Вышел, почесывая волосатую грудь, аньянин благоверный, буркнул под нос "удродобр", на просьбу о папироске, молча вынул из кармана требуемое и пошел во двор. После завтрака и баньки, спешно затопленной бабкой Иранией, сытый и довольный Джур растянулся на своей кровати, захрапел, воздавая должное подушке и мягкому матрасу. Подробностей никаких о своих ночных странствиях он рассказывать не стал, посчитав, что утреннего оправдания, которое он преподнес матери, более чем достаточно. Так и потянулись снова дни, одинаковые в своей неизменности. Днем Джур валялся дома, вечером шел к дружкам, иногда ходил к башенным воротам, возвращаясь, рассказывал матери очередную байку о том, что выйти в сторону Буровников невозможно - патрули-де не пускают. Лорена, оживившаяся с отцовским возвращением, глядя на него, сникла, поскучнела, а потом стала где-то пропадать целыми днями, отговариваясь, что у подружек была. Бабка Ирания, глядя на сына, так впустую растрачивающего отпущенные ему дни, загрустила, но ни о чем не спрашивала и более никаких попыток хоть как-то устроить его жизнь, не предпринимала. Вставала по утрам, по привычке готовила, убирала, стирала. Старческие хворобы разные навязались, все чаще и чаще молила она Великую Семерку, чтобы позволили уйти, соединиться с мужем и слушать шепот их на звездных полянах.
Джур, довольный такой жизнью, совсем обленился: не занимался ни дочерью, ни домом. Начал пить так, что его прежние загулы казались детскими шалостями. Тащил на пропой все, что было мало-мальски ценного в глазах ростовщиков, все, что можно было обменять на бутыль - другой. Утром, благоухая перегаром, вещал матери очередной план, как он попытается сегодня устроиться куда-нибудь и уж постарается для семьи. Какой он хороший, просто никто его не понимает, что в жизни ему не везет, что все против него, что он талант, а все ему просто завидуют. На эту тему он мог разглагольствовать часами, временами лишь замолкая, чтобы закурить очередную папиросу. Мать слушала его, тихо звеня спицами - покуда глаза видели, она вязала и вышивала заказчицам, которых присылали сердобольные соседки, иногда письма писала для тех, кто грамоте обучен не был. Аньяна с мужем утром вставали поздно, завтракали - столоваться они стали с возвращением Джура отдельно, в своей комнате, там у них и погребок был, где они свои припасы хранили, а потом собирались и уходили куда-то по своим делам.
Прошло полгода, бабка Ирания, верившая, что вот-вот все образуется само-собой, с неотвратимой ясностью поняла, что ничего не образуется, что все вот так и будет.
Всегда. Что сын никогда не станет добытчиком и помощником, что дочь так и будет чураться ее, шляясь днями, а иногда и ночами вместе со своим мужем. Что внучка где-то пропадает постоянно после неожиданного отцова возращения, того и гляди постучат весовщики, и обвинят ее в чем-нибудь или, что еще хуже, она сама не вернется однажды. Так, с каждым днем россказни Джурия про новую светлую жизнь теряли свою силу, и не верила бабка уже ни единому его слову, делая лишь вид, что слушает его, а по вечерам - что верит отговоркам о поисках работы и о том, что очередная пропавшая вещица просто завалилась куда-то. Дни шли за днями, неотличимые друг от друга.
Этот день тоже не отличался ничем от других. Утро было обычным, днем Джур лег вздремнуть. Проснулся от визгливого голоса соседки - он их обычно не запоминал, но вот эта была особенной. Это она пыталась отправить его из города в Буровники, якобы на подработку, а сама-то явно завидует матери, у самой детей нет, и не было, замуж ее никто не взял - хоть с регистрацией, хоть без, и по молодости, видать, не красавица была, а уж постарев, и вовсе страшилище стала. Но голос у нее - это отдельная песня, противный, всверливающийся в уши, как жук-точильщик, как скрип сухих веток друг о друга в сезон ветров. Сначала Джур перевернулся на другой бок, накрыв голову подушкой в тщетной надежде, что бабки насплетничаются, да и разойдутся. Да не тут-то было, в их беседу изредка вклинивался третий голос - незнакомый, низковатый и такой, основательный. По другому-то и назвать не назовешь. Поняв, что бабки собрались надолго и всерьез пообщаться, убрал подушку, начал прислушиваться. И буквально через несколько минут понял, что это и есть та самая тетка, к которой он должен был в Буровниках пожаловать на заработки. Вот попал, так попал, если она сюда добралась, то уж точно его вломит, что никаких патрулей за стеной нет, и что выезжать и выходить за ворота можно. Лежал, притворившись спящим. Но весь день-то не пролежишь, уже и живот урчать начинает, и помочиться бы не помешало. Заворочался, а мать тут как тут - вот же слух у старой, а иногда не доорешься, глухой прикидывается:
- Проснулся? Пойдем, я тебя с теткой Глафирой познакомлю, она нам родня оказывается.
