* * *
Судьба сама решила за пленников очистилища, в какую ночь им лучше бежать. А получилось вот как.
С утра, сразу после завтрака, милосердные братья объявили, что процедуры отменяются, а будет лечение трудом. Оказалось, что по заказу лечебного учреждения пришла целая подвода, груженная колоколами, коло-кольцами и колокольчиками. Звонкий груз требовалось незамедлительно разгрузить, натереть мелом, чтоб блестел, а после развешать везде, где только можно: на деревьях, в палатах, а главное – себе на шею, чтоб начальство сразу могло знать, где находятся пациенты. За работу принялись без особого рвения. Стало ясно, что, едва наступит ночь, надо бежать.
– Иначе будем ходить, как стадо коров – с колокольчиками! – гневно шептал Микула Селянинович. Это ж надо было до такой пакости додуматься!
– Быстрее работайте, быстрее! – торопили "пациентов" милосердные надсмотрщики, но оказывалось, что те работают все медленнее и медленнее. Да еще приключилась странность: все колокольцы, что попадали в руки Микуле Селяниновичу, оказывались бракованными – у них почему-то отваливался язык…
Словом, до вечера подводу только-только разгрузили, Милосердные братья ругались на чем свет стоит, но ничего поделать не могли, посему пришлось им чистку колоколов мелом отложить на завтра. В наказание нерадивых "пациентов" лишили ужина, но тем ужин и не требовался. Колокольчики оказались последней каплей, переполнившей чашу терпения. Заговорщики едва дождались ночи.
– Ну, ребята, сегодня или никогда! – торжественно прошептал Иван-царевич (в соседние палаты его речь передавалась особым условным стуком по стенке). Что станется с нами далее, не ведаем, но одно известно доподлинно: лучше умереть свободным, чем жить рабом с колокольчиком на шее!
За полчаса до полуночи заговорщики достали припасенные заранее доски и, притаившись в палатах, слушали затихающие в отдалении шаги милосердных братьев, ушедших на общую медитацию. Ушастый пивовар со спринтерской скоростью обежал все комнаты очистилища и возвратился с благою вестью:
– Никого нет!
– Пора!
– Уходим, как договаривались!
"Пациенты" мгновенно высыпали из палат и разделились на группы. Тех, кто уже не мог ходить, вроде Денисия Салоеда, несли на переделанных из топчанов носилках.
– Пряничники, пошли! – скомандовал Микула Селянинович, и группа человек в пятьдесят аккуратно снесла с петель дверь запасного выхода и устремилась на свободу.
– Кузнецы и винокуры – короткими перебежками до кладбища!
Еще одна группа почти бесшумно движущихся людей и еще одна выломанная дверь.
– Пчеловоды, вперед!
Группа пчеловодов, самая многочисленная и сплоченная, шла к свободе без шума и жужжания.
– Поосторожней там! – отечески напутствовал их Микула. Рассредоточьтесь меж могилок и ждите нас!
Наконец в опустевшем лечебно-трудовом очистилище остались только богатыри с царевичем и мастера Таранов и Солодов.
– Давайте, нечего волка за хвост тянуть! – нервничал царевич, но все медлили из-за Ивана Таранова.
Тот аккуратно рассыпал по всем комнатам какой-то черный порошок, шепча при этом себе под нос некий заговор. Наконец отряхнул ладони и сказал:
– Вот теперь и бежать можно.
И они побежали.
Ночь была за беглецов. Луну затянуло серыми тучами, моросил мелкий дождик, неспособный даже толком намочить землю.
– Это хорошо, что дождик, – приговаривал, запыхавшись от бега, Иван Таранов. Он следы наши как раз смоет.
До кладбища, казалось, добрались за один миг. И застыли в испуге: все те, кто выбежал из очистилища раньше, стояли и не смели шелохнуться, окруженные неопрятного вида мертвецами.
