- Поехали, - он приподнял ее над полом. - Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Теперь вниз и подними руки. Лифчик? Нет, он тебе не нужен. Платье. Вполне прилично и очень не дурно. Если из меня ничего больше не выйдет, стану камеристкой. Ванна, массаж, прическа, макияж, одевание. Я умею даже маникюр делать. Что вам угодно, мадам?
- Ты великолепная камеристка, дорогой.
- Без лишней скромности скажу, что да. Мне так нравится моя работа, что я, пожалуй, все с тебя сниму и сделаю массаж. Сближающий.
- Давай!
- А я-то думал, что ты уже научилась ждать, как марсианка. Сначала ты сводишь меня в зоопарк и купишь мне арахиса.
- Хорошо, Майк.
На улице было холодно, но Майк умел, а Джилл почти научилась не мерзнуть. Тем не менее ей было приятно отдохнуть в теплом обезьяньем доме. Сами обезьяны ей не нравились: уж очень они были похожи на людей. У Джилл не осталось ханжества, она научилась находить прекрасное в самых прозаических вещах. Ее не смущало, что обезьяны спариваются и испражняются у всех на глазах. Они не виноваты: их выставили на всеобщее обозрение. Дело было в другом: каждое движение, каждая ужимка, каждый испуганный и озабоченный взгляд напоминал ей о том, что она не любила в своем племени.
В львятнике было гораздо лучше. Воинственные львы, вальяжные львицы, царственные бенгальские тигры, молниеносные леопарды, мускусный запах, с которым не справлялся кондиционер. Майк разделял симпатии и антипатии Джилл; они, бывало, часами простаивали в львятнике или в серпентарии, а порой наблюдали за тюленями. Однажды Майк сказал, что на этой планете лучше всего быть морским львом.
Впервые увидав зоопарк, Майк огорчился. Джилл велела ему ждать, пока придет понимание, и запретила уничтожать клетки. Вскоре он согласился, что животные не смогут жить на том месте, где он собирался их освободить. Зоопарк был своего рода гнездом. Майк пришел к этому после долгих раздумий и больше не грозился снять стены и решетки. Он объяснил Джилл, что решетки служат, скорее, для того чтобы защищать животных от людей, а не наоборот. С тех пор Майк не пропускал ни одного зоопарка.
В тот день даже мизантропы-верблюды не развлекли Майка. Не помогли и обезьяны. Майк и Джилл стояли у клетки с капуцинами. Те ели, спали, нянчили детей, флиртовали, бесцельно метались туда-сюда. Джилл бросила им горсть орехов.
Ближе всех был молодой самец, но ему не досталось ни одного орешка: все забрал себе большой самец, да еще и побил маленького. Тот не стал преследовать обидчика, а в бессильной ярости застучал кулаками по полу. Майк молча наблюдал.
Вдруг обиженная обезьяна метнулась в другой угол клетки, схватила меньшую обезьяну и задала ей трепку похлеще, чем получила сама. Скуля, третий капуцин отполз в сторону. Остальные не обращали на происходящее внимания.
Майк закинул голову и засмеялся. Он смеялся и никак не мог остановиться. Ему не хватало воздуха, он стал оседать на пол.
- Майк, перестань!
Майк все хохотал. Подбежал служитель.
- Нужна помощь?
- Вызовите, пожалуйста, такси. Наземное, воздушное, любое. Нужно увезти его скорее. Ему плохо.
- Может, скорую? У него, кажется, припадок.
- Что угодно.
Через несколько минут они сели в пилотируемое воздушное такси. Джилл дала водителю адрес и занялась Майком.
- Майк, успокойся! Ты слышишь меня?
Майк перестал хохотать, но продолжал хихикать; из глаз у него текли слезы, всю дорогу Джилл их вытирала. Дома она заставила его лечь в постель.
- Если хочешь, можешь отключиться, милый.
- Не хочу, мне хорошо.
- Как ты меня напугал!
- Прости, маленький братец. Я тоже испугался, когда в первый раз услышал смех.
- Что произошло, Майк?
- Джилл, я вник в людей.
"???"
