Мальчика назвали Кир, он рос-подрастал, переболев всякими детскими недугами, пополз, а потом и пошел, начал лепетать, познавая окружающее по - своему. Особое видение мира проявилось тогда, когда Киру попался в руки карандаш. Мальчик начал рисовать, и рисовать так, что те, кто видел рисунки, могли только восторженно крутить головой. Лентина не сомневалась, что у мальчика рано или поздно обнаружится какой-нибудь талант - единственный в Мире потомок кланов астрономов и каменщиков обречен вырасти особенным. Да, конечно, он был иным, чем все остальные дети, как и предрекала повитуха, но теперь мальчик становился особенным иным. Листики с его рисунками Лентина хранила, складывая вместе, мечтая подкопить денег, чтобы нанять учителя, который смог бы огранить талант маленького художника. Засыпал с карандашом в руках. Мать в нем не чаяла души. Растила, холила и нежила, как могла. Отрывая от себя куски сна, души.
Недоедая и недопивая. Джурий, увидев рисунки сына в первый раз, выпил на радостях и начал учить мальчика рисовать, вырывая карандаш и бормоча: "А вот смотри, как надо, а так ты только бумагу переводишь". Кир, поначалу обрадовавшийся тому, что папочка решил с ним поиграть, недоуменно смотрел некоторое время на возню отца с карандашом и бумагой, потом отвернулся, сильно втянув воздух носом, и с тех пор, если и рисовал, то втихую - так, что никто не видел и не знал об этом, даже мать.
Долгие четыре года терпела Лентина мужнины пьяные сопли и постоянное безденежье, долгие эти годы мыла-убирала-варила, стирала, кормила, не жалуясь, молча. Лишь иногда, среди глубокой тьмы ночной, стиснув зубы, роняла горючие слезы, стиснув зубы, чтобы не разбудить мерно похрапывающего супруга, от которого несло перегаром. Время растянулось, дни казались бесконечными, восходы-закаты случались редко и полыхали яростно, страшной, хроновой красотой освещая города Мира. Однажды чаша терпения Лентины переполнилась - пришлось выйти на работу, соседка помогла, подсказала, что в прачечной нужна гладильщица, деньги хоть и небольшие, но все ж хоть какая-то копейка. Как-то по случаю днем забежала домой. Глянь, а ребенок один сидит посредине комнаты, штанишки мокрые, икает, голодный, глазенки зареванные и напуганные. А папаши нет.
Захолонуло сердце, схватила сына - а ну как что случилось с мужем, кинулась во двор у соседей спросить. Не пришлось, сидит неподалеку, разглагольствует, как ни в чем не бывало, во дворе с мужиками покуривает, беседы беседует, анекдоты им травит. Ни слова не сказала и тогда Лентина. Молча сгребла вещички, свои да ребенкины. Собиралась, не слушая бормочущего какие-то оправдания теперь уже бывшего мужа: "Мол, ты не понимаешь ничего своим мелочным и склочным бабским умишком. Я работу искал, договаривался уже про зарплату, а тут ты подскочила, напугала глазищами своими всех, как я с такой женой могу работу найти? А? Бьюсь с вами, бьюсь, стараюсь, пытаюсь, а ты ничем мои старания не оцениваешь…" Развернулась Лентина молча, влепила ему от всей души пощечину, зажегшую алый отсвет на небритой щеке. Оторопевший Джурий остался посреди опустевшей комнаты, потирая щеку, яростно скрипевшую под рукой недельной щетиной.