– Что делать будем? – поинтересовался у друзей Маздай Маздаевич. Нашими досками покойничков не перебьешь, да и рука на бывшего соплеменника не подымается…
Но и тут вмешался бесстрашный ушастый пивовар. Он быстренько обошел строй мертвецов, внимательно вглядываясь в их испорченные тлением лица, и вдруг радостно воскликнул:
– Дедушка, вот ты где! Вот и довелось свидеться!
– Уж не повредился ли в уме наш Таранов от сущего страху? – запереглядывались богатыри, но их опасения оказались напрасными.
Иван Таранов и вправду разговаривал со своим почившим предком, Демьяном Тарановым, тоже известным когда-то пивоваром.
– Эй, братва, – негромко клацнул челюстью Демьян, обращаясь к остальным покойникам, – снимай осаду, переводи стрелку. Это мой внучок со своими корешами на дело в Чертоногий лес идут.
– Базара нет, проход свободен! – согласно загомонили мертвецы и разомкнули кольцо.
– Братаны, вы на нас зуб не держите, – виновато развел костлявыми руками один из могильных насельников. Мы ж это не с подляны, мы чисто: по принципу: идешь – плати. А раз вы кореша, то с вас не спрос.
– Деда, деда, – подергал предка за ветхий саван Иван Таранов. Мы пойдем, а вы уж сделайте нам милость: ежели попрут через ваше мирное кладбище поганые рожи в белых балахонах, объясните им, кто в Кутеже хозяин.
– Это можно! – кивнул Демьян.
– Ништяк! – добавили покойнички.
– Вставим им не по-детски! Мало не покажется!
– Вот спасибо! – поклонился Иван Таранов. А теперича прощевайте. Пора нам.
– Счастливо! Заходите к нам еще! – запросили покойнички и напоследок даже затянули песню нестройными голосами.
Только песня эта вся сплошь состояла из слов, в печати неприемлемых. Поэтому в тексте она не приводится. Можно только сказать, что весь смысл песни сводился к тому, что некая красная девица полюбила не добра молодца, а такую же красну девицу. Сошла с ума, в общем, про что и песню сложила…
Едва беглецы миновали кладбище и скрылись в мелкорослом осиннике, с которого уже начинался Чертоногий лес, Иван Таранов, посмеиваясь, сказал друзьям:
– Глядите-ка, люди добрые! Чай это лечебно-трудовое очистилище загорелось?
И в самом деле, на окраине Кутежа, где до сего момента располагалось проклятое ЛТО, вздымалось до небес яростное пламя.
– Ну, вы Таранов, есть пиротехник! – осклабившись, сказал Фондей Соросович. Мастер огня.
– Есть маленько, – довольно улыбнулся пивовар.
– Ты как это сделал? – поинтересовался Елпидифор Калинкин.
– Военно-колдовская хитрость! – отчеканил пивовар. Заговоренного пороху я везде насыпал и указание ему дал: возгораться лишь тогда, когда мы леса достигнем.
– Шуму это много наделает.
– Ничего. Зато некуда им будет новых "пациентов" набирать! – Пивовар погрозил пламени маленьким кулачком. И от такого жара наверняка у них все бутыли с проклятым зельем полопались.
Беглецы еще с минуту смотрели на багровое пламя, а потом развернулись и углубились в лес.
И сразу поняли, что шагая в полной темноте, рискуют потеряться.
А зажегши огонь, рискуют быть обнаруженными.
– Как быть? – задал риторический вопрос Маздай Маздаевич.
– Водку пить, – беззлобно огрызнулся Елпидифор. Предлагаю всем тут стоять до рассветного часа.
– Это не есть правильно. Даже в кромешной тьме Чертоногого леса голос Фондея Соросовича звучал уверенно и спокойно. За нами наверняка пустят погонья. Этот пожар станет причиной для большого их волнения.
– Ничего, пущай поволнуются!
– Ты, Соросович, все правильно толкуешь. Только не можем мы, как оборотни-шатуны, сами себе глазами дорогу освещать.
– Это не есть нужно. Мистер Промт Дикшинари!
– Эссе Сум, патронус!
