– Ой, да мне столько и не съесть! – воскликнула я.
– Ну, тогда разделим по-братски, – обрадовался дед Мартемьян.
Мы сидели у костра и сосредоточенно жевали спелую землянику. Как ни странно, но в туеске ее не убывало.
– Дедка Мартемьян, я вот что хотела спросить: это вы палатку надо мной поставили?
– А то кто ж?! Я сему сызмальства обучен. Кажный леший должен уметь ставить палатки, на местности по солнцу, звездам али мху направление пути вызнавать, костер разжигать с одного чиха, кашу варить из топора…
– Погодите. Кашу из топора варят в основном солдаты…
– А ты думаешь, леший, он кто? Мы тут все военнообязанные, во как! Ежли родина прикажет, лешие ответят: "Есть!"
– А я думала, что лешие существуют только для того, чтобы путников в лесу пугать да с дороги сбивать…
Дед Мартемьян смущенно улыбнулся:
– Ну, не без энтого, конечно. Бывает, со скуки или когда видишь, что больно зловредный человек в лес идет. Вот и пакостишь ему помаленьку. Чтоб понимал, в чьей вотчине оказался…
– Я вас когда у костра увидала, немного испугалась, – призналась я с улыбкой. Леший вздохнул.
– Не сыпь мне соль на рану, – хриплым и грустным голосом сказал он. Был и я когда-то прекрасным королевичем, да заколдовала меня ведьма черная. Превратила в такое чудовище и отправила лес охранять вместо старого лешего, тому пора было на отдых заслуженный.
– И никак нельзя расколдоваться? – пожалела лешего я.
– Не знаю. Хотя сводный брат мой, тоже долгое время охранявший в образе чудища сад с цветочком аленьким, расколдовался благодаря любви красной девицы. Просто ему с распределением повезло: одно дело – приличный сад охранять, а другое – жуткий лес, в который не то что девица, медведь лишний раз побоится сунуться!.. Да я уж и привык к такому своему образу за пятьсот-то лет. Не жалуюсь.
Но вопреки этим словам из оранжевого глаза выкатилась крупная слеза.
Леший долго молчал и пригоршнями ел землянику. Потом, словно вспомнив нечто важное, воскликнул:
– Василиса, а ведь я тебя не допросил!
– Зачем меня допрашивать? – Я чуть земляникой не подавилась.
– Как зачем? По всей форме надобно! Мол, дело пытаешь, аль от дела лытаешь? Да с какой целью посетила Чертоногий лес? Да куда путь держишь, да нет ли при тебе поганого порошка белого, дурманного, а также протчей контрабанды? И имеешь ли ты право на законное ношение оружия?..
– Дедушка Мартемьян, – вздохнула я, – нету у меня никакого оружия. И контрабанды тоже нету.
– Это жалко. А то бы я поразвлекся! Когда дурманный порошок в костре горит, дым идет такой замечательный! Видения всякие представляются, кх-м… Ладно, замяли. А вот цель визита в Чертоногий лес назови-ка мне!
Я пожала плечами:
– Побег.
– От кого?
– Как вам сказать, дедушка… От нынешней правительницы Тридевятого царства.
– От Марфы-засадницы, что ли?
– Нет. Сейчас Тридевятым царством правит черная колдунья Аленка.
– Не слыхал. У вас, у людей, время быстрей идет, чем у нас, леших. И то сказать, Марфа-то лет двести назад правила… По вашему летоисчислению. Да, так чем же ты колдунье не угодила?
Я даже растерялась от такой постановки вопроса.
– Да я и не собиралась ей угождать! Тем более что она в стране такие ужасы творит, что весь народ стонет'
– Мы на отшибе стоим, сюда к нам народные стоны не долетают… Ну и что ты делать намерена?
– Для начала я хочу дойти до Каменной рощи…
Леший изумленно воззрился на меня:
– Ты что, с липы сверзилась? Живому человеку в ту рощу прохода нет!
– Очень жаль. Потому что я все равно туда пойду.
– Зачем, сущеглупая?!
– Мне кажется, что там находится мой… дорогой мне человек. В заколдованном виде. И он освободится от чар, когда запоют камни.
