А только и самого уже ноги не держат. Рядом с Мамушкой на пол сел, глазом горящим в короб уперся. Жилы синие вздулись, всё лицо обхватили - будто корни трав уже вокруг обвились. Страшно сделалось Мамушке. Вот от страха и рассказала, что знала: и как костяной ягоды княгинюшке захотелось, и как они с нею вдоль речки к лесу пошли, и как из леса как будто бы медвежонок выбежал и ласкаться к княгинюшке стал, а потом вдруг медведем огромным сделался, подхватил он княгинюшку на руки и в темный лес поволок… А только когда на следы его Мамушка посмотрела: один был медвежий след, а другой-то - кабаний! А потом, страшно вымолвить, Жар народился. И, видимо, тайно от всех к Велесу бегать повадился, потому что одежка его порой топью пованивать стала… Вот откудова и каменья, должно быть!
- Жар - сын Велеса? - прохрипел Родовит.
Думала Мамушка: он убьет ее. Посохом стукнет по голове - вот такие были у князя глаза. А только вдруг застонал Родовит и на пол валиться стал. Завыла, запричитала Мамушка:
- А-а-а-у! Укрепи, Мокошь, его нить! - и Ладу искать побежала.
На Ладу и Мокошь теперь вся надежда была.
3
А на рассвете Ягду из погреба без разрешения пришлось отпустить. Не у кого Мамушке было теперь спросить разрешения.
- А-а-а-у! Отходит от нас князь-отец! Отплывает! - и ключ в замке повернула.
А Ягда только на волю выбралась, сразу и закричала:
- Где он?
Заплакала Мамушка:
- На постели лежит… В дому…
А Ягда:
- Кащей! Где Кащей? - и зачем-то фигурку из хлеба ей показала.
А потом всё же в дом побежала. Мамушка поняла это так, что с князем проститься. А только Ягда княжеский посох взяла и с ним через двор понеслась.
Всплеснула руками Мамушка:
- А-а-а-у! - заголосила. - Князь-отец, не уплывай от нас. А-а-а-у! Переплывает! Через Закатную реку.
Выбежали на улицу люди в рубахах одних - кто в чем спал. На княжеский дом с испугом глядят. А женщины и выть уже потихонечку стали:
- А-а-а-у! Не уплывай, князь-отец!
Вдруг видят, Ягда дорогой бежит, посохом Родовитовым потрясает, а сама босая, простоволосая. Подбежала к Роске, жене Калины:
- Где Кащей? Говори!
А Роска только громче заплакала:
- А-а-а-у! Князь-отец!
Тогда Ягда к Кореню бросилась. Потом до кузницы добежала:
- Где Кащей? Сила, хоть ты… - и посохом оземь ударила, потому что не было у нее больше слов.
А Сила уже ей сказал, что в клетке Кащей - на берегу. И оттого, что в клетке, и оттого, что живой, охнула Ягда и к Сныпяти со всех ног побежала.
Возле клетки старый гончар лежал. Он под утро Удала сменил, прилег на песок и уснул. А Кащей, видно, только-только проснулся. И такая улыбка была у него на лице, будто видел он удивительный сон…
Ягда бросилась к клетке, посох в землю воткнула.
- Дар сказал, что научит меня из глины лепить горшки! - и опять улыбнулся, и руки к ней протянул.
А Ягда пальцы свои и его покрепче сплела.
- Совсем как тогда, - сказала. - Ты помнишь?
"Это еда - сыр", - он ответил сначала без губ, а уже потом спохватился:
- Это еда - хлеб! Говори! Ну? Говори!
Нет, говорить ничего не хотелось, а лишь стоять, друг за друга держаться - только бы их не разлучили опять. И в глаза друг другу смотреть. Так Мокошь, должно быть, в след копытца глядит - будущее узнаёт… "А только в этих синих глазах куда больше увидеть можно!" - это Ягда подумала и спохватилась. И за посох снова взялась:
- Дар! Эй! Просыпайся!
А когда очнулся старик, так сказала:
- Теперь я здесь милую и казню. И волю дарую! Ключ у тебя? Открывай!
Дар с земли поднялся:
- Почему это? А Родовит?