С этими словами она вытащила Джура в кухню. Там за накрытым столом восседала соседка - дородная бабка Малаха - та самая, что страшнее дракона, и рядом сидела незнакомая женщина. Которая и была тетка Глафира.
- О! Пробудился, касатик, давай, давай собирайся, в путь-дорожку дальнюю. Давно я тебя поджидала-ждала. Все порушилось у нас, ждем тебя не дождемся, вся деревушка наша ждет, работы много, почитай в каждом дворе, каменщики наши куда-то поразъехались и некому строения возводить, - забасила тетка Глафира. - Мы там тебе уже и жилье приготовили, а ты все не идешь, и не идешь, - журчала она и не давала вставить даже словечка.
Тетки вытащили Джура на середину кухни, оглядели, потом отправили умываться.
Мать в след крикнула:
- Да не травись табачищем своим, поешь сначала.
Умытого и озадаченного Джура начали кормить, подкладывая наперебой в тарелку всяких кушаний, приговаривая. Бабка Малаха потянулась было за мутноватым бутылем, к которому они уже явно приложились. Мать, увидев бабкин жест, нахмурилась, отрицательно покачав головой. Малаха, округлив рот, вздумала было что-то сказать, но передумала, поняв, видать. Потом бабки болтали, перебивая друг друга, пытались запеть, перебивая друг друга. Джурий медленно ел, глядя на бабок - теток. Насытившись, собрался уже вставать и уходить, невмоготу стало быть здесь - в тесной кухоньке, пропахшей застарелым запахом прогорклого масла с этими тетками. Но не тут-то было - мать вцепилась в руку:
- Ты куда собрался?
- Курить пойду - сердито буркнул Джур.
Мать махнула рукой и погрозила пальцем:
- Смотри у меня, сейчас со двора никуда не уходи. Собираться надо.
Джур вышел в дворик, залитый яркими лучами солнц. Сел на выбеленную многими годами непогоды лавочку, достал папиросу, закурил. Блаженно выпустил струю дыма в воздух, благоухающий ароматом яблони, цветущей неподалеку в садике.
Мда, вот задачка-то. Не сидится же этим теткам - одной в своей хибарке, другой в своей деревне. Приперлась, рушится у них там все, а он-то что может сделать. Вот привязались. Только все налаживаться начало - мать не доставала, сестра с мужем и сами не работают, и его не трогают. Дочка вот, да и дочка к матери пока пожить выпросилась. А тут на тебе - ехать в эти их Буровники.… И ведь отказаться не получится - без него уже все решили. Мать вышла в дворик:
- Джур, где ты тут? Собираться пора. Пойдем, сынок, обещали же тетке Глафире и давно обещали. Она сейчас по своим делам сходит, а к вечеру выдвигаться надо будет, чтобы по самой жаре не ехать.
Спала жара после обеда и сборы были недолгими. Немного провизии, одежда, того - сего помаленьку - вот сума и наполнилась. Вскоре вернулась тетка Глафира, вся потная, мокрая, лицо красное в мелких бисеринках пота. Зашла в кухню и заполнила собой все кухонное пространство, громогласно вещая обо всем виденном за день. Потом всполошилась, что работника ее не собрали еще, громогласно пожелала, что неплохо бы чайку на дорожку испить. Мышкой сновала по маленькой кухоньке бабка Ирания, едва сдерживая слезы. Вроде бы уже и перегорело все, и сына уже собрала в дорогу, и налаживаться вроде жизнь начинает. Ан нет, опять ноет материнское сердечко. Ноет и ноет треклятое, как собака, бывало, возле мертвяков подвывает, так и оно - нудно и надсадно… Но вот уже и закончено - испит чай, присели на дорожку, все сказано, всем гостинцы собраны и упакованы, приветы переданы. Первой встала тетка Глафира:
- Пора уж, сиди - не сиди, никто, Джурка, за нас с тобой не уедет. Пойдем потихоньку. Там возле Башенных ворот телега ждет. Односельчанина встретила. А сейчас берем с тобой по сумочке и побрели потихоньку.
