Жар выдохнул струйку огня, сначала примериваясь, а потом уже с яростью окатил чужака… И тот вспыхнул весь, сразу, будто сухой осиновый лист. Первой вскрикнула Ягда. Она стояла по пояс в реке. Потом закричали Лада и Щука и тоже бросились в Сныпять.
Чужак же в столбе ниспадающего огня стоял невредимо. Не просто стоял. Он шел, нацелив свой меч на их молодого князя. А Жар, их огнедышащий Жар, испуганно пятился. Вот он отбросил свой княжеский посох… Вот снова пламенем обдал чужака и сделал робкий выпад мечом.
А все-таки люди с надеждой вздохнули. Мечи зазвенели. Еще дважды скрестились. И Жар закричал. Меч горящего юноши ранил его в плечо. Жар схватился за рану. Вместо крови сквозь пальцы его засочилось густая, буро-зеленая жижа…
- Не человек, - выдохнул Корень.
И Заяц, стоявший с ним на плоту, испуганно повторил:
- Не человек!
А Жар уже бежал от реки, от горящего чужака, от людей, от Селища прочь. И от ужаса, и от боли, и от пережитого позора он опять изрыгал огонь. И вот уже только по вспышкам в степи можно было его различить.
А когда вспомнили люди о чужаке - должен же был он в конце-то концов сгореть! - их ожидало еще одно потрясение. Он стоял по пояс в воде, широкоплечий, черноволосый, и даже рубахе его от огня не сделалось ничего… Рядом с ним была Ягда. И Ягда держала его за обе руки.
- Кто этот юноша? - в тишине звеняще спросил Родовит.
И Мамушка робко сказала:
- Уж не наш ли это степняшка?
- Степняшка? - от волнения у князя и силы взялись: - Чужак?! Приведите его ко мне! - закричал. - И посох! Где мой княжеский посох?!
Но люди, за семь этих лет уже позабывшие, что и голос у Родовита есть, люди, за один только день так много всего пережившие, с места не двинулись. Они напряженно смотрели, как бредут от них по воде Ягда и, да, конечно, теперь они тоже узнали его - подросший Кащей. Ягда стаскивала с себя золотые браслеты и швыряла их то на берег, то прямо в воду - как будто это репейник был, к юбке приставший. А Кащей свой сияющий меч нес на правом плече, будто не меч это был, а коромысло. И люди будто бы в спину им не смотрели - всё Селище, как один человек, - вот так легко шли они по воде. А потом и прочь от воды. Будто праздник, который так невиданно начинался, был им обоим не праздник.
Много разного у людей в головах заклубилось. Но слово "чужой", и слово "чужак", и еще слово "чуждый", как птенец в скорлупу, застучало в каждый висок.
А потом опять случилось невиданное - вот ведь сколько всего может вынести один день! - по Сныпяти вдруг пошла большая волна. И шла она снизу вверх - шла против течения.
Первым Утя эту волну увидел. Он ниже всех по реке стоял, отмывал свою праздничную рубаху, чтобы Яся не заругала. За первой волной вторая была волна, а на третьей волне корзины с их домашними идолами лежали. Вверх по Сныпяти плыли корзины. И Утя от изумления так на берег и сел.
А потом, как корзины домой плывут, Ляс с крыши своей увидел. Левым глазом увидел. А правым он на Симаргла смотрел. Юный бог удобно лежал на облаке, белом, длинном, на лебяжье перо похожем, и дул, что было силы дул на их Сныпять. А ведь богом ветра он не был. И, значит, было это ему нелегко.
А все-таки все три корзины до Селища добрались. И люди на склоне, когда увидели их, закричали сначала без слов и без мыслей.
- Аа-а! - кричали они и еще: - О-о-о! И-и-и!
И за волосы себя при этом хватали. А иные стали в ногах слабеть и на колени валиться.
Самым первым князь Родовит смог слово сказать.
- Простили! - и от волнения задохнулся. - Боги простили нас! Жалких, неблагодарных!
И люди тоже тогда закричали словами:
- Простили! Простили! - и вниз, к реке, горохом посыпались.
И закипела от тел их Сныпять. Каждый первым хотел к возвращенным идолам прикоснуться, к губам поднести, к сердцу прижать. И князю своему, Родовиту, их показать:
- Дажьбог! Простил!