И как раз до реки уже донеслось:
- А-а-ау! Не уплывай, князь-отец!
И тихонько заплакал старый гончар, и лицо руками закрыл:
- Не уплывай!
А потом снял с груди своей ключ - он у него на веревке висел. Сгорбился больше прежнего и поплелся домой.
Время озарений
1
Стояла Мокошь у веретенного дерева, держала в руке Родовитово веретено. Смотрела, как нить истончилась, - чуть шевельни рукой и порвется. А шевельнуть ли, порвать ли, не знала. Хотелось Мокоши лишь одного небывалого - того, которое ей Симаргл обещал. А приблизит ли небывалое Родовитова смерть или же отдалит? А вдруг и вовсе его отменит? Что-то внутри ее говорило: и вовсе отменит! Говорило: пусть еще поживет Родовит! Ягда, Жар, Родовит и Кащей - от кого же еще небывалого ждать? И зевнула, подумав: "Не от Перуна же в самом-то деле!" И быстрыми пальцами Родовитову нить в истончившемся месте разорвала и тут же связала.
Ну вот, а теперь в ожидании небывалого можно было и смерчем по степи пронестись. А можно было и мимо топи! И увидев, как расцветился ее наряд в голубое и желтое, рассмеялась:
- Не мимо топи! Нет! Через топь!
И сначала волосы взвихрила, а потом, уже на бегу, и подол. А потом всю себя, и возле самого края сада, на высоком каменистом уступе, смерчем сделалась, и запела - уж так ей было сегодня легко! - и ведь знала: пугает людей это "у-у-у!" - а пелось само, низко, густо:
- У-у-у-у! - и ниже еще: - У-гу-гу!
И когда в топь ворвалась, когда чуть не всю ее вобрала в себя вместе с Велесовой перепуганной нечистью, поносилась с нею над лесом, тысячемордое это полчище на елки и сосны поразбросала, свое "у-у-у" на грохочущее сменила:
- Аха-ха!
Тут и Велес из топи вылез. Потому что не было больше топи. Так, на дне только жижи немного плескалось. А возле - просека ровным кругом легла.
- Что творишь? - закричал. - Или мне от вас и под землею уже не будет покоя?
- А ты не сиди под землею! - захохотала. - Хочешь, с собою возьму полетать?
- Ты возьмешь! - и лохматую грудь почесал. - Поносишь, поносишь и бросишь!
- Одному тебе, что ли, можно? Ах-ха-ха! Сторицею отплачу! - и еще одну просеку с грохотом проложила - прямую на этот раз, потому что прочь улетая.
Зарычал Велес вслед, кулачищами воздух потряс и вырос над лесом. И в ярости принялся те деревья валить, до которых Мокошь не дотянулась. Рвал их с корнем, отбрасывал и кричал:
- Отомщу! Отомщу! Отомщу! И уже знаю, как!
И на верхушке сосны родную буро-зеленую мордочку вдруг приметив, ей в ухо шепнул:
- Озарило меня! Зови всех!
И понеслось, и закружилось над лесом, и еще долго носилось с ветки на ветку:
- Его озарило! Опять!
- Эй! Сюда!
- Смотрите! Смотрите! Он опять озаренный!
2
Пока Заяц с Уткой вверх по Сныпяти плыли, пока веслами до кровавых мозолей махали, Утка устройство придумал сделать, когда они возвратятся домой: чтобы весло не в руке держать, а гвоздик в него воткнуть и чтоб оно на гвозде ходило. А Заяц всё в толк никак взять не мог: как же оно тогда двигаться будет, если к лодке его прибить? Часть пути об этом проговорили. А еще часть - про Жара. Когда он вернется, отберет ли посох у Родовита или сам ему Родовит княжеский посох отдаст. И что же они тогда с женихом из ладейных людей делать будут? Сам жених будет делать что, когда Жар на него огнем дунет? И почему это боги молчат, когда у людей такое творится? Когда до богов добрались, особенно горячо спорить стали. Заяц считал, что надо было и дальше молиться лишь Велесу одному, потому что по сути своей ближе к Велесу человек. Не зря же и человек - на земле, и Велес тут - возле. Человеку победокурить охота, и Велес то Мокошь у Перуна похитит, то топь свою чуть не до Селища разольет, а то и землю начнет так качать, что сердце, кажется, прямо под ноги ухнет. А раз Велес и сам такой, значит, он человека быстрее поймет и простит.
