Вдали от дома, вблизи от дома
1
Хорошо, безлунная выдалась ночь. Только вот идти приходилось на ощупь. Утя с Зайцем, пока лодку несли на себе, три раза на землю с ней падали. Лодочку эту еще Летяй, Утин отец, своими руками выдолбил. И как ни горько Уте было с ней расставаться, а Ягодке он не мог отказать - он это только недавно понял - ну вот ни в чем.
Ягда и Щука ждали мальчиков на берегу. Хорошо, конечно, что темная выдалась ночь, а только всё время приходилось попискивать - тоненько, чтобы на мышек выходило похоже, чтобы мальчики их нашли. Потому что по-птичьи кричать было никак нельзя - тогда бы дозорные спохватились, а может, и хуже того - всё Селище поднялось. Попискивали, зябко ежились. А потом Щука тихонько вздохнула:
- Нет, я бы так никогда не смогла. Там же земля степняков! А потом? Вдруг земля совсем кончится! И как свалишься за ее край!
- И свалюсь, - устало сказала Ягда. - Всё лучше помолвки этой!
Она о стольком сегодня уже передумать успела, что никакие Щукины страхи не могли ее испугать.
- Ты к Степунку не забывай, заходи, - попросила. - Он любит, когда с ним разговаривают.
- А он что? - удивилась Щука, громко, во весь голос: - Он разве понимает по-нашему?
Поэтому мальчики их и нашли. Сначала лодчонку вперед толкнули, а потом сами со склона съехали. С земли поднялись, отряхнулись, и молча стоят. Потому что Утя от слов боялся расплакаться. А Заяц, с тех пор как Удала словам учить стал - всякий день по четырем-пяти новым - себя уже взрослым почувствовал и попусту слов не ронял.
И тогда Ягда решила сказать - так сказать, чтобы всем запомнилась эта минута.
- Внуки вепря! - и помолчала. - А ведь я была бы вам хорошей княгиней.
И Утя сразу захлюпал носом и молчком сунул ей в руку весло. А Заяц сказал наконец:
- Береги тебя Перун!
И Щука добавила:
- И Мокошь храни, и Дажьбог, и Стрибог тоже!
- Лодку на воду! - повелела Ягда.
И мальчики подтолкнули долбленку в реку. Ягда в нее уселась, в ноги поставила мешочек с орехами и сушеными ягодами, на плечи набросила покрывало из беличьих шкурок. Потом оттолкнулась веслом. И всё - кругом была лишь вода и ночь. И были они одинаково черного цвета.
- Мы будем ждать тебя всегда-всегда! - это был Утин всхлип, но как же он был уже далеко.
Ночью было невозможно представить, что вокруг - еще знакомые берега. Потому что ночь незнакомым делает всё. Сам себе человек среди ночи и то почти незнаком. Бесстрашной девочкой была Ягда, но это - среди дня. А сейчас, чем уже становилась река, чем ниже склонялись над нею ивы, вдруг хлесткими ветками ударяли в лицо, тем делалось ей страшнее. А когда на небе появилась луна - девочка так ждала ее мерного света! - прежде невидимые деревья превратились в чудовищ. И каждое норовило ее испугать: или бросившись с шумом к воде, или только лишь корень свой скрюченный к девочке протянув, будто огромную волосатую лапу. А еще деревья зачем-то ухали разными птичьими голосами. Или жутко подмигивали светляками. Иногда над самой ее головой проносились летучие мыши. Или кто-то вдруг сильно толкал лодку снизу - хорошо, если дух реки, а ведь это могли быть и души утопленников…
В утренних сумерках река ненадолго сделалась шире. А потом - была ли это все та же Сныпять, понятная и прозрачная, поспешающая, но медленно, как говорил про нее Родовит, и Ягду учил в каждом деле вести себя так же? - или это была уже совсем другая река? - и тогда, как было к ней обращаться, чтобы ее унять? - на рассвете эта чужая река сделалась уже невозможно узкой и быстрой. Река стала вертеть лодчонку, будто осиновый лист. А потом - так лошадиная кожа передергивается и сбрасывает с себя ненужного овода - чужая река подбросила лодку. И Ягда оказалась в воде.
- Что я тебе сделала? Я даже не знаю твоего имени! - в отчаянии кричала девочка и боролась с холодной и вздорной рекой. - Корень дуба! - хорошо хоть это имя она знала и вовремя назвала. Корень дуба был в этот миг над самой ее головой. Девочка за него ухватилась и что было сил стала вытаскивать из реки всю себя. Получилось! Она оседлала огромное, при свете утра уже нисколько нестрашное корневище и увидела: чужая река уносила прочь ее лодку. А рыжее беличье покрывало сначала долго кружила на месте, а потом, наигравшись, утащила на дно.
2
Чтобы лететь на облаке, надо быть легче ветра. "Как такое возможно? - с перехваченным горлом думал Кащей, а потом думал так: - Рядом с Симарглом и не такое возможно". Ведь они же уже летели! Лежали на облаке, как мальчишки лежат на плоту и рассматривают водоросли, рачков, рыбешек. Только вместо водорослей под ними едва заметно колыхались леса.