– Мистер Дикшинари, от имьени, этого общества прошью вас продьемонстрировать ваши способностьи. Ищите тропу! Тропу к партизанам! И ведите нас за собой…
– Бене, – согласился невидимый переводчик. И тут же в руках его налилось неярким алым, пульсирующим каким-то светом нечто по форме напоминающее сердце.
– Прошу всех взяться за руки и следовать за мной!– скомандовал Промт Дикшинари каким-то механическим голосом.
Ему подчинились и споро зашагали по черному лесу, ориентируясь на пульсирующий свет.
– Не заметят ли сей свет из Кутежа? – разволновался Маздай Маздаевич, но Фондей Соросович вежливо рассеял его опасения:
– Этот свет есть видьеть только мы. Потому что он предназначается только для нас.
– Понятно. А светильничек-то какой странный! Ни на лампадку, ни на лучину не похож…
– Коньечно, не похож. Потому что это – есть благородное сердце мистера Дикшинари.
– Так он что же, сердце себе вынул?! Как же он не помрет до сих пор?
– Потому что у него есть запасное, сделанное искусным мьехаником при дворе ее величества королевы Братанской.
– Вона как! Сие премудрость, нами непостижимая.
– Отнюдь, мистер Маздай. Все со временем постижьимо в этом мире. Все, кромье двух вещей.
– Каких же, Фондей Соросович?
– Как узнать, есть ли жизнь на Марсе и как заставить женщину поменьше болтать языком…
– Тю! Я-то думал! Жизнь на каком-то Марсе нам совсем ни к чему, в своей разобраться не можем. А бабе-то легко можно рот заткнуть!
– Не применьяя насильственных методов, – поторопился ввести дополнительное условие толерантный Фондей Соросович.
– Это как?
– Не бить.
Маздай вздохнул.
– Тогда не то что трудно, – сказал он, – а просто невозможно.
К утру беглецы уже оказались в глубоком лесу. Самое странное было то, что за все время их продвижения ни одна тварь лесная – обычная либо сверхъестественная – не трогала отряд. Сердце Промта Дикшинари мало-помалу начало тускнеть и гаснуть, и бесстрашный переводчик аккуратно вдвинул его на место, на ходу проверяя показания систолического давления… Впрочем, теперь в свете его сердца и не было особенной нужды: над верхушками Чертоногого леса занимался рассвет.
А когда меж стволов замаячило что-то сильно смахивающее на заросшую разнотравьем поляну, Микула Селянинович облегченно смахнул пот со лба:
– Кажись, пришли.
– Пришли-то пришли, – опасливо начал оглядываться кто-то из пчеловодов, – да только куда?
– А куда вам надобно было? – поинтересовался некто тихим вкрадчивым голосом, шедшим из ниоткуда, но услышанным всеми без исключения.
* * *
– Эй, болезная! Ты молочко-то будешь али нет?
Я с трудом пришла в себя. Так, вроде все на месте. Руки, ноги, голова… Осталось только в принудительном порядке открыть глаза, чтобы вспомнить, где я нахожусь.
– Болезная, а ведь молоко-то прокисло! Да и чего ж ждать от него по такой-то жаре. Эх, люди, люди, бестолковый вы народ! Учишь вас, учишь житейской премудрости, да все не впрок! Неужто так трудно было лягушку изловить?
– Какую лягушку? – Мои глаза открылись сами собой.
И я увидела, что лежу в уже поставленной кем-то палатке, а голосок, рассуждающий про бестолковость рода людского, идет извне, от небольшого уютного костерка, постреливающего вверх снопами ярких искр. Возле костра сидела некая фигура, своей бесформенностью напоминающая силосную кучу. Мне почему-то пришла в голову дикая мысль о том, что эта фигура имеет прямое отношение к медведям. Чтобы незамедлительно выяснить этот вопрос, я выбралась из палатки.
Кругом стояла ночь, только место, где горел костер, отчерчивалось от непроглядной тьмы размытой световой границей.
– Так какую лягушку? – настойчиво переспросила я у существа, сидящего возле костерка.