А Утка - нет. Теперь Утка снова за Перуна и Мокошь стоял. Они хотя высоко, хотя далеко и человек с ними пусть почти ни в чем и не схож, а вот же, а все-таки… А все-таки вот!
- Что все-таки вот? - Заяц уже из себя выходил.
А Утка слов никак подобрать не мог. Посмотрел вокруг, какие высокие берега вдоль Сныпяти стали и как деревья бегут по ним вверх, к небу тянутся… Веслом по воде от волненья ударил:
- А я себе, может быть, крылья сделаю! У гусей и уток перьев надергаю, к тонким веточкам прицеплю… И тоже ближе к ним стану!
Долго Заяц смеялся, такое услышав, - до самого озера, про которое им Родовит говорил, чтобы они в него не входили. И тогда они зацепили лодку веревками и по траве за собою поволокли. По высокой траве - тяжело тащить было, быстро проголодались. И тут как раз плеск в камышах раздался. Сдернули они с себя луки - птицы набить захотели. Подкрались поближе к озеру, тихонько вошли в камыши, постояли, раздвинули их… А вместо птицы прямо перед собою одноглазую великаншу увидели - как она с сопеньем одежку стирала. И закричали, и бросились прочь:
- А-а-а! Пронеси!
- Чур меня!
А великанша хмыкнула только:
- Будете знать, что есть Лихо! - и снова о камень рубаху тереть принялась.
А Утка с Зайцем отбежали немного, в траву закопались и так до темна в ней лежали, шелохнуться страшились, а не то что друг другу голос подать. А когда уже крепко стемнело, поползли потихоньку - по волнистой траве, как по бурному морю поплыли, - за лодку схватились, отдышались немного, веревки в траве отыскали и дальше лодку поволокли.
3
Страшен ли, грозен ли был Велес-бог? Теперь для нас это - решенный вопрос. Видели, знаем: и страшен, и грозен. А жалостлив ли, а сердоболен хотя бы к собственным детям? И коршун когтистый, и волк зубастый своего детеныша приласкает. Говорили, будто и Коловул с какой-то волчицей волчаток полдюжины нажил. Сам скажет Лихо, что на охоту идет, а нет, к волчаткам своим бежит - накормить, поиграть. А как же иначе? Или Велес иначе мог?
Нам одно достоверно известно: только выгнал он Жара, тут же Лихо и Коловула следом послал. Велел найти его, рану ему залечить, в пещере своей дать на время приют… А вот из жалости ли, из нежности ли отцовской Велес так поступил или был у него свой на Жара расчет, этого даже и близнецы не знали. А только сделали всё, как отец им велел.
Это ведь Жару Лихо рубаху стирала, когда Утка с Зайцем сунулись в камыши. Стирала и думала - потому и пугать их толком не стала - чем же младшему братцу помочь. А вот выкрикнул Утка, да как хорошо, как истошно: "Чур меня!" - и осенило тут Лихо. Выкрутила она рубаху и побежала к пещере скорей. Чур - это пращур ведь значит. Вот пускай Родовит и поможет им с чужаком, с подросшим детенышем совладать. И Перун пусть поможет. Пусть все помогают! И два раза чуть не упала, бежала пока, потому что про ноги, про землю под ними - про всё на свете забыла, так новой мыслью упоена была. А когда в упоении еще и глаз свой к небу скосила, то все-таки рухнула, но хорошо, что возле пещеры уже и что не камень, овца подвернулась - вот и обрушилась на овцу. А потом заставила Коловула из волка юношей сделаться, чтобы не про охоту, не про волчиц разных думал, а жадно внимал. И Жару сказала: мол, хватит жевать, дело важное, а главное - верное дело!
- Раз Кащея огонь не берет…
А Коловул тут прибавил:
- Его и страх не берет!
- Значит, - Лихо сказала, - его Перун приберет! Молнию ему в самое темя втемяшит!