- Симаргл! Простил!
- Князь-отец! И Мокошь простила!
- Родовит! Смотри! И Стрибог простил!
Его люди снова были его людьми. И взирая с высокого берега на их взволнованное кишение, - так рыба в неводе ходит, горя чешуей, - Родовит снова был своим людям князем. Стоял и блаженно решал: какого бога прежде благодарить? "И неужели, - подумал вдруг, - еще и степняшку благодарить придется? Благодарить? Но за что?!" И увидел, как Заяц, Калина и Корень на том берегу возле посоха княжеского стоят, но касаться не смеют. Стоят, смотрят и радуются, что посох княжеский невредим.
- Плот! - властно сказал он Мамушке. - Мне нужно на плот!
И пальцы его, будто по жерлам свирели, забегали - пальцы его, казалось, держали уже, ласкали и стискивали отнятый, обретенный княжеский посох.
Часть третья
ПОЮЩАЯ СТЕНА
Разве это не боги поделили мир на своих и чужих? Своим дали все лучшее: луга, леса, реку. В реке рыбу дали, в лесах зверя, грибы, ягоды, мед. А под пашню хоть луг бери, хоть леса опушку, а хоть и заметно лес потесни - всё твое, куда уже лучше? А если даже и страшное взять - Лихо и Коловула - разве можно их было с кем-нибудь из чужих сравнить - да вот с теми же степняками хотя бы? Никогда еще Лихо и Коловул не умыкали людей. Ну овцу, ну козу еще крали. А чтобы корову - такого не помнили и старики. Свои были Лихо и Коловул, хоть и страшные, а свои. Потому что так боги устроили: чтобы с любыми своими можно было бы жить бок о бок. Ну помолчал Удал после того, как Лихо увидел, а потом ведь снова Заяц его говорить научил. И еще: Удал ведь не только слова позабыл, он и тоску свою по Веснухе после встречи той стал забывать. Нет лиха без добра, люди не зря говорят. Вот и выходит: свое, хоть и страшное, - как горячее молоко. А чужое - всё кипяток. Волосы, как воронье крыло, глаз жгут. Имя чужое "Кащей" слух обжигает. А то, что он Жара чуть не убил - сына их князя и самого уже князя почти - мысль обжигает и как - нестерпимо.
А если на мысль эту всё же подуть и дальше ее немного подумать, тут ждет человека новый ожог, потому что ведь не один Кащей к ним явился. Это он с виду только один. А какие боги пришли вместе с ним? Чужие боги - всегда злые боги. Потому что пекутся они об одних лишь своих. Люди видели, как они для Кащея старались - в огне ему не дали сгореть! Значит, страшная у этих богов была сила. Кипяток, а не сила! И кто только создал таких богов? Но перед этим неразрешимым вопросом отступала, робела мысль. Даже мысль князя их, Родовита. А уж Заяц, Утка и Щука, как ни бились над этой загадкой, а так и отпустили ее невидимой струйкой над Селищем плыть - другие умы собою тревожить. А сами опять думать принялись про Кащея: для чего бы это он к ним заявился, и почему это он с мечом, а не с саблей степняцкой, и как это он дерзнул на их Жара руку поднять?
Зеленые яблоки ели и говорили: "Вот, сидим, рассуждаем, почти как боги!" А у самих скулы сводило от кислого. А ближе к ночи заболели и животы.
Время клятв
1
Когда Мокошь увидела, что ее сын развалился, будто мальчишка, на облаке, дует на Сныпять и гонит по ней то ли лодочки, то ли просто волну - она толком и разглядеть не успела, а уже растревожилась. Если еще и Симаргл станет мешаться в людские дела, всё совсем пойдет кувырком. И когда подошла к нему, улыбнулась:
- Здравствуй, сын! Что это ты - в игрушки играешь?
А он вдруг смутился, вскочил:
- Я не играю. Я как будто… живу!
Прямотою он был в отца. И Мокошь насторожилась:
- Живешь? Но боги не могут жить. Боги вечно присутствуют, - ведь она говорила это ему всегда, с младенчества говорила. И вот опять приходилось, как маленького, брать его за руку и вести, и наставлять: - Сейчас, например, твое присутствие необходимо в небесном саду.