С мальчиком на руках сходила в прачечную, сказала, что работать здесь больше не сможет по семейным обстоятельствам, получила расчет. Пробегав светлое время дня, все свои городские дела устроила, продала кое-какие безделушки, которые хранила на такой вот черный день. Кир, переодетый, накормленный и довольный, то ковылял рядом, то ехал на ее руках. Уже ближе к закату договорилась с возницей, что выдвигался в Блангорру, откуда можно добраться до самого края Мира, а то и за край. Со следующим рассветом, полыхавшим в полнеба и вспыхивающим еще ярче с каждым восходящим солнцем, они уже катили в наемной колымаге с двумя скромными узелками в руках. Счастливый Кир ехал у матери на коленях. Счастливый оттого, что он едет - неважно куда - главное, со своим самым любимым человечком, с мамой. Счастливый в своем сладком неведении того, что произошло, того, что он - не такой, как все дети, что - иной. Направлялись они теперь туда, откуда так стремилась сбежать Лентина, где ей было прежде так тягостно, пусто и тесно. А вот теперь, развевая прах сгоревших мечтаний, с маленьким сынишкой, решила вернуться в Турск, домой. На сердце было муторно, скорбно. Но где-то в самой глубине души зарождалась новая надежда на счастье, которое ждет где-то, может быть за этим поворотом, а может за другим, чуть подальше…
В это время, потрясенный Джурий в искреннем недоумении все еще бродил по опустевшему дому, посидел, покурил - благо никто над душой не стоял, и не бурчал: "…не кури дома, ребенок же здесь, и пахнет табачищем твоим, все занавески провоняли…". Собрался и пошел снова к той теплой компашке, которая всегда собиралась в тени деревьев, возле деревянного столика и соображала, чем бы таким заняться. Его встретили радушно, похлопывали сочувственно по спине: "Что, мегера твоя, взбучку устроила? Вот бабы, подумаешь, малец один остался. Взрослый уже, нечего с ним возиться. Вот делов-то! Орала, небось? Не может мужик уже и во двор выйти. Смотри-ка, она же тебе и курить в доме запрещала, да? Вот же стерва… А еще говорят, что эти астрономовы девки в замужестве хороши, и тут врут! Ну, ты ей показал, кто в доме хозяин?"
После такого дружеского участия Джурий воспрял духом:
- А то, катится теперь она к своему папаше, да и пусть валит, а то смотрите-ка!
Вкалываешь на них, понимаешь, а они не ценят. Вот пусть теперь, поищет куда приткнуться, пусть на кулак сопли одна мотает, поймет, чего лишилась. Кому она теперь нужна с мальцом! Все ей на блюдечке же подавал. Цаца какая! Пойдем, мужики, начало моей свободы отмечать!
Теплая компашка быстро скинулась по денежке, сгоняли в лавку гонцы, накупили снеди-пойла. Привели незаконных девок - ииии, веселье! Пока не кончились припасы. Пока взбешенные соседи не привели бабку Иранию полюбоваться на сыночка. Отец к тому времени уже умер - болел тяжело, но сгорел быстро. Мать поохала, поахала, повозмущалась вероломством бывшей снохи
"…доверила ей самое дорогое, что было, сына своего, а она вот так, неблагодарная, сбежала. Бросила мужа! Вот тебе и астрономова дочь, благородная кровь. Получила, что хотела и сбежала…" Матери - они ведь всегда матери, и никогда не будут порочить свое дитя. Всегда пожалеют, даже если дитя - полнейший мерзавец, и самый в Мире бесполезный человечишко. Домишко, в котором прожил свою недолгую семейную жизнь Джурий с семьей, отмыли и вернули хозяевам. В голову как-то и не пришло, что надо бы найти беглянку, бывшей супружнице выслать хоть денег, для мальчонки, на прокорм. Сама ушла, вот пусть теперь, как хочет, так и выкручивается. Вернулся Джурий под маменькину крышу, где в это время сестрица уже жила-поживала, с новым мужем. Дела у Джурия вроде бы пошли на лад, жениться еще раз он поостерегся, так ходил к одной, желание потешить. А вот к весовщикам регистрироваться - "…увольте, не могу же я сердце на части рвать. Я их так любил, а они со мной все время поступают, как с последней сволочью. Детей и тех забирают, будто бы я о них позаботиться не могу. Всегда пытаюсь, пытаюсь, а моих попыток никто не оценивает. Все в дом нес, старался, да кто их, этих дурных баб понять сможет".