Джур послушно сгреб свою долю ноши и потащился следом, не оглянувшись на остающихся домочадцев. Тетка взяла и себе ношу немалую, но силищи у нее не менее чем у дюжего мужика. Перла, как телега груженая, обернулась к провожающим:
- Бывайте, - аккуратно прикрыла калитку и пошагала перед Джуром, уныло бредущим за ней.
Возле печально памятных Башенных ворот площадь была запружена телегами селян, отбывающих по холодку; горячие кони и единороги рыцарей - пастырей, отправляющихся со своими миссиями из города, всхрапывали, ожидая своей очереди; купеческие обозы поражали воображение многочисленными, тщательно продуманными приспособлениями - в дальнюю торговлю отправлялись.
В середине очереди стояла телега, нагруженная ящиками, сверточками, узелочками и тому подобной чепухой, к которой и направилась дородная матрона. Восседал на ней старичок-боровичок, весь заросший белыми волосами, которые торчали у него повсюду - из носа, из ушей, пальцы рук были так мохнаты, что, когда он ими шевелил, казалось, что какая-то белая волосатая гусеница ползет, извиваясь. Тетка Глафира, подошла к подводе и с размаху шлепнула старика по спине так, что у того чуть не треснула рубаха и без таких потрясений доживающая свои последние деньки:
- Эй, старый, здоров живешь! Ждешь кого? - тут она оглушительно расхохоталась, и Джур понял с какой-то омерзительной гадливостью, что престарелая тетка кокетничает с этим мохнатым старцем, годившимся лишь только ковриком работать, ну это по его, Джура, мнению. Дед подпрыгнул, не ожидая такого приветствия, потом, быстро очухался, поприветствовал попутчицу, ответив ей какой-то только им понятно пошлой тирадой. Легко загрузил их скарб на свободные местечки, с великим трудом нашедшиеся, посадил грузную тетку рядом с собой на козлы, отчего телега сразу накренилась и осела на один бок. Джур нашел себе свободный уголок среди ящиков, улегся на душистую подстилку, пахнущую сухими травами, ветром, солнцем и деревом, и телега покатила неспешно, миновав городские ворота.
Пока выехали за ворота, пока поднялись в горку, уж и сумерки подступать начали. Сегодня побаловал закат - солнца садились неторопливо, плавно гася свой жаркий свет. Темнота подступила потихоньку, словно подкрадываясь. Дневной свет сначала становился темно-желтым, словно переспевшая тыква, лопнувшая от своей спелости и бесстыдно оголившая семечки, потом в нем появились проблески позолоты, плавно занимающие все больше и больше места. Затем небо стало розоветь, синеть и наступили лиловые сумерки, похожие на застаревший синяк. В проплывающих мимо зарослях завели громкий ночной стрекот всякие букашки, выползли на ночную охоту гады, отсыпающиеся днем. Ночные птицы и летучие мыши полетели расчерчивать темнеющий небосвод своими крыльями. Стихал дневной шум, а ночной только набирал силу. Плавно поскрипывающие колеса телеги навевали дремоту. Тетка Глафира уже давно перебралась с козел на свободное местечко и похрапывала во всю мощь своих богатырских легких. Джурия потянуло в сон, тяжелой стала головушка и, пристроив в укромном уголке очки, он тоже засопел поначалу, а потом захрапел в унисон со спящей женщиной.
Проснулся он резко, как от толчка, вздрогнул - когда-то такое уже бывало.