– А какую хошь! – словоохотливо принялся толковать мой странный собеседник. Какая в здешних местах водится, та и сгодится. Жабу также можно, даже лучше, потому как жаба завсегда солиднее лягушки. Вот. А лягушки шпорцевой или, к примеру, пипы суринамской в здешних краях не водится, потому с них и спроса нет…
– А зачем вам лягушка? – чувствуя, что при падении я все-таки здорово повредилась головой, поинтересовалась я.
– Мне? – удивилось существо. Мне вовсе ни к чему. Про лягушек я к примеру заговорил, обличая вашу человеческую бестолковость. Ведь ежели бы вы догадались в баклагу с молоком лягушку посадить, молочко бы не прокисло. Свеженькое было б. Холодненькое. Так ты будешь энту простоквашу, болезная, или как?
– Нет, что вы! – Я аккуратно присела у костра. Пейте, угощайтесь…
Казалось, существо и не ждало другого ответа. Оно надолго приложилось к баклаге с простоквашей, бывшей когда-то молоком. А я принялась беззастенчиво рассматривать своего неожиданного собеседника.
Больше всего он напоминал гибрид бурого медведя с еловой шишкой. Руки и ноги (или лапы?) у него заросли густой клочкастой шерстью неопределенного темного цвета. Из одежды имелась только широкая и длинная ярко-алая рубаха, а обувью, естественно, были лапти устрашающего размера…
– Ф-фу, лепота! – сказало существо, наконец оторвавшись от баклаги. И я смогла рассмотреть его физиономию. Физиономия тоже была катастрофически заросшая темной шерстью и немного напоминала медвежью морду. Только глаза были вполне человеческие, хоть и светились ровным оранжевым светом.
– Вы – леший? – осенило меня.
Существо потрясло перевернутой баклагой, намереваясь, видимо, вытрясти оттуда последние капли молочнокислого продукта, после чего ответило:
– Ну, допустим, леший… А что, не похож?
– Почему не похож? – удивилась я. Я вообще леших сроду не встречала и точного их портрета не знаю.
– Да? – чему-то обрадовался лохматый леший, – Это хорошо. А то, понимаешь, я тут недавно поселился, вместо прежнего лешака… Еще пока не обвыкся. Может, чего делаю неправильно…
– В смысле?
– Да вот сижу и вспомнить не могу: положено мне тебя, красна девица, пугать или нет?
– Нет! – твердо ответила я. Это Морозко пугает. Зимой. Подкрадывается и спрашивает: "Тепло ли тебе девица, тепло ли тебе, красная?" А лешие, наоборот, занимаются тем, что помогают беззащитным девушкам не заблудиться в лесу…
– Точно? – прищурился леший.
– Абсолютно.
– Ладно, верю на слово. Как звать-то тебя, беззащитная девушка?
– Василиса.
– Хорошее имя, А меня могешь звать запросто дед Мартемьян. Или просто – дедка.
– Договорились. Я улыбнулась и, вдруг почувствовав приступ зверского голода, начала осматриваться в поисках мешка с ватрушками.
О вожделенные ватрушки! Теперь они представлялись мне пищей богов, способной осчастливить меня всерьез и надолго… Да где же этот мешок?!
– Ты ищешь чего? – заметив мое беспокойство, поинтересовался дед Мартемьян.
– Да, тут был мешок с ватрушками…
– Не было, – честным голосом доложил леший. Ни мешка, ни ватрушек.
Я уже поняла, куда делись злосчастные ватрушки, но все-таки решила проверить свою догадку:
– Там еще пирожки были, с капустой и черникой…
– Вот это ты врешь! – вскинулся леший. Никаких пирожков там не было, я бы заметил! Только ватрушки…
И прихлопнул себе рот лапой, понимая, что попался на такой простой трюк. Тут же физиономия у него стала обиженная, как у ребенка, которого ставят в угол за то, что он в одиночку съел годовой запас варенья.
Я решила, что ссориться с новым знакомым не стоит, от голода я еще не умираю, поэтому сказала:
– Пес с ними, с ватрушками. Мне не очень-то и хотелось…
– Правда? – обрадовался леший. Это хорошо. 'Только… ты небось голодная?