Леший нервно сунул мне туесок и принялся, косолапя, расхаживать вокруг костра.. При этом он ругался на чем свет стоит:
– И почему вы, люди бестолковые, верите всяким басням да побасенкам?! Почему носы свои суете, куда не положено?! Неужто считаете, что и впрямь черные заклятия так сильны, что человека в камень обратить смогут?
– Но она прошептала заклятие, и, Иван исчез… пробормотала я.
– Это еще ничего не значит! В Каменную рощу она собралась! А на вид вроде не дура… Ты уж тогда иди к самому черту на рога, коли жизнь не дорога!
– Надо будет – пойду, – тихо проговорила я.
– Вот упрямая! – Леший хлопнул себя по бокам. Вот этим ты мне и нравишься, что упрямая. Ладно, не печалуйся– коли так хочешь, будет тебе Каменная роща. А теперь ступай в палатку спать.
– Да ведь скоро рассвет.
– Ха. Рассвет в Чертоногом лесу наступает не тогда, когда солнце встает, а когда леший разрешит. Так что спи-отдыхай. А завтра поглядим, что будет.
Я покорно побрела в палатку. Забралась в ее теплое, немного душное нутро и заснула, не обращая внимания на назойливое пение комаров.
* * *
Проснулась я оттого, что кто-то настойчиво тянул меня за подол. Открыв глаза, я увидела, что палатки нет, лежу я на ворохе прошлогодней палой листвы, весь лес залит ярчайшим солнечным светом, а надо мной стоит Иван и улыбается.
– Ты уже расколдовался? – удивляюсь я.
– Само собой, – отвечает Иван. Так что не ходи в Каменную рощу. Нечего тебе там делать. И вообще, пойдем домой.
– Домой нельзя, там Аленкины бандиты орудуют! – восклицаю я.
– Ничего! – усмехается Иван. Над нами нет у нее власти. Потому что мертвые не подчиняются живым. И он наклоняется, чтобы поцеловать меня. И этот поцелуй, поначалу такой сладостный, превращается в адскую боль, словно я ошпарила губы кипятком. Я открываю глаза и с ужасом и отвращением вижу, что целует меня вовсе не Иван, а жуткое существо с кучей хоботков и присосок вместо лица и фасетчатыми зеркальными глазами…
– Мама! – завопила я, с размаху ударила себя по губам и тут же поняла, что все прошедшее было сном. И я сижу в палатке, а на ладони у меня пара раздавленных здоровенных комаров. Гадость! – Я вылезла из палатки, стряхнула комаров в траву и только теперь увидела, что в Чертоногий лес пришел рассвет.
Костер прогорел, возле него сиротливо повалился набок берестяной туесок с остатками земляники. А вот лешего нет.
– Дедка Мартемьян! – позвала я.
– Пьян, пьян, пьян! – откликается лес, видимо поясняя, в каком сейчас состоянии находится мой леший.
Зато на мой крик из-за толстых стволов тысячелетних дубов и лип начинают медленно выходить люди. Преимущественно мужчины и преимущественно небритые. Они в напряженном молчании окружают меня, и я уже собираюсь завопить от ужаса, как вдруг какой-то бородач радостно тычет пальцем в мою сторону:
– Ба! Да это ж Василиса Премудрая!
– Исполать тебе, Премудрая!
– Исполать-то исполать, – подуспокоившись, сказала я. А вы кто сами будете, добрые люди?
– Партизаны мы! – гордо ответил тот же бородач. Слыхала о таких?
– Допустим. Про партизан в сказке я слышала впервые, но виду не подавала, – И где же вы живете?
– Весь лес – наш дом родной! Здесь под каждым нам кустом приготовлен ствол и лом!
– Замечательно! – воскликнула я. А где ваш штаб?
– Чаво?
– Главный ваш где располагается?
– Тут недалечко, на Растопыринской полянке, аккурат за Колупаевской топью.
– Тогда, пожалуйста, проводите меня к вашему главному. Мне нужно обсудить с ним ряд важных вопросов.
– Как прикажешь, Премудрая! Мы ведь только тебя и ждали.