"Здесь люди уже не живут, - как обычно, без помощи голоса говорил Кащею Симаргл. - Здесь живут только духи вод и деревьев".
"Эти духи живут вечно, как боги?"
"Нет, они, как и люди, рождаются и умирают".
"А тогда для чего они? - почему-то разволновался Кащей. - И вообще, всё-всё остальное, кроме богов, всё, что исчезнет, - зачем?"
"Сначала спроси у себя: зачем то, что никуда не девается, не исчезает: камни, боги или небесный камень - луна?"
"Но это же ясно! - Кащей перестал смотреть вниз, он сел, обхватил руками колени. - Чтобы жить всегда! Вечно!"
"Жить и не изменяться?" - в улыбке Симаргла ему послышалось сожаление.
"Люди… и особенно дети, да? Они могут становиться другими! Лучшими, сильными!.. Да?!" - от волнения мальчик вскочил.
"Жить и небесное делать земным, понимаешь? Пусть на короткий миг. А все-таки это чудо! И оно непосильно богам".
Кащей не был уверен, что понял услышанное. Что такое небесное? Облако? Вот устанет оно, приляжет на землю и станет земною росой. Нет, Симаргл говорил не об этом. Он о том говорил, что может сам человек. Человек - даже бог не может. Но что?
"Не спеши! - улыбнулся Симаргл. - Однажды настанет день, и ты это поймешь".
А Кащей от смущения, оттого, что он весь был для юного бога прозрачен - как бывают прозрачны только мальки! - снова улегся на облако. Из зеленых, багряных и желтых деревьев вытекала река, мускулистая, быстрая. На своем узком хребте она несла небольшую лодчонку. И, увидев ее, Кащей почему-то разволновался, спросил:
"А боги… Симаргл! Они, ну… влюбляются - как люди или как дети?"
"Да… Но люди и дети о любви знаю больше богов. Много больше! Потому я и дал тебе этот меч… Меч-разящий-во-имя-любви!".
"Это правда? - мальчик был изумлен. - Это и есть его имя? - и увидев вдруг Ягду так близко перед собой, как если бы она была рядом, на облаке, жалобно попросил: - Симаргл! А сейчас не смотри в мои мысли!"
"Хорошо!" - улыбнулся Симаргл. Он прошелся по облаку. Взбил его там, взбил здесь. Оглядел, остался доволен.
А Кащей вдруг увидел: пустая лодчонка попала в водоворот, закружилась в нем и исчезла, точно в змеиной пасти.
3
- Мамушка, накрой! - во сне бормотала Ягда, ежилась, нащупывала рукой покрывало… И вдруг проснулась, и всё поняла: она спала в дупле дуба. Был уже яркий день. Но одежда на ней до сих пор не просохла.
С черной ветки на Ягду смотрела белка. В лапе у нее был орех.
- Дай мне, - попросила девочка. - Я есть хочу! Очень! - и протянула руку.
Но белка повернулась к ней пышным хвостом, тряхнула им и убежала.
"Медведя с волком тем более ни о чем не попросишь", - подумала Ягда и с тоской поняла, кто на всем белом свете на зов ее, может быть, и отзовется.
- Хворости-напасти! - и высунулась из дупла. - Заберите меня поскорей! - и увидела: на земле, в прошлогодней бурой листве, лежит оброненный белкой орех.
4
Чем суше, чем ниже делались внизу травы, тем сильнее сжималось у мальчика сердце. Облако двигалось над землею так низко, что даже сусликов можно было в траве различить. Они стояли на холмиках и тянули мордочки вверх. Неужели они тоже могли видеть Кащея? А потом внизу заклубилось овечье стадо - будто облако отразилось в реке. А потом зароился табун темно-серых коней. И сердце Кащея сжалось еще сильнее.
- Мой шатер! - вдруг выкрикнул мальчик голосом и губами. И осекся.
Среди дюжины островерхих шатров, так похожих на степняцкие шлемы, их шатер был самым большим и красивым. Возле шатра Локпаса и Арти, две его старших сестры, доили коз.
- Моя мать! - снова крикнул Кащей. С другой стороны шатра его мать, взяв за руки младших братьев, кружили их над землей. - Отпусти меня! Я хочу слышать их смех!
"Они уверены в том, что ты мертв, - в голосе юного бога не было сожаления. - Они уверены в том, что ты уже не станешь другим!"
- Отпусти меня! - гневно сказал Кащей.
"Для того мы и здесь, - согласился Симаргл и не сразу добавил: - Чтобы ты всё решил сам!"
- Я решил! - закричал Кащей и приблизился к краю облака.
Но когда его мать, кружившая младших братьев, со смехом запрокинула к небу лицо - он в испуге отпрянул. Помолчал, обернулся к Симарглу:
"Хорошо, что я видел их, - и опять помолчал. - А теперь я хочу стать другим… Я хочу попробовать стать другим. Лучшим, да? Ты мне в этом поможешь?"