Было уже совершенно темно, и лишь слышалась всякая ночная возня вокруг. Джур резко сел, не понимая, где он находится, и как тут очутился. Потряс головой - не болит, поискал вокруг себя очки - нету. Начал вспоминать - все ведь помнит, только как он тут один - одинешенек, оказался - не помнит. Вот незадача. И очков нет, а без них окружающий мир кажется сплошным размытым пятном. Ведь ехал себе спокойно в деревню эту треклятую, Хрон ее подери. Вот не судьба была туда попасть, нет же бабье это, втемяшилось им, что ему туда дорога. Вот что не сиделось им, а он теперь расхлебывай, заныл тихий голос в голове. Даже куда идти - не понятно. Темно, как у Хрона под бородой. И гадость всякая тут ползает, летает, стрекочет. Вот нападет на него ядовитость какая. И не спасет никто. Бормоча потихоньку, Джур отполз на ощупь с дороги, нашел мягкую траву, камушек какой - то, прислонился к нему, пошарил по карманам, нашел папироску, закурил. Потом еще раз ощупал почву вокруг себя, думая, что, может, во сне с телеги свалился, да отполз от нее. Покричал, теряя надежду на то, что кто-то отзовется. Вдруг вспомнил, как он уже пытался уехать в эти Буровники, и как не смог, и тот ужас ночной вспомнился ему так, как будто это все вчера было. Только вчера он видел этого спятившего клоуна, ноги без тела, клацанье металлическое это вспомнил, которое лишь послышавшись, нагнало столько ужаса, что и сейчас остатки волос восстали дыбом от памятного ужаса. Огляделся вокруг - не видно ни зги. Вот ведь вляпался опять. Посидел, задумавшись. Потом еще посидел и решил, что пока не рассветет - он с места не двинется. Отполз, вернувшись на мягкую травку, устроился поудобнее, начал было задремывать. Но тут вдруг в какофонию ночных звуков, которая стала привычной слуху, вклинилось что-то новое - похожее на топот маленьких ножек и шипение закипающего чайника. Потом все стихло. Джур начал вновь задремывать, но снова что-то зашипело и затопотало. И снова стихло. Так повторялось несколько мучительных раз, и, наконец, что-то зеленое и зловонное подползло так близко, что Джур смог разглядеть, что это. К его лицу приблизилась узкая морда с огромными змеиными глазами, с языком, нетерпеливо шипящим и вращающимся вокруг бородавчатого рыла. Воняло от этого существа немилосердно - серой, гарью, тухлятиной, еще какой-то гадостью - словно кусок мяса пролежал на солнцепеке дня три, а потом пришел и улегся рядом. Шипение и топотание внезапно отдалилось настолько, что перестало быть слышным. И вдруг Джур прозрел - весь окружающий сумрачно-зеленый ночной мир стал виден отчетливо, а не как сквозь толщу воды - как он видел без очков в течение уже долгих лет. Все словно приблизилось, линии стали отчетливыми, на деревьях, вместо зеленой пелены, появились отдельные листики, увидел, что камень, на который он оперся, стоит почти на самом краю студеной речки, которая журчала своими водами рядом. Тропинка, которую он так и не нашел - вот она, руку протяни и дотронуться можно. Вот она, колея от телеги, совсем свеженькая, поднимайся, беги по ней, нагоняй своих. Но, чудес бесплатных не бывает - что-то непонятное случилось с ногами, ни подняться нет сил, ни отодвинуться, да и желания никакого - пусть сами ищут, а то еще бегать за этими односельчанами придется. И вновь раздалось шипение и эта зеленая морда, да не одна, вот еще, и еще. Насчитал Джур возле себя семь зеленых противных морд - ха, ну куда уже без семи-то, которые сновали вокруг по длинной траектории - поэтому то появлялись, то исчезали. И вот все сбежались, выстроились возле этого самого прохладного полуразрушенного камня и принялись разглядывать то непонятное для них, что валялось у них под ногами. Джур резко поджал к себе колени, заметив неподдельный интерес вонючек к себе. Постояли немного, разглядывали, почирикали что-то на своем, птичьем языке, погалдели еще, поскрипели крыльями и коленками, потом защелкали клювами. И вновь стихло. Пропали, как и не бывало их тут. И вновь сбежались, наматывая