Толпа подхватывает смех, вся площадь корчится от такой смешной шутки. Бывший Магистр, а теперь вновь мужчина по имени Торнвальд, уже перестает ощущать что - либо. Он смеется, смеется вместе со всеми страшным хриплым смехом. От этого жуткого зрелища смех застывает в горле зрителей, они начинают пятиться и показывать отвращающие знаки, перешептываясь, что в него вселился Хрон.
Кровавые слезы выступили из испещренных красными прожилками глаз, все больше и больше выпучивающихся из глазниц. Палач, легонько взмахнув остро наточенным ножом, лишил казнимого ушей, подручные в тот же момент упрятали их в специальную шкатулку. Невидимый для всех Хрон вытащил уши на ладонь, бормоча под нос, что-де, вот вам они за ненадобностью, а мне нужнее. Кровь из образовавшихся ран закапала на помост. Лицо побагровело. Переломанные конечности судорожно задвигались, потоками на эшафот хлынула кровь.
Умирающий побледнел, словно вытекающая кровь уносила все краски, и начал раздуваться, увеличиваться в размерах. Колесо, к которому был привязан узник, хрустнуло и сломалось под телом, которое двигалось судорожно в агонии.
Изогнутые под странными углами конечности выплясывали с бешеной скоростью.
Онемевшая толпа притихла, но не расходилась, жадные до зрелищ свободнорожденные горожане боялись вздохнуть, чтобы не пропустить ни единого движения. Придумывая, как и кому будут завтра рассказывать о дивном диве, приключившемся на казни. Страшный вопль раздался с эшафота, тело продолжало расти, становясь кроваво-черным. Кожа лопалась и слезала кусками, оставляя видимыми истерзанную плоть и выпиравшие кости, которые увеличивались и в длину и в ширину. Ничего человеческого уже не было в том, что увеличивалось и росло там, посредине площади. Палач и подручные давно в страхе разбежались.
Взметнулись над обломками колеса огромные кожистые крылья, поднялась голова с парой громадных глаз, вертикальные зрачки которых со злобной усмешкой оглядели стоявший неподалеку люд. Кто-то икнул в наступившей тишине, громыхнул раскат далекого грома, полыхнули зарницы по всему горизонту. Гигантский черный дракон проломил деревянный настил эшафота и как-то по-птичьи перебирал когтистыми лапами, пытаясь выбраться из этой ловушки. Взмахнул крыльями, поднялся в воздух, рыкнул для острастки. Подействовало моментально - странно всхлипнув, толпа начала разбегаться. Кто куда, в разные стороны, топча, ломая друг другу ноги.
Дюжие мужики, рыдая, бежали к храму, не замечая препятствий. Один из бежавших, судя по виду, грузчик, на бегу ударился головой об столб, и в ужасе не мог сообразить, что надо бы обогнуть его, а так и продолжал биться, пока не разбил себе голову и не упал замертво. Храмовые пастыри выглянули было посмотреть, и тут же начали закрывать свои резные врата, дабы уберечься от скверны, которая царила на площади. Лишь пастырь-настоятель смог остановить панику среди монахов, приказав "открыть врата и держать таковыми до поры, пока последний страждущий не войдет в них, и только тогда закрыть накрепко". Велел также всем монахам пройти в молельню и вознести Семерке вопль о помощи и прощении грешников.
Люди, набившиеся в храм, дрожали, рыдали от пережитого. Монахи, как могли, успокаивали нежданных гостей. Тем временем, за пределами храма происходили странные и страшные вещи. Оставшийся на опустевшей площади жуткий ящер, взмахнул кожистыми крыльями и, выдохнув зловонное облако, набрал высоту, выбираясь из-под обломков строений, который задевал при полете. Прильнувшие к окнам любопытные, наблюдавшие за происходящим, погибли в страшных муках от смрадного дыхания и пламени, исторгнутого мощной глоткой. Площадь была разрушена, дома горели, камень, которым были замощены площадь и близлежащие улочки, расплавился от немыслимого жара и стал вязким. Парящий черный ящер облетел Храм, пытаясь разрушить и его, но, видимо, запасы пламени в превращенном теле невелики, и поэтому он, мотнув недовольно пятирогой головой, ударом хвоста накренил символ Семерки, бывший на вершине Храма, и полетел прочь. Выискивая голодными глазами, чем бы поживиться.