"Я говорю правильно, маленький братец. Я вник".
- Я понял, что такое люди, Джилл, маленький братец, моя дорогая… мой ласковый распутный чертенок с шустрыми ножками и резвой попкой, с нежным голоском и мягкими ладошками, моя малышка…
- Что ты такое говоришь, Майк?
- Я знал слова, но я не знал, когда и зачем их говорить. Я люблю тебя, дорогая, я знаю теперь, что это такое.
- Ты и раньше знал. Я тоже тебя люблю, обезьяна этакая.
- Точно: обезьяна. Иди ко мне, положи мне голову на плечо и расскажи анекдот.
- Анекдот?
- Ну да! Такой, которого я не знаю. И посмотришь, рассмеюсь ли я в нужном месте. Вот увидишь - засмеюсь. И поясню, почему. Джилл, я вник, что такое люди.
- Как это у тебя получилось, милый? Расскажи. Здесь нужен марсианский обмен мыслями?
- Ничего не нужно. Я вник в людей, я человек и все могу объяснить по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда больно, чтобы не было больно.
- Если так, то я не человек, - удивилась Джилл. - Я тебя не понимаю.
- Правильно, для тебя это само собой разумеется; ты никогда об этом не задумывалась. Ты выросла среди людей, а я рос, как комнатная собачка, которая не может стать такой, как ее хозяйка, но уже перестала быть собакой. Мне нужно было учиться быть человеком. Меня учил брат Махмуд, брат Джубал, многие другие… Ты - больше всех. Сегодня я сдал экзамен - засмеялся. Эти капуцины…
- Что ты нашел в них смешного? Злобные твари.
- Джилл, дорогая не будь марсианкой. Да, конечно, происшествие в клетке было не смешным, а трагичным. Именно поэтому нужно было смеяться. Я посмотрел на толпу обезьян, на их подлые, жестокие и нелогичные поступки и вспомнил, что мои марсианские учителя говорили: так живут люди. И тут мне стало так больно, что я засмеялся.
- Майк, дорогой, смеяться нужно, когда хорошо, а не когда больно.
- Разве? Вспомни Лас-Вегас: смеялся кто-нибудь, когда ты выходила на сцену?
- Н-нет…
- А ведь людям было приятно смотреть на тебя и других девушек. Если бы они смеялись, вам было бы больно. Но они смеялись, когда клоун спотыкался и падал или когда случалось еще что-то нехорошее.
- Не все над этим смеются.
- Не все? Наверное, я еще не полностью вник… Ладно, расскажи мне что-нибудь смешное: анекдот, случай из жизни, - над которым ты хохотала, а не просто улыбалась. Мы поищем в нем грустное и посмотрим, над чем ты больше смеешься: над веселым или над грустным. Мне кажется, когда обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.
- Возможно, - Джилл задумалась.
Нет, анекдоты - это враки. Джилл принялась вспоминать смешные случаи из жизни и обнаружила, что Майк прав: они не смешные, а грустные. А уж как шутят врачи - их надо в клетки посадить за такие шутки. У Эльзы Мэй когда-то пропали трусики… Эльзе тогда было совсем не смешно.
Джилл угрюмо проговорила:
- Ты прав: человек смеется, когда его ближний падает и разбивает нос. Чувство юмора не украшает человеческое племя.
- Напротив! Я думал, то есть, мне говорили, что смешное - это хорошее. Это не так. Человеку, с которым случается "смешное", не смешно. Голый шериф не смеялся. Хорошее - это сам смех. Я вникаю, что смех - это мужество, это помощь в борьбе с болью, стыдом и неудачами.
- Но, Майк, смеяться над теми, кому больно, нехорошо!
- Конечно. Я смеялся не над маленькой побитой обезьянкой, а над нами - людьми. А когда я понял, что смеюсь, что я человек, я уже не мог остановиться, - он помолчал. - Это трудно объяснить: ты не жила на Марсе. Там не над чем смеяться. На Марсе запрещено или вообще невозможно то, над чем люди смеются. На Марсе нет того, что ты называешь "свобода", там все распланировано Старшими Братьями. Там есть вещи, над которыми люди смеялись бы, но марсиане над ними не смеются. Это, например, смерть.