и без того напряженные нервы на кулак. Теперь в речке выстроились. Вода в реке вздыбилась, закипая, а семь маленьких непонятных клювастых зверьков, очень похожих на драконов-недомерков - до колена ростом всего - сбились в верещащую кучку. Потом кучка начала плавиться. Неожиданно и странно. Воздух над ними задрожал, осветился зеленым пламенем, бьющим ввысь и сжигающим дотла ветви, неосторожно распластавшиеся над рекой. Дрожание раскаленного воздуха перешло в мерное гудение - и в пару испаряющейся воды появилось новое нечто - забил огромными крылами огромный ящер. Джур сидел с открытым ртом, из угла которого тонкой струйкой стекала слюна, которую он даже и не чувствовал, глаза выпучены от предельного изумления. Но это небывалое, что выходило из белесого горячего пара, струей такого же шипящего пламени растопило и превратило кучку прибрежной гальки в кусок черного блестящего стекла. Гроза всех пьяниц, которым жены и матери пугают своих половинок-чад, когда те приходят, изрядно приняв на грудь веселящей жидкости - его страшное величие - сам Зеленый змий, в натуральную величину. Слышал, слышал Джур, что бегают по лесам маленькие зеленый змии, и после того, как увидит их упившийся до бровей в дремучих чащах, так начинает его мучить каждое утро вечное похмелье. Тут тоже бегало маленьких семеро и отбегались, сгорели сами-то, небось, тоже хлещут винище, не чета нам, смертным, а теперь вот это - пожаловало, пугая до икоты.
Джур снова потряс головой, проверяя, не похмелье ли у него или может до сих пор еще какой алкоголь в крови бродит. Голова оказалась ясной, вернувшееся чудесным образом зрение не обманывало - Джур из всех сил ущипнул себя за ногу, взвыв от боли, не сон это, нет, увы, не сон. Оглянулся на речку, вновь мирно катившую прохладные воды мимо, равнодушно шелестели прибрежные кусты. Ночная темень перестала быть такой непроглядной, окружающее приобрело форму и цвет. Только вот ночные звуки стихли. Тишина воцарилась такая, что слышно, как стучит в ушах пульс, настойчивый и перепуганный - тук, тук, тук. Зеленый змий, покачиваясь от течения, стоял в воде, укладывая огромные кожистые крылья поудобнее. Повернул рогатую голову и нахамил:
- Че зыркаешь, не видал будто ни разу? В каждой твоей бутылке, на дне каждого стакана я тебя приветствовал. Только ты тогда-то важный был - где уж какую-то малюсенькую козявку разглядеть - мошкой меня считал, выплескивал и материл подавальщиц - чтобы в чистой посуде тебе несли. А, не помнишь? Ну да, ну да, а и пьян бывал, так и глох еще на оба уха - а я тебе шептал, остановиться предлагал. Ну да, ну да - где уж, нам. Не помнишь, чай, как музыкантов в кабаке уговаривал погромче валять? Эх, покочевряжился ты на своем веку… Пора и честь знать. Пора тебе, пьянь ты моя.
Джур сидел, до боли выпучив так некстати прозревшие глаза. Застрявшие в глотке слова пытались продраться сквозь пересохшие колодцы гланд, просочиться и быть услышанными. Эту зеленую летающую погань он бы предпочел видеть своими прежними подслеповатыми глазами, а лучше - и вовсе не видеть, согласен на Буровники, на Фиговники - на все, что угодно - только не быть здесь сейчас. В горле пискнуло, Джур почувствовал, что сидит в холодной луже, обмочившись от этого страшного напряжения и, словно прорвав плотину, слова полились потоком:
- Да за что же, за что же? Ничего не делал, не виноват я, ни один весовщик не придерется - крови не проливал, чужого не брал. Ну, слаб я, батенька, слаб, господин, да что же это грех - трудовому человеку пойти после тяжкого рабочего дня горло промочить?
- Ну да, ну да, скучал ты все, развлечься пытался, понимаааем. Выкинул, можно сказать, жизнь свою в яму, или вылил ее в стакан, чтоб повеселее, видать, было. За то, что был уныл, что смысла в своей жизни не нашел, приговариваешься к яме со змеями. Твою лень, безделье привлекли внимание моего господина. Он договорился про тебя с семеркой - им ты более не нужен. И уши твои им тоже ни к чему. Так что - вставай, время вышло.