучей ванны, взбодрившей после долгого дня, по прохладным галереям дворца было особенно приятным. Мягко светившие закаты за окнами, не были яростно пылающими, предрекающими смену сезона, и не были пугающе фиолетовыми - это когда время смещалось, и солнца попросту сваливались за горизонт, не успев подплыть к нему. На ходу, сделав несколько указаний насчет завтрашнего дня едва поспевавшему советнику - ибо Магистр до сих пор ходил широкими, вроде бы неспешными шагами человека, привычного к дальним переходам. Советник смешно подпрыгивал рядом, пытаясь еще и записать все сказанное, чтобы не забыть нечаянно какую-нибудь вроде и мелочь, но голова-то одна. И вот опочивальня. На сервировочном столике благоухает какой-то особой смесью ароматов десерт, охраняемый дюжим гвардейцем. После серии отравлений, унесших много кастырей, в том числе и несколько верховных, было строжайше приказано ввести охрану для пищи власть предержащих чиновников. Кое-кто, конечно, от таких перемещений в мир иной только выиграл, поговаривали даже, кто выиграл. Но потихоньку так, шепотом, и только самым верным друзьям. А теперь вместо официантов несут блюда рослые гвардейцы, и охраняют, стоя навытяжку рядом, пока не будет съедено желаемое количество яства.
Окно было приоткрыто, и вечерний ветерок мягко колыхал багровые шторы, неподалеку на полурасправленной постели под багрово-черным балдахином сидела выбранная на ночь девушка, которая была так похожа на ту, незабываемую. Сидела, понурившись, сгорбив плечи и свесив плети белоснежных рук между колен - в розоватых кружевах. Разрушив своей позой свою похожесть мгновенно, став не более чем девкой, еще одной из череды более или менее знатных, пришедших за подтверждением целомудрия, теряя его при этой процедуре целиком. Гордая Селена никогда не позволяла своей спине быть согнутой. Ее взгляд прожигал насквозь, и он не мог ее даже представить сломленной. А эта - только пришла и уже все, ручки - ножки поникли, взгляд, как у дохлой рыбы, тьфу, да и только. Вот поэтому Магистр предпочитал иметь дело с тимантями, те хоть знают, на что идут и отрабатывают свои кровные по-честному. Вот как он эту девицу проверять будет? Руками что ли?
Охохоханьки. Решил, что сначала отведает десерт, который так нахваливал повар, а потом подумает, что делать с девицей. Сел в кресло, офицер бесшумно подкатил сервировочный столик и, в продолжение того балета, который был за ужином, с такой же отрепетированной грацией сервировал стол для десерта. Открыл стеклянную крышку с тарелочки:
- Мммм, судя по запаху, тут что-то этакое! - пробормотал себе под нос Магистр. Посидел, вдыхая чудный запах, который был таким, таким, даже не подберешь подходящее сравнение. Отрезал тоненький, сочащийся кусочек и, заранее смакуя взрывающийся букет вкуса на языке, поднес ко рту. Потом прожевал это нечто, с непередаваемым вкусом и ароматом. Десерты повар на ужин всегда готовил разные, не повторяясь уже около 10 лет. И всегда казалось, что ничего более вкусного быть не может. Но чудо повторялось из вечера в вечер. И тут Магистр услышал из глубины алькова слабый голосок:
- А можно мне кусочек?
"Оооо", - подумалось Магистру, - "оно умеет разговаривать, а не только пришло ноги раздвинуть, чтобы замуж выйти, жить со своим муженьком долго и счастливо, и нарожать на славу Прима и всех его кастырей кучу потомков - таких же бессловесных девок или пушечное мясо, во славу его, Магистра". Изобразил улыбку и, повернувшись к кровати:
- Иди сюда, дитя мое, конечно же, я поделюсь с тобой этим кусочком. Никто тебя здесь не обидит, - подошел к девице, которая внимания разрумянилась, заблестели глазки, и вроде оживилась маленько. Хотя сходства с рыбой так и не утратила.
Бездонные голубые глаза (у той были серо-зеленые с этими их астрономовыми странными зрачками), округлый ротик с мягкими нежно-розовыми губками (у той были слегка припухшие, словно от поцелуев и темно-розовые) приоткрылся и жаждал испробовать неведомое блюдо. Магистр еще подразнил девицу, потом откромсал неровный кусок от лакомства и протянул ей. Она взяла своей нежно - белой ручкой позлащенную вилку с нанизанным угощением, откусила маленький, совсем малюсенький кусочек и едва не потеряла сознание от избытка чувств.
Магистр подождал, пока она доела, а потом без долгих вступлений грубо, по - солдафонски подмял ее под себя. Она даже не пыталась сопротивляться, только ойкнула потихоньку, а потом лежала и покорно выполняла все, что он ей говорил, не сводя рыбьих своих глазок с его лица, боясь пропустить хотя бы словечко. И только, когда простыня под ними окрасилась в красный, и пресыщенное, усталое тело Магистра откатилось от девицы, она тихонько вздохнула с видимым облегчением.