- Что смешного в смерти?
- Почему же о ней так много анекдотов? Для нас, людей, смерть так страшна, что мы должны над ней смеяться. Религии противоречат друг другу по всем вопросам, кроме одного: они пытаются помочь человеку не бояться смерти и накануне ее смеяться над нею.
Майк замолчал, и Джилл почувствовала, что он на грани транса.
- Джилл, может быть, я неправильно к ним подходил? Может быть, все религии правы?
- Это невозможно. Если права какая-то одна, все остальные неправы.
- Покажи мне кратчайший путь вокруг Вселенной! Куда бы ты ни показала, всегда покажешь кратчайший путь, и всегда на себя.
- Майк, ты мне ничего не докажешь. Ты уже дал мне ответ на все вопросы. Ты есть Бог.
- И ты есть Бог, моя дорогая. Все религии с этим согласны, значит, все они правы.
- Если они все правы, то почему бы не воздать почести, например, Шиве? Прямо сейчас.
- Язычница! Тебя выгонят из Сан-Франциско.
- А мы и так едем в Лос-Анджелес, там на это не обращают внимания. Ты есть Шива!
- Танцуй, Кали, танцуй!
Ночью Джилл проснулась и увидела, что Майк стоит у окна.
"Что случилось, брат?"
Он обернулся.
- Почему они такие несчастные!
- Поедем домой, милый. Тебе вредно жить в большом городе.
- Я и дома буду их чувствовать. Боль, голод и вражда - зачем им такая жизнь? Это так же глупо, как драка обезьян в клетке.
- Милый, ты в этом не виноват!
- Виноват!
- Майк! Так живут пять миллиардов людей. Ты не сумеешь всем помочь.
- Почему не сумею? Надо подумать.
Он отошел от окна и сел рядом с ней.
- Я понял их и могу с ними говорить на их языке. Мы сделаем такой номер, что болваны животики надорвут от смеха. Я уверен.
- И правда, давай сделаем. Пэтти будет рада. И я. Мне очень нравилось в цирке, а теперь, когда Пэтти наш брат, мы будем там, как дома.
Майк не отвечал. Джилл настроилась на него и почувствовала, что он что-то обдумывает. Она ждала.
- Джилл, что нужно сделать для обращения в веру?
Часть четвертая
ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ КАРЬЕРА
Глава 30
На Марс прибыла первая смешанная группа колонистов. Шестеро из двадцати трех первопроходцев, оставшиеся в живых, отправились домой. Вновь прибывшие проходили специальную подготовку на высокогорной базе в Перу. Президент Аргентины, захватив два чемодана, бежал в Монтевидео. Новый президент обратился в Верховный Суд с просьбой вернуть если не предшественника, то хотя бы унесенные им чемоданы. Состоялись похороны Эгнес Дуглас. Средства массовой информации отмечали твердость, с которой Генеральный Секретарь перенес постигшую его утрату. Лошадь по кличке Инфляция выиграла дерби в Кентукки при ставке пятьдесят четыре к одному. Двое постояльцев "Колони Аэротель" дематериализовались: один добровольно, другой - вследствие сердечного приступа. В Соединенных Штатах вышло подпольное издание книги "Дьявол и Преподобный Фостер". Все экземпляры, обнаруженные властями, были сожжены, а набор уничтожен. Ходили слухи (ложные), что один экземпляр первого издания в Британском музее, а второй (что соответствовало действительности) - в Ватикане, но выдается лишь ученым-богословам.
В Теннесси выдвинули законопроект, в котором предлагалось считать число "пи" равным трем. Автором законопроекта выступал комитет народного образования. Нижняя палата сената приняла его без возражений, верхняя замяла. В Арканзасе межцерковная фундаменталистская группа открыла офис и стала собирать пожертвования для отправки миссионеров на Марс. Доктор Джубал Харшоу сделал пожертвование, но отправил его на имя и адрес редактора журнала "Новый гуманист", который был его хорошим знакомым и закоренелым атеистом.