Прошел год, такой же тягучий, как и предыдущие. Джурий помаленьку работал, помаленьку пил, помаленьку с бабами развлекался. Стройки-то всегда были, есть и будут. Посему и каменщики никогда без дела не останутся. Да вот тоска начала забирать Джурия в плен, жизнь стала казаться пустой и никчемной. Долгими вечерами, когда уже выпито все, уже и курево не лезет, еда не впрок, а и бабенка рядом посапывает, насытившись всем, что он мог предложить. Соседская, неприхотливая, вечно в засаленном халате забегавшая то за куревом, то опохмелиться, то соли просила, то кусок еще какой. Когда Джурий вернулся домой, так она и вовсе повадилась - иногда неделями жила, неплохая так-то она, только вот мылась крайне редко. А Джурий, приученный Лентиной к чистоте, иногда и смотреть не мог на чумазое и благоухающее всеми ароматами естества тело своей нынешней сожительницы.
Вспоминалось все, что было раньше, и тоска накатывала, что потерял где-то он что-то важное и нужное. Становилось все тоскливее и не радовало уже ничего.
Выпитое не шло впрок. С выпивки падал теперь он и засыпал, проснувшись, помнил лишь последнюю рюмку перед сном, и снова такой же день и такой же вечер. А наутро трещит голова и противной кажется папироса, первая, закуриваемая утром.
Пристрастился было к кафэо, да дороговат напиточек, не по его средствам.
Встряхнулся, встрепенулся, а через неделю снова затосковал - заныл. Выпив, сидел, нахохлившись над стаканом, роясь в воспоминаниях, пытаясь что-то найти и подливая в стакан еще и еще. Скоро стали мерещиться всякие картинки непонятные.
Выгнал соседку, прибив напоследок, чтобы неповадно было ходить больше к ним.
Мать и вовсе забеспокоилась, приводила и бабок-колдушек, и к повитухам водила, да все без толку. Уныние и тоска, грусть и пепел, жить не хотелось. На работу уже и не ходил - лень было, чекушку всегда мог занять булочник, который подторговывал из-под полы выпивкой. А рассчитывалась мать - хлеб-то все равно покупала, и чтобы не было стыдно перед людьми за сына, отдавала его долги, стоило только кому-то напомнить о них.
Однажды бабка Ирания, прибежав домой, начала тормошить сына: договорилась, что он приедет соорудить строение в деревушке неподалеку, Буровники называлась. Наготовила ему снеди в дорогу, вечером не дала даже к бутылочке приложиться и почти всю ночь сидела, охраняя храпящего на все лады сына, переживая, что вот заснет она, а он - шасть и выпьет. А вся надежда сейчас на Буровники эти. Видела ведь, что гнетет его что-то, боялась, что Лентинка своей древней астрономовской наукой приворожила чадо. Сидела и разглядывала, каков же он стал. Вот, вроде бы недавно бегал хорошенький, густоволосый, смешливый мальчонка по дому, а тут похрапывает стареющий мужик с лысиной во весь лоб, от которого разит потом, куревом и застарелым перегаром, зубы стали редкие, почерневшие. И смеющийся мальчишечий голосок давно сменился густым басом, остроглазые детские глазенки спрятались за очками. За остроту зрения в детстве Джурия астрономенком дразнили. Да он и гордился этим. Мог высоко в небе птицу парящую разглядеть. Потом еще эту Лентину встретил, как же клан астрономов, благородных кровей, мечта всех мужчин Мира. Вот напасть же и встретил, которую, похоже, до сих пор забыть не может. А теперь, что у него есть - ничегошеньки, подрастерял все. Ни семьи, ни детей, ни занятия такого, чтобы и работать, и гордиться, и оплата достойная. Очень теперь надеялась бабка Ирания на ту работу, которую она ему подыскала, посоветовавшись с сердобольной соседкой, тетке которой и надо было строение поставить в Буровниках. А там и девки есть - кровь с молоком, родители строгие, глядишь, и охомутает какая его. И будет в деревне на свежем воздухе, подальше от дружков своих непутевых жить-поживать, а потом обживется - так может, и мать заберет к себе, а то все больше и чаще чувствовала себя лишней в своем собственном доме. Аньяна с мужем хозяйничали так, как им заблагорассудится. Вроде бы и впереди только все к лучшему, а сердцу материнскому неспокойно как-то, чует оно - разлуку или еще что. Ноет и ноет, спать не дает, заставляя сидеть рядом и слушать, как похрапывает кровинушка, дыша табачным перегаром. Задумалась, да смахнула слезинку - вот ведь, вырос Джурушка, да дружки непутевые утянули за собой, и девки ему не те попадались.