И до того ей стало от этой шутки смешно, что за бока ухватилась, а все равно ходили бока, и всё ее тело большое так на земле и подпрыгивало. И оба брата тогда с надеждой заулыбались, а потом и смеяться стали за нею вслед. Только бы Лихо им поскорее сказала, что за верное дело им предстоит.
- Ну так вот, - огляделась сестра, головы их взяла за затылки и к себе притянула. И шепотом им в два уха: так, мол, сказала и так…
Скоро и мы тайну эту узнаем. И если кому-то глупой бабищей Лихо казалась, могущей только камни швырять, да рыбу из речки хватать, да в жены проситься, - нет, убедимся: не так-то уж Лихо была и проста.
А если потом и вздохнула украдкой: "И умна! И хитра! И сильна! А не любит меня Коловул!" - то при этом и не заплакала даже. Настолько своей новой мыслью озарена была.
4
А в Селище вот что происходило. Ягда с княжеским посохом между домами расхаживать стала. На рассвете Дажьбога с крыши встречала. Днем в Священное дерево входила и слышали люди: о чем-то спрашивает она у богов. Выудила из Сныпяти золотые браслеты, которыми Жар ее к свадьбе украсил, и по дворам понесла. А если кто свой браслет обратно брать не хотел, - Жара, видимо, все еще опасался, - посохом по земле ударяла. Но только не говорила уже: "Я здесь княгиня!" А так говорила:
- Мне здесь княжить! Мне отбирать, мне даровать.
Потому что Родовит на постели лежал. Был миг, показалось: всё, оборвала Мокошь его нить! А вот миг этот минул, и легче вдруг стало. И силы стали не быстро, а все-таки каждый день прибывать.
Яся всякое утро на капище бегала. Перуна и Мокошь просила, чтобы они Утю в темном лесу берегли и Зайца тоже, чтобы злого зверя с пути их убрали, а незлого оставили - чтобы они обратно с богатой добычей пришли.
А Кащей вдруг гончарным делом увлекся. Так во дворе у Дара дни напролет и сидел. Поначалу учился только. А потом на своем настаивать стал. Такие горшки решил делать, каких Дар и не видел-то никогда, их и горшками-то уже назвать трудно было: горло узкое, сами в боках широкие, а где дно должно быть - там почти острие. Глины бессчетно извел. Хорошо еще, Корень с Калиной не отказывались ее из-за речки носить. Горшки-то у Кащея поющими получались. Свистнешь в них, и звон стоит - долго. А только Кащей говорил: нет, недолго, надо, чтобы дольше еще! И то шире им горлышки делал, то немного сужал бока… Интересно было на руки его смотреть, - выше локтя испачканные, а такие проворные! - и как лицо у него при этом немного светилось. И люди даже стали работу бросать, чтобы возле плетня постоять, поглядеть, над чем это там степняшка колдует. Но для чего ему эти горшки и куда их такая страшная прорва, угадать не могли. И у Корнея, и у Калины потихоньку выспрашивали. А те отвечали только: "Для сохранности Селища!" Большего, видно, и сами не знали.
А вечерами - должно быть, для той же сохранности - Кащей на поляне с мальчишками занимался. Теперь не только уже с мальцами - со всеми, кто захотел научиться вот так же ловко, как он, управляться с мечом. И из лука в яблоки попадать без всякого промаха - хоть бы три человека, а хоть бы и шесть эти яблоки друг за другом бросали. А Ягда стояла немного поодаль и им любовалась. А Кащей только краем глаза следил: где маковое, где васильковое? - там! И стрелы его от этого еще веселей звенели.
А вечером, когда шли они посидеть у реки или в степь уносились - он на своем Степунке, а она на отцовом, буланом, - люди смотрели им вслед, и не знали, что же им думать про это. Само за них думалось, само в голове вертелось: "И если вам скажут однажды: ничто под небом не вечно… Скажите в ответ на это: мы видели храбрость и верность, мы сами видели это!"
И вздрагивали от слов этих люди, пугались, не понимали, как могут эти слова вместе с другими ужиться - про Родовитову храбрость, про внуков вепря, которые степняков одолели и дальше их будут одолевать - всегда!