Больше Джубалу нечем было развлечься: разговоров о Майке было много, а сам он дома не появлялся. Джубал радовался, когда Джилл и Майк приезжали, живо интересовался делами Майка, но такая возможность редко ему выпадала.
Джубал не огорчился, когда Майка изгнали из Теологической Семинарии разъяренные богословы: одни потому, что верили в Бога, другие потому, что не верили. В следующий раз будет знать, что с теологами лучше не связываться, особенно если ты марсианин.
Не волновался Харшоу и тогда, когда Майк под вымышленным именем нанялся на службу в Вооруженные Силы Федерации. Он знал, что ни один сержант не успеет Майку сильно надоесть, а о судьбе Вооруженных Сил Федерации и вовсе не беспокоился. Джубал был консерватором, и, когда Вооруженные Силы Соединенных Штатов прекратили свое существование, сжег свой мундир.
Майк прослужил целых три недели и - удивительно - не наделал большого шума. Он всего лишь стал проповедовать отказ от силы. В самом деле, зачем оружие, если избыток населения можно ликвидировать с помощью каннибализма? Он предложил себя в качестве мишени для любого оружия и пообещал доказать, что оружие бессильно против личности, организованной должным образом.
Силу личности Майка никто испытывать не стал. Его выгнали.
Дуглас позволил Харшоу ознакомиться со сверхсекретными документами, фиксирующими обстоятельства прохождения рядовым Джонсом (Человеком с Марса) воинской службы. Документы содержали весьма противоречивые отчеты о поведении рядового Джонса на стрельбище. Джубал удивился: некоторые свидетели имели мужество заявить, что оружие на их глазах исчезало.
Заключение гласило: "Рядовой Джонс является прирожденным гипнотизером и может быть полезным разведке. Использовать его в каком-либо другом роде войск возможным не представляется. Однако низкий коэффициент умственного развития и параноидальные тенденции делают привлечение Джонса к какой-либо воинской службе нежелательным".
А Майк сумел получить удовольствие даже от службы в армии. Во время парада, состоявшегося в последний день его службы, командующий парадом и его свита вдруг оказались по колено в одном из продуктов человеческой жизнедеятельности, пресловутом у солдат, но нечастом на торжествах. Через несколько секунд остался лишь запах и неприятные воспоминания о массовой галлюцинации. Джубал думал, что у Майка, пожалуй, грубоватый юмор, но потом вспомнил молодость, медицинский факультет и признал, что он, Харшоу, был не лучше.
Бесславная военная карьера Майка доставила Джубалу даже радость: Джилл три недели сидела дома.
Майк и вовсе не смутился; вернувшись из армии, он хвастался, что добросовестно выполнял наказ Джилл и не отправил в перпендикулярное пространство ни одного человека, а только пару мертвых вещей. А как хотелось сделать Землю более уютной для жизни! Что за странные желания у Джилл! Харшоу не спорил: у него был длинный список людей, без которых ему на Земле стало бы уютнее.
Джубалу казались странными религиозные увлечения Майка. Преподобный доктор В. М. Смит, бакалавр искусств, доктор философии, основатель и жрец Вселенской церкви! Чушь собачья! Настоящий джентльмен должен уважать чужую личность и не имеет права лезть человеку в душу.
Самое страшное - когда Майк заявлял, что идею Вселенской церкви подсказал ему Джубал. Харшоу допускал, что мог сказать подобное, но не помнил, когда и что именно говорил.
От печальных размышлений его оторвала Мириам.
- Босс! Гости пришли.
Джубал увидел заходящую на посадку машину.
- Ларри, неси ружье! Я поклялся застрелить всякого, кто посмеет приземлиться на мои розы.
- Он садится на траву.
- Ладно, в следующий раз сядет на розы, тогда и застрелим.
- Это, кажется, Бен Кэкстон.
- Не кажется, а точно. Что будешь пить, Бен?
- Ничего, я приехал поговорить.
- Мы уже говорим. Доркас, принеси Бену стакан молока, он сегодня нездоров.