Магистр позвонил горничным, которые выдворили надоевшую уже гостью с желанным трофеем - окровавленной простыней - гарантом бывшей чистоты и невинности. Билетом в замужество. Горничные быстренько навели порядок, пока Магистр подкрепился вечерней порцией вина, щедро сдобренного пряностями.
Соизволил сообщить, что более ничего не надо и отпустил всех до дальнейших распоряжений. Наступила благостная тишина. Магистр поудобнее устроился в кресле, выпил еще вина. Прислушался - в спальне царила полная тишина. Если за ее пределами что-то происходило, то пастырю не было этого слышно. Лишь из открытого окна доносился отдаленный шум затихающего города, все благопристойные обитатели которого завершали свои дневные дела, дабы почить в спокойствии. Ночные же обитатели редко поднимали шум и гам, предпочитая вершить свои дела в тишине и темноте. Магистр допил вино, поставил опустевший кубок на столик, и расслабленно откинулся на спинку кресла. Тишина и вино потихоньку убаюкали его, уведя вновь в страну грез и ночных кошмаров. Сон, пришедший на смену дреме, сначала был светел и благостен - снились прекрасные восходы и закаты, поля с колышущимися вызревшими колосьями, виноградные лозы, отягощенные тяжелыми гроздьями в тех самых знаменитых виноградниках при Ущелье Водопадов, радуги, раскидывающиеся над тем самым Ущельем. Вся красота Мира, сменяя картину за картиной, предстала перед внутренним оком.
Потом свет и покой сновидений начала заволакивать багрово-черная дымка.
Становясь все страшнее и страшнее, превращаясь в багровую воронку, которая постепенно чернела и засасывала всю Зорию в свою безмерную пустоту. И истошно орущий Магистр в одеянии Прима и на троне в Пресветлом дворце летел с распяленным в беззвучном крике ртом в эту пустоту, из которой раздавался жуткий смех. Магистр вздрогнул и очнулся, обливаясь слезами и дрожа, как в приступе пустынной лихорадки. Схватил колокольчик и затрезвонил, вызывая слуг, которые появились мгновенно. Велел принести вина. Принесенный кубок выхлебнул в один глоток, после третьего руки перестали трястись, и пугающая воронка отступила, перестала страшить. Ужасающий багровый свет отпустил, перестал вспыхивать под веками, как только Магистр пытался закрыть глаза. Вздохнув с облегчением, опустился на свежезастеленное ложе. Взмахом руки отпустил всех, кто сбежался на зов. Попытался заснуть, уже удобно улегся, но внезапно почувствовал чье-то чужое присутствие в комнате. Глаза открывать не хотелось - страшно. Благоухание цветов и благовоний сменило зловоние, появившееся одновременно с ощущением чьего-то присутствия, перемешанное с запахом свежести, таким, как после грозы, бывает.
Стало очень жарко, и вновь вернулся багровый отсвет, проникающий сквозь накрепко закрытые веки. Глубокий, надтреснутый, и такой низкий голос, что иногда переходил в хрип, вонзился в уши:
- Магистр, вставай, не время сейчас тебе передо мной гримасничать. Я не верю, что ты спишь, а ты знаешь, что я здесь. Я к тебе сам пришел. Обычно мои подручные общаются с такими, как ты, но мимо тебя я пройти не могу. Ты же мой ближайший друг и сподвижник, можно сказать. Сколько мы люду угробили твоей гордыне в угоду… Не счесть. Одна каста астрономов с их так талантливо переломанными жизнями чего стоит. Ты не мелочишься, как многие, и не суетишься, что "воооот убивааать надо". Понял, кто тебе мешает, решился, послушал меня, распорядился и вот вам результат. Нужен ты мне стал так, что хоть плачь. Ну, я и заплакал и пришел тебя к себе на службу звать. Заметь, такую честь никому еще не оказывал, сам я к тебе пришел!
Во время всей этой странной речи Магистр открыл глаза, воссел на ложе, придав лицу самое благородное и невинное выражение. Зрелище, конечно, было не для слабонервных: в его любимом кресле восседал Хрон, собственной персоной, в багрово-черной мантии, с алыми отсветами в глазах, перебрасывающий из руки в руку, жонглируя, шаровые молнии. Сине-серое лицо, цветом напоминающее лица утопленников или удавленников, серо-желтые свалявшиеся космы волос, торчащие в разные стороны, костлявые руки, пальцы с загибающимися вверх длинными ногтями, ступни ног - странные, лишенные пальцев. Магистр и вправду был любимцем Хрона - грешен, причем грешен с фантастическим размахом. Мало у кого еще за всю историю Мира, да, что там Мира, Зории, была такая неудержимая фантазия и неуемная гордыня. Но сегодня все счета должны быть закрыты и все обещания выполнены. Хрон поерзал немного в кресле, устраиваясь, вытянул жилистую шею, с выступающим далеко вперед углом кадыка:
- Друг мой, я пришел известить тебя, что ты теперь мой. Полностью. И твое мирское воплощение тоже мое. Будешь ты в нем находиться, пока мне будет угодно и выгодно. Твоя гордыня у меня начала вызывать зависть. А зависть-то - грех великий, как вещает ваша любимая Семерка! А я же не могу грешить! - расхохотался темнобородый.