Расторопные партизаны уже разобрали, как смогли, палатку, распределили, кому нести вещи, а я все еще стояла и не могла поверить. Партизаны?!
– Идем, Премудрая, – поторопил меня бородач. А то на завтрак опоздаем. Наши поварихи страсть как не любят, когда мы на раздачу опаздываем. Ругаются даже!
Шагая вслед за партизанами по одним им ведомому маршруту, я поинтересовалась у высокого рыжеволосого парня:
– А вы тут лешего не видали?
– Дедку Мартемьяна-то? Он рыбу пошел удить на дальнее озеро. Привет вам передавал…
– Понятно.
Партизаны шли быстро и тихо, без лишних разговоров. Видимо, действительно боялись опоздать к завтраку.
– А что у вас на завтрак дают? – поинтересовалась я у рыжего.
– Когда как, – пожал плечами он. Но в основном кашу пшеничную. Али гречневую:
– Понятно… – И я ойкнула, оступаясь.
– Земля ушла из-под ног, и если б не рыжий спутник, то я по колено бы ушла в зыбучую, прикрытую обманчивой зеленью грязь.
– Шагай осторожней, Премудрая! – построжев, сказал рыжеволосый. След в след. Потому как это началась топь Колупаевская.
Теперь я шла осторожно и аккуратно, как сапер. В некоторых, видимо, особо Опасных местах меня подхватывали на руки и несли.
Едва топь закончилась и мы ступили на твердую землю, я не преминула спросить:
– А почему она так называется – Колупаевская?
– Раньше там болотник жил, Колупай его прозвище. Пугал всех, газы вонючие испускал из недр болотных, – пояснил словоохотливый бородач. Потом его две русалки на куски порвали. Из ревности. Он, видишь, каждой обещался, что будет законным мужем, наделал им икры, а сам смылся. Но от баб разве сбежишь – в аду, не то что в болоте достанут. Вот и не стало Колупая. Одно только название и прижилось… А вот уж и поляна наша. Эх, нынче опять кашу пшенную с салом давать будут, запах отседа ощущается!
Впереди действительно сияла изумрудной зеленью огромная, в два футбольных поля поляна. На ней кипела жизнь.
– Там… избы? – удивилась я.
– Конечно. Поначалу-то мы во времянках жили. А теперь у нас тут свой город. Или даже крепость. Голой рукою нас не возьмешь!
Меня довели до добротной двухэтажной избы, посадили на лавочку и попросили обождать, покуда рыжеволосый сбегает, доложит главному, что к партизанам сама Премудрая Василиса пожаловала. Я покорно села. Тут же ко мне подскочила девчушка лет десяти с кувшинчиком молока и ломтем свежеиспеченного хлеба:
– Подкрепитесь, тетенька! А потом к нам пожалуйте на постой, мамаша очень просят. Вон наша изба – с синими ставнями.
– Хорошо, – кивнула я, и девчушка умчалась.
За то время, как рыжий делал обо мне доклад, главному, я успела съесть предложенное мне угощение и осмотреться. Это действительно напоминало город: избы, терема, торговые ряды. Неплохо, однако, живут партизаны… Кстати, та группа, что вела меня сюда, резво умчалась на трапезу, справедливо полагая, что война войной, а обед – по расписанию.
На скамейке меня разморило, и я лениво размышляла о том, что ведь надо еще представиться какому-то главному, как вдруг с галереи второго этажа раздался звонкий женский голос:
– И где же Василиса Премудрая?
Я вскочила и глянула вверх. На меня оттуда с любопытством взирала дама примерно моих лет. Лицо у нее было такое, что поневоле хотелось завидовать и жалеть о впустую, без лифтинг-кремов и гоммаж-лосьонов, прожитой жизни.
– Пожалуйте сюда, Василиса свет Никитична. Дама сделала ручкой приглашающий жест.
Я шагнула было к крыльцу, но тут припомнила, как Аленка может преображаться, и поинтересовалась:
– А вы кто, собственно, будете?
Дама засмеялась.
– Я Марья Моревна, прекрасная королевна, – сказала она без лишней скромности. И я здесь главная партизанка.