- Нальешь молоко из бутылки с тремя звездочками, - уточнил Бен. - Джубал, у меня к тебе деликатный разговор.
- Ну что ж, если ты считаешь, что нам поможет уединение в моем кабинете, милости прошу.
Бен поприветствовал всех домочадцев и вместе с Харшоу отправился наверх.
- Каков расклад? Я проиграл?
- Ты еще не видел новых комнат. Мы построили две спальни, одну ванную и галерею.
- О, да тут статуй хватит на целое кладбище!
- Бен, я уже объяснял, что статуи - это памятники усопшим политическим вождям, а у меня - скульптуры. Будь добр, говори о них почтительно, иначе я рассержусь. Здесь собраны копии лучших скульптур, созданных в этом подлом мире.
- Эту гадость я уже видел, а когда ты успел собрать остальной хлам?
Джубал обратился к Прекрасной Ольмиер.
- Не слушай его, моя дорогая. Он варвар, ничего не смыслящий в красоте, - Харшоу погладил ее по морщинистой щеке и нежно коснулся усохшей груди. - Нам с тобой недолго осталось, потерпи. А ты, Бен, будешь наказан. Ты оскорбил женщину, и я этого не потерплю.
- Да брось! Ты сам оскорбляешь женщин по десять раз на дню.
- Энн! Надевай плащ и ко мне! - закричал Джубал.
- Я бы не стал оскорблять живую женщину, которая позировала скульптору. Я только не могу понять, зачем он заставил чью-то бабушку позировать нагишом и зачем тебе на нее смотреть.
Явилась Энн в плаще.
- Энн, - обратился к ней Харшоу, - скажи, я тебя когда-нибудь оскорблял? Или еще кого-то из женщин?
- Я не имею права высказывать мнение.
- Энн, мы не в суде, в конце концов.
- Нет, Джубал, вы никого из нас не оскорбляли.
- И еще одно мнение, пожалуйста. Что ты думаешь об этой скульптуре?
Энн посмотрела на шедевр Родена и произнесла:
- Когда я увидела ее впервые, она показалась мне отвратительной. Позже я пришла к выводу, что это чуть ли не самая красивая вещь, которую я видела в своей жизни.
- Спасибо, ты свободна. - Энн ушла. - Ну что, будешь еще спорить?
- Спорить не буду - кто же спорит с Беспристрастным Свидетелем, - но согласиться с тобой не могу.
- Слушай меня внимательно. Красивую девушку заметит каждый. Художник посмотрит на красивую девушку и увидит, какой она станет в старости. Хороший художник посмотрит на старуху и увидит, какой она была красивой в молодости. Великий художник сделает портрет старухи и заставит зрителя увидеть, какой красивой она была в молодости. Более того, он заставит зрителя верить, что эта красивая девушка еще жива, но только заточена, как в темнице, в теле старухи. Он заставит зрителя понять, что женщина, какой бы старой и безобразной она ни была, в глубине души считает себя восемнадцатилетней красавицей и хочет, чтобы все так думали. Для нас с тобой, конечно, старость не трагедия. Посмотри на нее, Бен!
Бен посмотрел. Через минуту Харшоу сказал:
- Ладно, можешь высморкаться. Приступаем к делу.
- Погоди. Растолкуй мне вот что. Это девушка, я вижу, но зачем ее свернули как крендель?
Харшоу обернулся к "Павшей Кариатиде".
- Если бы на тебя упала такая глыба, из тебя бы вышла котлета. Неужели ты не понимаешь, что дело не в кренделе, а в том, что он символизирует? Ты когда-нибудь видел распятие?
- Я не хожу в церковь.
- Все равно ты должен знать, что в большинстве церквей распятия весьма посредственные. Кровь похожа на кетчуп, а сам Христос - на гомика. А он был нормальным мужчиной, с сильными мускулами и добрым сердцем. А люди смотрят на эту пошлость, как на высокохудожественное произведение. Они не замечают недостатков, они видят символ, который будит в них сильнейшие чувства; они вспоминают, какую жертву он принес ради них.
- Джубал, я и не подозревал, что ты такой ревностный христианин.