Дружки сманили на дорожку неторную, дорожку неудачников да выпивох. А девки - одна походяка незаконная, кочевница - одно слово, другая - слишком хороша, слишком, видите ли, благородна - вот и стал он тем, кем стал, испортили сына. Да, какая же мать своего отпрыска обвинить сможет… Вот и бабка Ирания такая же, как все матери, во все времена - самого Джурия обвинить могла лишь в мягкотелости, уступчивости да слабохарактерности. Что не мог послать всех к Хрону, когда нужно было послать. Вот так и просидела она, до самого рассвета, который сегодня случился внезапно. РРРаз - и все, солнца уже сияют вовсю, и светло уже. Все и вся шумит, проснувшись, и пора будить чадо великовозрастное.
- Джурик, пора тебе. Вставай, - бабка Ирания легонько потрясла сына за плечо, густо заросшее седоватыми, курчавыми волосами.
Джурий открыл глаза, не мутные, как обычно по утрам, из-за обильных вчерашних возлияний. Потянулся, рывком поднялся.
- Пора, значит пора. Готовь завтрак, я умываться, - вскочил и вышел в маленький дворик.
Ирания, грузная, лицо отекло, набрякли веки от бессонной ночи, засуетилась, засновала, собирая снедь к столу. Хоть и небогато жили, но не впроголодь. Кусок в доме был всегда, а иногда и сладких кусков хватало, за что и молила Семерку постоянно. В соседней комнате послышалась возня - там просыпалась Аньяна.
Хотела брата в дорогу проводить. Вышла одна, муженек заспался, видать, или выйти не пожелал - с братом жены он сначала вроде подружился, да потом по пустячному вопросу сцепились по пьяному делу, на этом и кончилась дружба вся. Аньяна затянула пояс на легкомысленном полупрозрачном халатике, мать покосилась молча.
Не по средствам живет доченька, но сказать что-нибудь побоялась. Не захотела портить утро сквалыжной ссорой. Джурий вошел, вытирая после умывания лицо, нацепил очки, подмигнул матери и сестре:
- Ну, что, тетки мои, вот схожу на заработки, а потом заживем безбедно. Будете спать по утрам, а как проснетесь, вам какая-нибудь астрономша будет подавать в постель кафео. Да будете покрикивать, что, мол, кафэо нынче так плохо заварен! А вы ее и за покупками и на уборку, и пусть вместо вас работает по дому.
Мать поморщилась:
- Сынок, нам астрономш хватит теперь надолго. Мы ее работать заставить, конечно же, сможем, а ну как она нас отравить захочет? Или будет нам в еду плевать? Мы уж лучше сами, вот сходишь на заработки, вернешься, да и будем потихонечку поживать.
Про свои планы оженить отпрыска на деревенской бабе она умолчала, опасаясь непредсказуемой сыновней реакции - мог пошутить и с улыбкой уйти, а мог взбелениться, наплевать на работу и пойти снова с дружками засесть в кабаке.
Позавтракали почти в полной тишине, слышался только уличный шум, похрапывание Аньяниного мужа за стенкой, да стук ложек по тарелкам. Говорить никому не хотелось. После шутки про домработницу-астрономшу все вспомнили Лентину, и настроение начало портиться. Утро уже не казалось таким солнечным и светлым. Молча прибрали со стола. Джурий пошел, переоделся в дорожное, взял суму, еще раз выслушал материн наказ, где и кого в Буровниках искать, помолчал, сидя рядом с сестрой:
- Все, тетки мои, пора мне. А то идти далековато. И провожать не ходите, там ворота городские пока откроют, а потом еще и обратно топать. Так что увидимся вскоре, недельки две меня не будет. До свиданьица.
Откланялся, чмокнул обеих в щечки и ушел, аккуратно прикрыв двери. Бабка Ирания подумала, что вот трезвый же человек какой - вежливый да ласковый.