* * *
Лжецарица билась в истерике. Истерика ее выражалась способом традиционным: на мелкие черепки разбивалась бесценная фарфоровая посуда кидайского производства, вышибались оконные стекла и летели сверкающими брызгами на собравшуюся толпу зевак, рвались на мелкие клочки редкостные гобелены – подарки иноземных королев и принцесс… И над, всем этим бесчинством стоял вопль:
– Уничтожу!!!
– Опять наша царица лютовать взялась, – переговаривались зеваки.
Из царских палат доносились звуки, свидетельствовавшие о том, что узурпаторша с посуды переключилась на мебель.
– Ишь как вопит! – одобрительно посмеивался народ. Что твой лось по весне!
В толпе шныряли царицыны наушники и доносчики, подслушивали-подглядывали моменты недовольства народного, чтобы потом состряпать донос, но на них никто уже не обращал внимания. А ежели и обращали, то только для того, чтоб дать пинка или оттаскать за вихры – не шпионь, не лей воду против ветра!
Потому что в воздухе носился запах свободы.
Нельзя сказать, что был этот запах особливо приятным для обоняния. Никогда еще горелые доски не пахли, как жасмин, а от пепла, разметанного шальным ветром по всему Кутежу, слезились глаза и хотелось чихать. Но кутежане это претерпевали стоически.
Потому что свершилось из ряда вон выходящее событие.
Сгорело дотла проклятое лечебно-трудовое очистилище, наводившее страх на народ.
И, что самое главное, на момент пожара людей в очистилище не было.
– Видать, удалось бежать затворничкам, – шептались мужики.
– И погоня их не догнала…
– Где им, кровососам, угнаться! Они небось со страху в штаны наложили! Чуют, что конец скорый наступит их бесчинствам…
Тут из дворца раздался совсем уж запредельный визг.
– Неужто стены крушить примется? – озабоченно посмотрел на оплот тирании мужичок-в рваном зипуне. Откуль только в бабе сила берется такая немереная?!
– Отъелась на царских-то харчах! – внес пояснения худощавый тип, чем-то напоминавший попа-расстригу.
– Ох, не губите! Ох, пощадите! – Из царских палат кубарем выкатывались простоволосые, в одних рваных исподних сорочках девицы. Едва завидев ротозейничающую толпу, девицы кинулись под защиту наиболее крепких и уважаемых мужиков: – Ой, оставьте душу на покаяние! Ой, спрячьте нас, грешных, да в самом глубоком погребу от энтого страху!
Девицам сердобольные бабы и молодки пожертвовали платков и шалей, чтоб не срамотиться на народе в исподнем. И тут же, едва эти несчастные и зареванные пришли в себя, приступили к ним с допросом: "Что во дворце деется?"
– Страх, ой страх, люди добрые! – прижала ладошки к щекам пухленькая симпатичная девица с густо-лиловым синяком под глазом. Пришел, видно, на нашу землю день судный!
– Царица ровно взбесилась! И так кажный день к ней подходишь и молишься – лишь бы не зашибла чем тяжелым во гневе своем неправедном, а нонче вовсе разум потеряла! Видно, сильно на нее весть о пожаре подействовала, – взахлеб принялась рассказывать другая девица. Подняла всех своих воинов смуглокожих и велела им пепелище обыскать, все до последней досточки перетрясти! А как доложили ей, что сгорело только очистилище и никого из тамошних пленных вовсе нет, тут царица побурела личиком, что твоя свекла! А опосля беседы с махатмою своим ее перекосило так, что смотреть жутко!
– Это как же? – залюбопытетвовал народ.
– А так, что одна половина лица у ней человечья, а другая – волчья!
– Да ты врешь!
– Вот вам крест честной, православные, что не вру! И теперь она в таком образе по дворцу шарится и лютует безмерно. Сначала все зеркала переколотила – неприятно же вместо человечьего лика этакую харю наблюдать. Потом за посуду принялась. Севризов кидайских многоценных побила бессчетно, фуржеров граненых стекла букингемского о стену расколотила цельную сотню! И все кричит-вопит: "Конец нам пришел, махатма!"