А потом обратно скакали Ягда с Кащеем или, за руки взявшись, неспешно шли от реки - такие оба лучистые, как будто бы солнце и месяц нашли на небе друг друга и вот - теперь рядом плывут. А только ведь каждый знает: нет, этому быть невозможно. Так думали люди, когда вслед им смотрели, и Лясову песню про них старались больше не вспоминать.
Стена поет, люди кричат
1
Вот и еще один трудный вопрос: сколько правды вынести человеку по силам и сколько к правде этой лучше прибавить лжи - для самого человека лучше, потому что слаб человек, суетен и пуглив? Так уж совпало в ту дождливую ночь: Родовит на постели лежал и думал об этом, а Лихо и Коловул по степи к нему шли и тоже об этом лишь между собой рассуждали.
Лихо и Коловул шли к Родовиту сказать, что смерть за ним скоро придет, если он не пошлет Кащея в небесный сад за небесными яблоками. Шли и не знали: а вдруг само слово "смерть" Родовита убьет? Сколько правды ему сказать и сколько лжи к ней прибавить? Сказать, что вообще никогда не умрет, исполни Кащей его волю? А вдруг его старое сердце и радости этой не стерпит? Шли, поскальзывались на мокрой траве да еще овцу по очереди тащили - то Коловул в зубах, то Лихо у себя на загривке. И так решили в конце-то концов: говорить как наитие подскажет.
И Родовит в эту ночь не спал, слушал дождь, как он по листьям стучит, как по Сныпяти бьет, будто люди ладейные - веслами. И не знал, и раздумывал: вот приедет ладейного князя сын, и сколько же правды ему сказать - про Жара, который вот-вот вернется, и про Кащея, с которым Ягда ведь может и убежать? И Ягде сколько еще неправды к горькой правде подмешивать можно? Всякий день она к нему прибегала, всякий день для себя и Кащея благословения просила. А Родовит ей одно отвечал: вот поправлюсь, вот встану с постели… А молчком прибавлял: вот только княжеский посох у тебя отберу, дрянь-девчонка… огонь-девчонка!
И еще - далеко Родовитова мысль унеслась - если уж меру между правдой и ложью искать, и ему не открыли боги всей правды. Сколько ни спрашивал он у них, кем доводился Кащею главный над степняками, которого в том бою зарубил Родовит, горло мечом ему разрубил, и закричало от боли и ужаса горло, - дядей был он Кащею, старшим другом, а может быть, и отцом? - не отвечали на это боги. И страшно делалось Родовиту, особенно ночью вдруг делалось страшно: он, Родовит, об этом ведать не ведает, а степняшка всё знает, живет среди них и молчит. Благословения ждет и молчит!
И еще дальше, дальше мысль Родовита неслась - до кукушки самой довспоминался! Когда отец его, Богумил, к Закатной речке отправился, а перед тем рассказал ему, что не боги решили, кому из них с братом править, а нож в сапожке за них рассудил, - вот и эту правду кому из его людей выдержать было по силам? - и Родовит-то под ней не сломался едва! - и пошел он в Священную рощу, кости Родима искать. Десять лет они возле ясеня Родовита прождали. Нашел он их, закопал. А потом на тот ясень кукушка присела. И спросил у нее Родовит - молодой был тогда, чуть Ягды постарше, бесконечная жизнь мерещилась впереди - скажи, мол, кукушка, сколько жить мне на свете. И ответ ее сосчитал, и запомнил, крепко его запомнил. И вот - ничего не осталось ему - все лета, что кукушка ссудила, вышли уже.
А дождь всё сильнее шел. И ветер всё яростней листьями на деревьях, травой на крыше шумел, когда вдруг оконце открылось, - Родовит на ветер подумал. А подняться с постели и закрыть его не было сил. И вздохнул. А в следующее мгновение голова в окне появилась - лохматая, мокрая, клыкастая.
- Спишь? - сказала. - Не спи! - и в голосе рык показался.
- Я не сплю, - сказал Родовит. - А ты кто?
- Я? Скажи, ты смерти боишься?
Помолчал Родовит, вздохнул:
- Значит… ты - моя смерть?
Не понравилось Коловулу, что голос у старика тревожный.
- Смерть, не смерть… - чтоб не слишком его испугать, так сказал. - А завтра и смерть придти может!