– Ничего подобного, – соврала я, глотая слюнки. Я, наоборот, стараюсь после шести вечера не есть. Для здоровья полезно. Вот водички бы я выпила…
Леший порылся в вещах и протянул мне баклагу с водой. Я глотнула и отчаянно закашлялась:
– Господи! Это же водка!
Леший забрал у меня сосуд, понюхал содержимое:
– И вовсе не водка, а настойка на можжевельнике… Я думал, тебе понравится.
– Так это вы сделали?!
Леший смущенно глотнул из баклаги и ответил:
– Ну, околдовал маленько. Я ж не знал, что ты токмо чистую воду употребляешь. Хошь, сгоняю на родник, принесу водички мигом, одна нога здесь, другая там!
– Необязательно, – принялась объяснять я лешему, но тот был непреклонен:
– Принесу тебе воды целебной, настроение поднимающей! Не бойся, я мигом!..
С этими словами леший подхватил баклагу из-под молока и рванул с места в карьер. При этом, к моему ужасу, одна его нога действительно осталась у костра и принялась вытягиваться, словно резиновый шланг.
Оставшись в одиночестве, я принялась оплакивать свою судьбу. Диссертацию не закончила (и вряд ли закончу в таких военно-полевых условиях, да и кому нужна диссертация в Тридевятом царстве?!), второго мужа потеряла, оказалась в кольце каких-то сказочных интриг, а теперь вот сижу в жутком лесу, голодная и несчастная, потому что некий леший сожрал мои законные ватрушки!..
– С-сидит с-скучает…
– Одна-одинешенька…
– Тос-ску привечает…
– С-сердце надрывает…
– Нас-с-с призывает…
Я вскочила, холодея от ужаса. На границе света и лесной темноты скользили многочисленные странные фигуры. Они напоминали рваные клочья плотного тумана и постоянно меняли свое обличье. То на миг они становились неописуемой красоты девицами, то у них отрастали дополнительные конечности, и тогда призраки напоминали гигантских пауков, то, соединившись вместе, клочья тумана изображали в воздухе гигантскую оскаленную пасть с клыками примерно моего роста.
– С-с нами, пойдем с-с нами! – просипела пасть, надвигаясь на меня…
Но тут, к моей великой радости, вернулся дед Мартемьян. Едва завидя этот туманный ужас, он выхватил из костра горящее полено и швырнул его в пасть. Раздался пронзительный визг, и кошмары сгинули.
– Ой, – трясясь от страха проговорила я. Как хорошо, что вы пришли вовремя. Я так испугалась! Леший посмотрел на меня с некоторым презрением:
– И лет тебе вроде немало, а ведешь себя хуже младенца бестолкового! Нашла кого бояться – потоскушек!
– Кого?!
– Потоскушек. И ты сама виновата в том, что они появились. Потому как приходят потоскушки по чью-то тоску. Ты небось без меня печальная сидела? Судьбу свою оплакивала?
– Д-да.
– Вот они и явились. Чуют, где тоска да печаль сердце точат.
– А они… опасные?
– Как сказать… Ежели человек духом слабый, они его до смерти доведут страхами своими. А у кого настрой, боевой да веселый, к тем они не сунутся… Ох, я старый пень-подосиновик! Я ж тебе воды чудотворной принес! Пей, и страхи пройдут!
Первый глоток я сделала, опасаясь, что со мной случится нечто неприятное вроде превращения в козленочка. Но ничего подобного не произошло. Наоборот, с каждым глотком я ощущала в себе спокойное бесстрашие и даже уверенность в завтрашнем дне (чего не испытывала сроду).
– Много не пей, – предупредил леший. Она тебе еще пригодится, как затоскуешь или страх неведомый на тебя нападет…
– Спасибо.
– На здоровье, – усмехнулся леший и вдруг прямо из воздуха достал берестяной туесок, заманчиво пахнущий земляникой.
– Покушай вот землянички, – с ворчливым добродушием протянул он мне туесок, – это тебе за то, что не попрекала меня ватрушками съеденными.