По облакам, как по быстрым льдинам, идти было весело. А внизу, там, под ними, точно так же держась за руки, шли Кащей с Ягдой. Симаргл заметил их краем глаза, а потом они скрылись в лесу.
- Понимаешь, я сейчас сам как будто этот мальчишка. Я здесь и там… Это чувство ни на что не похоже! - Симаргл волновался, и это тревожило Мокошь.
- Боги не чувствуют. Боги действуют! - и она даже за руку его, будто маленького, одернула.
А он и этого не заметил:
- Это чувство похоже… на жизнь! Вот!
И когда облака уперлись в скалистый утес, Мокошь решила, что отведет его к веретенному дереву. А там и узнает, что за мальчишка такой помутил его разум. Пусть сын покажет его веретенце! По веретенцу можно многое угадать. И пока шли по саду, высматривала Перуна. Мокоши не хотелось, чтоб громовержец ей помешал.
Черные ветви веретенного дерева были покрыты нежно-зеленой листвой. И листва эта не росла, не дряхлела, не опадала - вместо листвы это делали пестрые веретенца.
Дав сыну немного полюбоваться удивительным этим деревом, Мокошь с улыбкою начала:
- А теперь, сын, рассказывай! Что за мальчишка? Где тут у нас его маленькое веретено?
- Его веретенца здесь нет.
- Нет веретенца?! - не поверила Мокошь. - Быть не может! Вон их здесь сколько! - и замолчала, и увидев, как быстро темнеет подол, заходила, играя плотными складками, и всё наконец поняла: это был тот самый детеныш, чужак! Значит, Лихо и Коловул его не убили! И сказала с улыбкой: - Ах, нет веретенца! И только поэтому ты полагаешь, что я над его судьбой уже и не властна?!
А Симаргл помолчал и сказал:
- Я хочу, чтоб он властвовал над своею судьбою сам.
- Сам? - вскричала богиня. - Но так не бывает!
- Так не бывало, - согласился Симаргл. - Но тебе ведь всегда хотелось чего-нибудь небывалого!
Мокошь вскинула брови: как он знает ее! Как умело на струнках ее играет. И не придумав, что сразу на это ответить, завертела под руку попавшееся веретено. А потом уже только заметила: это было веретено Родовита, вот и славно, пусть вертится, не пора ли? И нашла, наконец, что сказать:
- Говоришь, небывалое ждет? Хорошо! Но тогда поклянись, что и ты в судьбу его вмешиваться не станешь! Что бы ни было! Поклянись! - и услышав тяжелую поступь Перуна, сына заторопила: - Клянись же!
Было видно, Симарглу не просто на это решиться. И все-таки он сказал:
- Да. Клянусь! Именем моего отца…
И следом послышалось громовое:
- Да тут, я вижу, совет богов! А почему без меня? - Перун рассмеялся, обнял жену и сына, он давно не видел их рядом.
А потом они вместе сидели под деревом жизни и ели его золотистые яблоки. Перун и Симаргл рассуждали о тучах и облаках, молниях и мечах, конях, упряжи, колесницах. А Мокошь сначала просто скучала, а потом вдруг почувствовала, что скучает нетерпеливо. И удивилась, и поняла: отныне она скучает в предчувствии небывалого.
2
Фефила считала, что охраняет детей. Для нее они были, конечно же, дети, допоздна задержавшиеся в лесу. И куда бы они ни шли, куда бы в бездумном своем говорении ни сворачивали, она катилась за ними следом или же пробиралась в высокой траве, - всегда на почтительном расстоянии… Но оттого, что расстояние это ей все время хотелось нарушить, а больше всего хотелось свернуться клубком и лежать у самых их ног, потому что она ведь помнила, как от этого хорошо, - от этого лучше, чем хорошо, да от этого лучше, чем лучше! - Фефилу одолевали сомнения: а все-таки, что она делает здесь - охраняет детей или бродит за ними в свое удовольствие? И если только лишь в удовольствие, не честнее, не вежливее ли поскорей укатиться отсюда в нору?