В ту же секунду Магистр очнулся в своей спальне, сидя среди скомканных простыней, залитых потом, схватился за уши. Очнулся со сдавленным криком, огляделся, хотел крикнуть, чтобы принесли еще вина. Но сдержался и снова чуть не завопил, как девка от ужаса. Комната по-прежнему была озарена багрово-черным пламенем, исходящим от Хрона. Властитель зла усмехнулся:
- Теперь ты можешь предложить мне в дар свою жизнь. Сам скажешь или повторять за мной будешь?
Магистр ошарашено воззрился на темнобородого.
А что ты думал, так все тебе задарма будет, как и раньше? Повторяй, ну: "Жизнь отдам".
- Жизнь отдам за тебя, жизнь за тебя, господин, - слова застревали в глотке, но пришлось говорить.
- Пока мне так удобнее, ты останешься на своем посту, и ни одна живая душа не прознает про твою истинную сущность. До поры до времени. Истинный пастырь мирских душ, - глумливо хохотнул, - Теперь прощай.
И исчез, оставив за собой лишь едва ощущаемый запах раскаленного металла и сырого мяса. Шепотом донеслись до Магистра слова: "Превращение твое всегда будет мучительным, произойдет оно, если назовут тебя твоим тайным именем - Киар. Я называю тебя так ныне и навеки по праву властелина. Береги имя свое в тайне - оно хранит теперь твой истинный облик. И берегись, в ночь полных лун, не позволяй смотреть на себя ни в какую отражающую поверхность, и сам не смотри - пуглив род людской".
Изможденный правитель увидел второй раз за ночь, как светлеет небо, но на этот раз рассвет был розовым, светлым и неторопливым. И надежда на то, что все обойдется, что ВСЕ боги милостивы к нему - даже Хрон, вспыхнула в сердце, и заставила встать и начать свой день, как и много других до этого.
Глава 6
Каменщик
Когда в семьях рождался мальчик, родители в первые часы жизни младенца чувствовали себя неуютно. Ибо могла печать крови примовской проявиться в любом уголке Мира и закинуть невинного младенца в Пресветлый дворец. А родителям оставалось лишь слабое утешение, что отныне их отпрыск становится всемогущим под семью солнцами. Семерка больше детьми не благословляла, лишь на старости лет получали родители небольшую денежку от правителей, за принесение жертвы на "алтарь Отечества". Кхм. Слабое утешение для матерей, рыдающих в подушку, у которых горела, каменея, наливающаяся ненужным молоком грудь. Не достойны они вскармливать будущего Прима. Матерям этим потом долго слышался плач отнятого во благо всех младенца. Нигде, ни в законах, ни в Кодексах не записано было, как поступать с теми, у кого родился сын, правитель по крови. Вот так и забывали про них. Отцы и матери седели, слабели, старели, ненужные никому. Без поддержки, любви и помощи от своих наследников, потому как после царенка, дети в этих семьях рождались редко. Прима-кровь несла за собой проклятие - дальнейшее бесплодие для своих родителей. Такие вот дела…
Счастливой была семья Ирании и Алекса Периханов. Женились по любви, без принуждения. Поселились в Щедрино. В положенный срок Ирания забеременела. Счастливы были оба. Через семь месяцев родила благополучно мальчика, со страхом ожидали мать и свежеиспеченный отец - что скажет слова предсказания и все, был мальчик и нету. Но младенец лишь попискивал, требуя молока. Вздохнули родители, да и вновь жизнь их покатилась своим чередом.