Магистр, не проронивший до этого ни словечка, приподнял кустистые седые брови, желая что-то возразить. Но гость не дал и рта открыть, замахав руками:
- Знаю, да знаю, все, что ты мне можешь возразить и что предложить. Не первый день мы с тобой знакомы, - тут черное веко опустилось и поднялось, Хрон шутил, он подмигнул. От этого подмигивания мурашки пробежались от макушки до пяток. - Ты пока останешься на своем посту - тут ты мне полезнее, а вот чуть позже, пригодишься в другом месте. И не благодари, я знал, что тебе понравится. Ибо чую я, недолго Зории вашей осталось, таких как ты, стало много, а она детка хрупкая, не выдержит вас, пожалуй.
Протянул руку за кубком, не глядя. Магистр вскочил, путаясь в полах ночной сорочки, налил вина из оставленного слугами кувшина, подал гостю. Хрон отведал из кубка, смакуя:
- Недурно, недурно ты устроился. Но, увы. Твое время истекло. Для начала мы будем тебя казнить, ушки твои - теперь мои, - схватил Магистра за руку и…
И тут же оказался Магистр в рубище преступника на площади, в руках у палача. Тот самый друг-палач, который вчера так раболепно склонялся и угодливо улыбался сквозь вырезы алой маски. А сейчас, подручные держат связанного узника, начиная сдирать с него жалкое рубище, что надето на изуродованное пытками тело.
Разноголосая толпа вопит, пищит, орет, кто во что горазд:
- Не тяни, палач! Пусти родимому кровушку!! Так его! Убей! Убей! Убей!
Мальчишки, шныряющие в толпе, свистят и подвывают от возбуждения, кидая в осужденного камни. Бывший Магистр пытается что-то прохрипеть сорванным от боли голосом - все тело болит, саднит спина, руки, кажется, переломаны. Когда успели - вот же секунду назад с Хроном беседу вел. А тут - сиренево-багровый рассвет, все небо затянуто мрачными тучами, порывы ветра сносят птиц в вышине и бросают их на шпиль храма, возле которого разжигают костры, как следует по обычаю - когда казнь идет. Поднятая ветром темно-красная пыль, зависая в воздухе, создает какой-то странный эффект нереальности происходящего. И сезон не тот!
Сезон ветров уже был! Но вот орудия казни готовы. Палач, все в том же алом капюшоне, заляпанном багровыми пятнами, разминает пальцы перед началом своей работы. Подходит к узнику, просит у того прощения, как заведено у всех палачей, чтобы не взять на себя грехи казнимого. Потом делает знак подручным, которые привязывают узника, все еще не верящего, к колесу со специальными желобками.
Колесо от многочисленного применения все покрыто ржаво-черными пятнами. Тучи все теснее закрывают последний в жизни казнимого рассвет. Вот уже узник на колесе, палач берет тяжелую металлическую палицу - поговаривают, что она отлита из того же металла, что и часы на астрономовых Башнях - и хронилища гостеприимно распахивают свои врата перед умирающим в страшных муках.
Кипящая, горячая боль вспыхивает в каждой переломанной конечности. С приглушенным хэканьем палач замахивается и бьет палицей по костям, таким хрупким. Все тело пылает, и нет спасения от этого пламени. Весь переломанный, залитый слезами, рвотой, кровью, воняющий собственными испражнениями, узник еще жив. Палач проверяет веревки, крепко ли привязаны, и поворачивает колесо так, что умирающий не видит ничего, кроме темнеющего неба и понимает, что даже последний рассвет увидеть не удастся. Крупные холодные капли падают на окровавленное тело. Толпа орет:
- Смерть ему! Уши обрежь! - в едином порыве, даже холодный дождь не может охладить их пыл и лишить зрелища. Казнимый в последней полубессознательной попытке шепчет что-то окровавленными губами, шамкая навеки беззубым теперь ртом. Палач подходит послушать и начинает оглушительно хохотать в ответ.
Подручные, с затаенным интересом разглядывая своего начальника, спросить побаиваются. А палач с усмешкой кричит на всю площадь:
- Он говорит, что он - Магистр!