Но вот Ягда с Кащеем дошли уже до Священной рощи, и Фефила помчалась наперерез. Она и лапки уже собралась растопырить. А Ягда сама спохватилась:
- Кащей… Дальше тебе нельзя! Наши боги за это могут убить.
- За что? - не понял Кащей.
Роща, в которой деревья росли так редко, что каждое вырастало, как человек в лучший миг своей жизни, в бою, например, - во всю мощь, во всю стать, во всю ширь, - открылась им в теплых закатных лучах.
- Входить в Священную рощу можно только отцу! А еще… - Ягда храбро шагнула вперед, чуть помедлила, а потом побежала: - Можно! Можно! Мне тоже! Потому что теперь я уж точно буду княгиней!
И касаясь неохватных деревьев, будто играя с ними в пятнашки, она то скрывалась за их стволами, то допрыгивала до их первых ветвей, то убегала в такую даль, что у Кащея сердце сжималось: темнеет уже, не потеряться бы! И Фефила тоже на это вздыхала: вечера ведь в лесу не бывает. В лесу только день бывает и ночь.
- Ягда! - крикнул с тревогой Кащей.
А из рощи вдруг донеслось едва слышное:
- Кукушка, скажи мне! А долго я буду княгиней?
И то ли кукушка закуковала, то ли филин заухал, отсюда было не разобрать. Но только слушала Ягда долго, потом закричала:
- Ого! Ого-го! - и снова спросила - Кукушка, кукушка! А с Кащеем мы сколько лет будем вместе?
И тихо стало в лесу. Так тихо, что слышно было, как Сныпять где-то в потемках течет.
- Мы будем вместе всегда! - одними губами сказал Кащей.
А Ягда - всем голосом - не ему, притихшей кукушке:
- Неправда! Долго! Всегда-всегда! Клянусь Перуном!
А он опять - одними губами:
- Клянусь Симарглом.
И только рыба на это в реке отозвалась негромким плеском. И только Фефила - озабоченным вздохом. Потому что вечера в лесу не бывает. Только день бывает в лесу, а потом сразу ночь.
3
До густой темноты Жар бежал и снова в отчаянии брел по степи. В ярости жег траву, рубил мечом головы одуванчиков, а ногами топтал всё, что не успевало из-под них увернуться - цикад, кузнечиков, ящериц, змей. Буро-зеленая жижа продолжила из раны сочиться. Он зажимал ее подорожником, лизал двойным языком. И упрямо шел, сам не зная куда.
Три лягушки кричали ему: "Богоравный!" - потому что лягушками не были, потому что их Велес послал Жару вслед. Но Жар и за ними погнался, и их бы растоптал непременно, а не растоптал бы, так заживо сжег, а только ночь опустилась на степь. Языками огня змий лишь дорогу себе освещал. Но была ли дорога эта прямой или ярость и боль вели его, точно водит корову по пашне, он не знал. И когда позади себя топот ног различил, от которого тяжело сотрясалась земля, ужаснулся - решил, что во тьме сам на Селище вышел, сам людей огнем приманил. И теперь, кто только может бежать, все несутся за ним - с мечами и вилами. И рванулся вперед. А только и топот в силе прибавил. И с топотом вместе вдруг голоса понеслись:
- Жар, братец! Стой!
- Мы родня! Мы свои! - голоса, от которых дрожь пробирала - незнакомые, будто из звериной утробы несущиеся.
А потом догнали и повалили - кто-то сверху упал, а кто-то за ноги дернул и меч отобрал. И еще - видно, знали повадки его - пасть схватили ручищей, чтобы он не то что огня, даже искры не выронил. Крепко, мертво держали. А говорили, как пели:
- Жар, кровиночка, брат! Папа устал уже за тобой гонцов посылать! - хоть и бас был, а будто женский.
И следом мужской, но будто и волчий немного:
- Велес не любит шутить! Сам пойдешь или в зубах тебя отнести?
- М-м-м-м! - мычал, потому что пасть его, как и прежде, держали.
Видно, Лихо держала. А может, и Коловул. Жар уже догадался - по словам, по повадкам, по запаху волчьему - что за родня облегла его с двух сторон. И когда с земли его поднимала, - все-таки Лихо, должно быть, и на руках по степи понесла, - пасть ему стиснула еще крепче. А говорила с душой:
- Братец мой! Маленький мой! Вот ведь как свидеться довелось!