Мальчонка родился прехорошенький, назвали его Джурием. Отец Алекс был каменщиком, зарабатывал прилично, его строения отличались изяществом и, в тоже время, добротностью и основательностью. Семью обеспечивал пусть не так, как всякие кастыри, но все же в достатке. Через какое-то время родилась у четы еще и дочурка, назвали которую Аньяной. Росли детки, подрастали. Обычные детки, слава богам. Обучили всему, что сами знали, потом к учителям ходили - грамоте учились. Подросшего Джурия отправили в Зордань - мастерство отцово изучать, совершенствуя врожденные умения. Мать Ирания писала красиво, ее часто ко всяким ученым мужам приглашали - труды их записывать для будущих поколений, она Аньяну учила искусству писания. От сына приходили весточки, частенько учителя жаловались, что мастер бы вырос хороший, только невнимателен и разболтан, больше любит болтаться по улицам да языком чесать, чем постигать и изучать. А Аньянка все бы красовалась перед зеркалом, наряжалась в материны платья. Иногда высказывала такое, что родители просто диву давались - откуда берет такое? Вот как-то заявила, что стала бы она, наверное, когда вырастет незаконной дамой, в тиманти пойдет - им-де ничего такого тяжелого делать не надо, учиться не надо, работать не надо. Сиди, наряжайся, да свиданий жди. А потом за свидания, не напрягаясь, еще и денежки получай. Так и выросли детки.
Сын вернулся с учебы, вроде бы неплохо обучился, нашел работу - дома изнутри украшать, где лепнину, где стены тканями дорогими обтянуть, ну да много всяких премудростей - женился на дочери осевших в городе кочевников, Малине. Аньяна вроде тоже, замуж вышла, да только к весовщикам не пошла, без записи жила.
Матери с отцом сказала, что потом как-нибудь. Затем выгнала сожителя - поперек сказал, в сезон-то дождей! - нашла другого, третьего. И на пятом-десятом только "как-нибудь" случилось, пошла она к весовщикам, записали семью в реестры.
У Джурия с Малиной-кочевницей родилась дочь. Назвали ее Лореной. Жили, поживали. Джурий работал, где мог. Мог и хижину подлатать, а мог и дворец изукрасить. Иногда прикладываясь к бутылочке - то на радостях, то с устатку.
Лорена росла, жила молодая семья в отдельном доме. Малине по молодости и неопытности не хватало на жизнь, хотелось всего и сразу, она вечерами попиливала муженька, что зарабатывать тот должен больше. Что такая, как она, а тем более их дочь, должны иметь все самое роскошное. Что, мол, не смотри, что кочевниками были, предки от богов происходили… Джурий послушно устраивался на другую работу - где обещали платить больше. Вечерами, приходя домой, искренне радовался, домашнему уюту, тому, который смогла создать дочь кочевников - жена - красавица и дочь здоровенькая. Жена Малина в те времена была красива - от кочевых предков ей достались черные глазищи и иссиня-черные косы, высокая, пышная, широкая в кости. Потом Джурию предложили работу, на которую надо уезжать на целую неделю. Малина сначала устроила скандал, как они одни будут жить, да каждый обидеть сможет, ни вдова, ни мужняя жена, да как же так. Но, узнав, сколько будет получать муженек, тут же примолкла. А, увидев, что он уже и аванс принес - совсем расцвела. Собрала ему с собой еды, одежду. Ранним утром, как только первое солнце вставать начало, проводила благоверного. Домой пришла и спать завалилась. С тех пор и начались нелады в семье Периханов-младших.
Соседки - кумушки хорошо хоть подкармливали девчонку, а то бы совсем исхудала.
Малина только глазки открывала, наряжалась, дочку закрывала на замок и мчалась в район, где тиманти живут. Там весь день и проводила. А потом являлась домой, где Лоренка сидела, запертая, голодная и зареванная весь день. Да еще и, так сказать, Малинка порой "работу на дом" приводила. Догадывалась хоть дочку к соседям увести, заявив, что работать всю ночь будет и выспаться девочке не даст.
Сердобольные соседки, видя малышку в таком состоянии, догадывались, какая работа предстоит непутевой мамаше, скрепя сердце, соглашались. Иногда к бабке Ирании приходили, жаловались, та прибегала и забирала внучку к себе, пытаясь пробиться в дом к сыну и усовестить сноху. Да где уж там! Дым валил коромыслом.