– Все ж таки ты врешь. Да Аленка быстрее удавится, чем таковые слова произнести решится.
– И не вру, дяденька, ни капельки! Сама слыхала, когда за горшком цветочным хоронилась: кричала так царица! А Матренка мои слова подтвердит!
– А что же махатма-то ейный делает? Как он на этот разор смотрит, окороту буйной бабе не даст?
– С махатмой царица в размолвке великой, – потупили взоры девицы, – поскольку он ее разными нехорошими словами ошибал и бесстыдной крутизадкой честил, а она его за энто непотребство заперла и ключ не дает никому. Только и слыхали мы, как махатма головой о стенку бьется и своим богам беспрестанно молится… Хочет из Кутежа деру дать. А царице энто ровно нож вострый в сердце!..
– Быть такого не может!– удивлялись зеваки и продолжали наслаждаться звуками производимого узурпаторшей разрушения…
Однако вопреки всем замечаниям скептиков все было именно так.
Едва до Брахмы Кумариса дошла весть о полном разрушении лечебно-трудового очистилища, как он посчитал это дурным предзнаменованием, о чем не преминул тут же заявить своей кармической жене.
– Да ведь что в том за беда, махатмушка! – поначалу легкомысленно отмахнулась Аленка. Ей было хорошо после очередного выкуренного "косяка просветления", и на жизнь она смотрела с удивительной беспечностью. Долго ли нашим рабам новые бараки выстроить!
– Шудра непросветленная! – заругался на узурпаторшу махатма. Как ты не можешь понять простых истин: из маленькой искорки разгорается большой костер, из одного деяния против власти начинается восстание!
– Восстание подавим, – икнув, заверила махатму Аленка и потянулась к кадке с солеными огурцами, которой теперь в царских покоях было отведено почетное место. Ты только погляди, махатмушка, какая-то зараза все мои огурцы из кадки повытаскала!
– Ты сама же их и съела, ненасытная дочь Кали! – с презрением бросил Брахма Кумарис.
В последнее время он испытывал приступы жестокого отвращения при виде своей кармической супруги и уже не раз проклинал колесо сансары, заставившее его прикатиться в это загадочное для вашнапупского понимания Тридевятое царство. Махатма делал все, чтобы сломить жестоковыйность кутежан и заставить их жить по его законам и его вере. Он опирался на Аленку в уверенности, что та будет ему ступенью для создания уникального царства просветленных. Его, личного царства. Он давно, еще когда сверзился с крылатого змея, понял, что перед ним открываются блестящие перспективы. Здешний народ оказался тупым и запуганным, ничего не стоило лишить этих людишек их драгоценных пряников и заменить пряники кнутом. Он вызвал сюда всех своих учеников и поклонников и отдал им Кутеж на полное разграбление и попрание. Он уже готов был сделать следующий шаг: объявить себя богом, а Аленку – личной пророчицей и чудотворицей, как все пошло вопреки воле Шивы. Или Вишну. Кто их разберет, этих многочисленных гимнолайских богов; он, Брахма Кумарис, никогда и не стремился разобраться в их сложной генеалогии. Важнее было самому занять какую-нибудь божественную генеалогическую ветку, и нирвана так была возможна…
Если бы не пожар.
Брахма Кумарис не был бы просветленным махатмой, если б не представлял, к чему приводят подобные пожары.
И вот сейчас он пытается втолковать этой толстозадой кутежанской царице, что они находятся в опасности, а она с упорством свиньи роется в кадке, выискивая презренный соленый огурец, вместо того чтобы благоговейно выслушать его, махатмы, речи.
– Ничтожная мудхи! – кривясь от отвращения, произнес махатма. Ненасытная свинья! Распутная дщерь придорожной канавы!
Аленка, вытащив из кадки руки, мокрые от рассола, с налипшими вялыми венчиками укропа и пижмы, внимательно смотрела на своего кармического супруга.
– Ты что это ругаешься, как последний коновал, Брахма сиятельный? – наконец осведомилась она тоном, в котором слышалась подступающая гроза. Ты на кого пасть разеваешь, собака вашнапупская?! Или ты своего кальяну обкурился так, что уж и не видишь, кто перед тобой?!