Но слаще, чем Лиховы, были для Жара слова Коловула - все звезды им были свидетели, все цикады в степи:
- Клянусь Велесом, теперь на Кащея вместе пойдем!
И Жар тогда тоже поклясться решил. А вышло только:
- Му-гу! Му-му-гу!
И от обиды заплакал. Да так горячо, что Лихо слезами обжег. И руки обжег ей, и грудь. И она его бросила на траву:
- Ну-ка, утрись!
А он и в траву горючие слезы лил - шипела от них трава - про то лил, что в эту бесценную ночь, черненную, как серебро, изумрудами звезд всю до края осыпанную, не он нес невесту свою на руках, а его, побежденного и бессильного, тащила степью рукастая великанша - в топь, в черноту земли, Велесу под ребро! Вот и снова с земли его ухватила:
- Ну? Утерся? - и дальше поволокла.
Перун на небе, Родовит в дому
1
Семь лет поднимался над краем земли Дажьбог молитвами лишь одного Родовита. Семь лет лишь один Родовит провожал ладью его на закате, руки к нему тянул - один за всё Селище - и говорил: "Твой путь под землей да будет прямым и недолгим!" Казалось, привыкли к этому люди. Казалось уже: и хорошо, раз один управляется старый князь. А вот убежал от них Жар, обронил в траву княжеский посох - он не посох, в глазах людей, он себя уронил, - силой, страстью, словами, обещаниями необычайными поманил их, как огоньки на болоте манят, а сами в топь, на погибель ведут, - и очнулись вдруг люди. Только вечер пришел, а они уже и очнулись. И сами на крыши свои взошли. И увидели, Родовит их - уже на крыше. И тоже руки стали к горящему краю неба тянуть, и голоса вслед ладье уплывающей слать:
- О Дажьбог! Вернешься ли ты опять?
- Возвращайся! В тебе наша сила!
И увидел на крышах людей своих Родовит, и к ним обернулся:
- Внуки вепря! - воскликнул.
И слезы на глазах людей проступили. Давно, и не сказать, как давно, они не были внуками вепря, хотя были ими всегда и, значит, жили с собою в разлуке.
И опять громче прежнего возгласил Родовит:
- Внуки вепря!
И кончилась их разлука с собою. А когда он сказал им: "Дажьбог вернется! Он обещал!" - закричали люди на крышах да так, будто растили в себе этот крик все семь лет:
- Он вернется! - кричали. - Внуки вепря! Он нам обещал!
И все птицы, которые на деревьях сидели, от этого крика в небо взвились, и свой взволнованный крик лучезарному богу послали. И показалось вдруг Родовиту: отныне так будет всегда. Отныне не птицы только, и звери тоже с богами научаться говорить. И каждое зернышко, в землю брошенное, выберется из-под земли уже не само, а со своей молчаливой молитвою - и в рост небывалый пойдет!.. Вот такой это был удивительный вечер. Но всякий вечер сменяет ночь. А ночью в дом стучит неизвестность. Бывает рукой человека стучит, а бывает и тишиной, которая больше стука пугает. Тихо было в дому. Потому что Жар убежал. А Ягда в дом до поздней этой поры не вернулась.
Не спал Родовит, с Мамушкой возле лучины сидел. Шагов легких дочкиных ждал. А вместо них топот ног во дворе расслышал. Вышел на крыльцо Родовит, а во дворе Заяц с Уткой запыхавшиеся стоят. Говорят, что, мол, яблок в лесу зеленых объелись, на поляне, которая от рощи Священной недалеко, а потом им двоим животы прихватило, а с ними вместе Щука еще была, и вот они, значит, от Щуки подальше в лес побежали с животами своими больными…
- Хватит про животы! - громыхнул Родовит.
А Заяц тогда поклонился:
- Князь-отец! Теперь ведь у нас ты опять князь-отец? Тебе первому правду и знать. Как Ягда с Кащеем в лес пошла! На ночь глядя! И не вернулась! Мы с Уткой своими глазами видели!
И Утка на это - сопя:
- Убить его мало!
- Место сможете показать? - спросил Родовит и, когда закивали оба, так сказал: - Собирайте людей!