И пьяные "сотрудники" Малины, взашей вытолкавши бабушку Иранию, в честь такой победы бежали снова за шкаликами и продолжали свой праздник жизни.
Так продолжалось довольно-таки долгое время. Пока, наконец, Джурий не приехал раньше, чем обещал. Приехал радостный, с подарками для жены и дочери.
Зашел в дом и остолбенел. Грязь, пыль, окурки, объедки. Обычно Малина успевала навести дома порядок, и на жалобы соседей и свекрови отмахивалась, говоря, что "они это из зависти". А теперь крыть было нечем. Из комнаты раздавались недвусмысленные вздохи и стоны. На кухне, возле полупотухшей печи ползала чумазая Лоренка, которую в этот раз не удалось сбыть ни к соседям, ни к бабке. На замурзанных щечках слезы промыли дорожки. Ползала и заглядывала в пустые бутылки. Ребенок хотел пить, а воды найти не мог. Все высыпалось из рук Джурия и что-то надломилось у него в голове. Взял Лоренку на руки, унес к соседке, которая лишь понимающе покачала головой. Вернулся, выгнал из их супружеской постели пьяную Малину, похихикивающую, нисколько не смущенную произошедшим, и двух ее любовников, которые слабо отбивались, зная, что закон не на их стороне. Их застукали за прелюбодейством не в том месте и не в то время. И дама не имела ни какого отношения к тимантям. Без лицензии на занятия прелюбодеяниями. Потом некстати вернувшийся муж повыкидывал мусор из дома, попытался прибраться. Да плюнул. Дочку спешно отнес к бабке, которая охала и ахала так, что впору бежать.
Вот он и сбежал, вернулся в опустевший дом, огляделся по сторонам - все напоминало теперь о том, что у него теперь нет жены, нет постоянства, нет уюта и того тепла, которое бывает только там, где живет счастливая семья. Достал из сумы бутыль вина, которое вез, чтобы попробовать с женой. Поговаривали, что это то самое вино из виноградников при Ущелье Водопадов. Джурий взял стакан, откупорил бутыль и сел за стол, налил, выпил, пытаясь забыть о случившемся. И успешно забыл.
…Через три дня обеспокоенная соседка заглянула к нему - дверь была настежь открыта. В комнатах гулял ветер, а полупьяный опухший хозяин спал за столом, на котором валялись бутыли, бутылки, пузыри, шкалики, окурки и объедки.
Малина наводила порядок хотя бы к приезду благоверного, а благоверному стараться было не для кого. Возмущенная соседка привела бабку Иранию и деда Алекса, полюбоваться на свое чадо. Пораженные предки долго стонали над предательством Малины и над запоем сына. Но уже ничего поправить не могли. Сыну так понравилось состояние, в котором он блаженно проплавал несколько дней, что теперь при любом удобном и неудобном случае хватался за бутылку и напивался до сияния в голове.
Время шло своим чередом. Лоренка росла, находясь попеременно то у матери, то у отца, то у бабки с дедом, к которым уже тогда вернулась Аньяна, ушедшая от очередного муженька, оказавшегося совершенно никчемным. Попивал, побивал свою строптивую женку. Джурий продал свой домишко, раздал долги, да переселился к родителям. Пить стал чаще, друзья, которые раньше, в общем-то, уважали, теперь звали с собой только для смеха - как шута. Бабка Ирания, видя сына в таком непотребном виде, все время переживала, что-де вот мы, когда растили детей, старались, чтобы в доме никаких даже сборищ таких не было, чтобы ничем спиртным даже и не пахло.
Время шло, меняясь, укорачивая дни смертных и удлиняя жизни богов. То тянулось, растягивая закаты чуть ли не в месяцы, то бежало единорожьим галопом, то скорчивалось до зернышка. И вот, однажды, Джурий, который теперь не утруждал себя регистрацией своих семей у весовщиков, и жил с кем хотел и как хотел, оказался по кастовым делам в столице, и столкнулся с дочерью астрономов. Он много про них слышал, но видел лишь пару раз, не более, и то издалека. И то, когда был еще ребенком. А эта, вот диво-дивное - выступала по городу, как истинная дочь звездочетов. Потом он узнал, что она приехала по какому-то поручению своего отца-астронома в Блангорру. Джур знал, что не жалуют астрономы мужчин других кланов. Но поделать ничего с собой не мог - потянуло, как на веревке.