Только Джурий ушел, с грохотом открылась дверь маленькой спаленки, в которой спала бабка и тут же на топчанчике ютилась Лоренка, ставшая к тому времени почти взрослой и поэтому живущей там, где ей хотелось. А сейчас ей хотелось жить с отцом и бабкой - накормят, оденут, работать не заставляют. Когда отец жил с теткой Лентиной, Лорене нравилось бывать у них, представляя, что это ее настоящая семья.
Придумывала, что там ползает ее настоящий братик, что вечером придет с работы уставший трезвый отец, и сядут они все вместе ужинать, а потом с настоящей мамой Лентиной приберут все после ужина и поиграют все вместе перед сном. Сон будет легок и приятен. И после таких размышлений Лорене сильно приходилось сжимать зубы, чтобы не заплакать. Потому как все, о чем она мечтала, сбыться не могло, папа с Лентиной разругались, и она ушла, забрав Кира. Теперь можно было об этом забыть и вовсе. И бабушка потом долго плакала.
- Баба, ну почему ты меня не разбудила, я хотела папу проводить!!! Бабаааа, ну что ты… - глаза Лорены подозрительно покраснели.
Ирания вздохнула:
- Лапушка, будила я тебя, да ведь ты спишь, хоть караул кричи, ты и носом не дернешь.
Лорена выскочила во дворик:
- Папка!
Джурий обернулся и увидел свою дочь - почти взрослую, стройную, с темными материными глазами, густой темной гривой волос, которая еще не была причесана и торчала в разные стороны. Лорена подбежала к нему, прижалась, спрятав лицо на груди:
- Папка, ну что же ты меня не разбудил! Так и ушел же, а я …
Тут долго сдерживаемые слезы прорвались и проложили дорожки по розовым девичьим щекам:
- Папка, ты быстрее возвращайся, я скучать буду! - сунула ему в руки какую-то вещицу и убежала, закрывая лицо руками.
Вещица оказалась оберегом от дорожных напастей, сплетенным неуклюже и, похоже, впервые. Но, сделанным со всей любовью, которую могла вложить от маленького своего сердечка девочка Лорена.
Джурий вышел за ворота, прикрыл рассохшуюся дверь и пошел по выложенному серым камнем проулку к городским воротам. Ворота уже начали открывать, противно поскрипывал несмазанный механизм, в полуотворенные створки просачивались людишки из предместий, какой-то рыцарь на вороном единороге, растолкав всех, промчался мимо. Пока только впускали, а выходить еще рано. Джурий присел неподалеку от ворот, закурил, сидел, покуривая и глазея по сторонам. Вдруг услышал откуда-то сверху:
- Эй, Джурка, ты что ль? - поднял глаза на городскую стену и увидал отцовского знакомца, - Поднимайся к нам, сюда.
Из-за зубцов сторожевой стены выглянуло еще несколько охранников, приветливо помахав. Джур выбросил дотлевший окурок и пошел к лестнице, ведущей на сторожевую башню. Башня та, конечно ж, в подметки не шла башням астрономов, но все-таки внушала уважение своей основательностью, замшелой древностью.
Казалось, что еще Кам носил камни, чтобы сложить ее такую - широкую, приземистую и надежную. Шероховатые серые камни были притерты друг к другу так, что слились в единый массив, равномерно покрытый красновато-серым мхом.
Поднявшись на самый верх, Джур попал прямо к застолью - тот самый отцовский знакомец праздновал день своего рождения и созывал всех, кого только мог увидеть с высоты башни. Праздник длился уже не первый день, но еды и пития хватало.
Джур вспомнил, что звался этот охранник дядей Сергом, теперь, наверное, просто Сергом, к клану никакому не принадлежал, свободнокровый был.
- Привет, дядь Серг или теперь Серг? С днем рождения тебя! Многих солнц тебе здравствовать и многие луны увидать! Многих женок приветствовать и болезней миновать! - с такими словами уселся незадачливый путешественник за пиршественный стол, к слову сказать, на стол мало походивший. Питье в огромных бутылях, закуска в корзинках, окурки везде - все стояло прямо на каменном полу.