Встрепенулся, отряхнулся, и случилось. Прошло совсем немного времени, как он женился. Астрономову дочь звали Лентина. Она была красива, домовита, умна и своевольна. На запреты предков ей было наплевать. Она решила, что и веселый каменщик может стать достойным супругом. А еще она решила, что быть замужем за последовательным, надежным астрономом - скука скучная. В общем, она захотела замуж на каменщика, и - она получила желаемое. Был к тому времени Джурий лысоват, поджар, работал там, где платили, ел, что подавали, подслеповат уже стал так, что приходилось носить очки - странную конструкцию, которую сначала Магистр запретил, пока кастыри не возмутились, так как среди всех мирян было очень много слабовидящих. Одного у Джурия не отнять было никогда - говорлив. Знал массу смешных историй и среди друзей славился, как мастер убалтывания, особенно по части дам - как законных, так и не очень. Лентине было с ним весело, а не так, как дома - звезды, предначертания всякие, хлопоты по дому, многочисленные родичи и тому подобное. Хлопочи да заботься целыми днями…
Вернулись в Щедрино, неподалеку от родителей Джурия сняли домик - на время, потом решив купить дом побольше. Лентина порхала по небольшому домику, создавая уют и комфорт. Потом узнала, что в тяжести она. Обрадовалась несказанно.
С первой дочкой, Лореной, она уже познакомилась и искренне привязалась к девочке. Лентина предполагала, что надо бы забрать девочку в семью, чтобы воспитывалась с родным отцом, а не перебивалась где-то у чужих людей, якобы с матерью. Но отец не спешил с решением, говоря, что Малинку жалко, она же потом совсем собьется с истинного пути. Будто бы дочь ее на этом пути могла удержать.
Ага, ага, вот сказки-то. Лентина, несмотря на юный возраст, была умной женщиной, в жилах ее текла настоящая астрономовская кровь и терпением запаслась на всю жизнь. На супруга не давила, полагая, что мужик же он, решит все сам. А мужик, расслабившись и обрадовавшись появившемуся вновь семейному быту, все чаще прикладывался к бутылочке, пытался и жену пристрастить, да не тут-то было, астрономовы дочери пили, не пьянея. Редчайшее качество в Мире, где женщины пили только слабоградусные настойки и наливки, а вина разбавляли, чтобы вести себя адекватно. А этим дочерям звездочетов хоть бы что, могли на спор любого мужика под стол уложить и никогда не болели с похмелья. За что их за глаза, как только не честили, особенно проспорившие. Так вот, помаленьку - потихоньку, особенно за время беременности Лентине стало ясно, что не того она выбрала себе в попутчики. Надеялась лишь на то, что рожденный ребенок все изменит. Джурий знал, что родители Лентину не бросят и всегда помогут - голодать и бедствовать не придется. Посылки-то из Турска еженедельно с оказией передавались. Ребенок родился, но ничего не изменилось. Даже наоборот, стало хуже. Мальчик родился слабеньким, вяленьким, божественного предсказания не произнес - то хорошо.
Мало того, принимавшая роды повитуха его объявила ущербным, сказали, что он-де и развиваться будет медленно, и говорить, наверное, не сможет - в общем, обрисовали светлую перспективку: "Ребенок ваш, как растеньице будет какое - вот как клумба у тебя, Лентинка, под окошком - поливать будешь, удобрять-кормить будешь, а толку не будет, до усов надо ему сопли вытирать. И внуков не ждите".
Лентина выплакала все глаза, но от мальчика не отказалась - уперлась. А муженек не смог к мальчику привыкнуть, стал в открытую попивать, работу искать даже видимость забросил. А, выпив, причитал, что "…я им гордиться хотел, думал, что вместе на работу ходить будем. Гусей ловить научить хотел… А на старости бы отцу за пивком-винишком бегал… А этот, ну что он сможет…"