Вниз Кащей уже не смотрел.
5
Такого чужого, такого непроходимого леса Ягда в жизни своей не встречала. Ели нарочно, только чтобы ее не пустить, широко топырили лапы. Но девочка упрямо их раздвигала, поднимала их шишки, вылущивала орешки. А поваленные деревья она жалела, их точно так же, как и ее, вырвало из родной земли с корнем. И когда Ягда через эти деревья перелезала или когда проползала под их корявыми животами, она гладила их пожухлый лишайник или мягкий, прохладный мох.
К мухоморам руки тянулись сами. Но девочка говорила себе:
- Не ешь, Ягда! Это - лихова сыпь. И это не ешь! Это же бледная немочь.
Бледной немочью в Селище называли поганки. Но однажды ей повезло встретить орешник. И еще - холодный, вкусный родник. И еще на узкой тропе - вепря.
- Пращур, не тронь меня! - и едва успела отпрыгнуть.
И вепрь пробежал и не тронул ее. Ей опять повезло. Потом идти стало легче, начались папоротники. И хотя они были с размером с Ягду, а иные и много выше ее, девочке нравилось словно бы плыть в этом тихом, зеленом мареве.
И потом этом в мареве кто-то громко чихнул. Ягда испуганно остановилась. А потом кто-то тоненько фыркнул. И девочка догадалась:
- Фефила?! - и замерла. - Фефила! Я здесь!
Но папоротники, будто инеевые узоры, застыли в безмолвии.
- Я здесь, - и чтобы голос ее был слышней, девочка подняла его к небу: - Возле кривой сосны!
С нижней ветки сосны на Ягду смотрела Фефила. В ее ясных рыжих глазах сверкала решимость. Даже ее спокойные длинные ушки стояли теперь торчком. Ну что ж, раз зверек всё решил за нее, устало подумала девочка, остается лишь двинуться следом.
Между папоротниками Фефила катилась легким пушистым клубком. А по бурелому прыгала точно белка. Лес опять стал мрачней. И Ягде было все труднее за ней поспевать. Опять приходилось пролезать под поваленными деревьями и пугаться их корневищ, похожих на косматых, вставших на задние лапы медведей. В быстро сгущавшихся сумерках даже лесные поляны бросали Ягде под ноги то ежа, то корягу, похожую на змею. А ноги у девочки уже заплетались. И когда вдали она различила: "Ягода! Ягода!" - буркнула из одной лишь привычки:
- Меня зовут Ягда! - и закричала в ответ: - Я здесь!
Люди с факелами и маленькая девочка без ничего, без сил, без надежды, устремились навстречу друг другу. А потом земля куда-то ушла из-под ног, ветки больно полоснули лицо. Девочка закричала… И свалилась на дно охотничьей ямы-ловушки.
- Доченька! - задыхаясь, звал Родовит.
А над ямой уже мелькали смутные, неразличимые лица.
- Родная! - князь упал на колени. - Ты меня видишь?
И тут же лицо Родовита с двух сторон осветили факелы.
- Вижу, - хмуро сказала Ягда.
- Хватайся! - крикнули голоса, и связанная из чьих-то рубах веревка заколыхалась перед самым ее лицом.
Ягда не шевельнулась.
- Твой брат согласился отложить вашу свадьбу! - с волнением вымолвил Родовит.
- На сколько?! - строго спросила Ягда.
- На целых семь лет!
"Семь лет, - подумала Ягда. - Меня уже здесь через семь лет не будет! Меня Кащей украдет!" - вздохнула, подпрыгнула и покрепче вцепилась в веревку.
Прошли семь лет
1
Как это много - целых семь лет - ощутили не только люди. Впервые это почувствовали и их боги. Изменился порядок жизни, а вместе с ним и порядок слов. "Боги и их люди", - прежде в Селище так говорили. А теперь от Жара, от Зайца, от Кореня, а еще от тех, кто следом за ними родился и за эти годы подрос, можно было услышать: "Люди и их боги". Или еще более невероятное: "Родовит и его боги… Родовит и эти его боги!"
- Они требуют от вас слишком много усилий, молитв, жертв - эти боги! - объяснял людям Жар. - А Велес ждет от вас одного. Так поднатужимся! А уж он за это - сторицей!..
Выходило, по словам Жара, так, что Велес ждал от людей пустяка - семи лет их жизни, только семи, - Жар все рассчитал. За эти семь лет люди были должны вытесать идола Велеса - из камня, который Жар выбрал сам. Это был один из самых больших камней, нагромождение которых люди звали Перуновыми столбами. В пять человеческих ростов был этот валун. И чтобы сдвинуть его и дотащить до берега Сныпяти - место для идола Жар определил на низком, левом, заливном берегу - людям пришлось научиться плести уже не веревки, а верви, толщиной с две руки, и верви эти смолою деревьев скреплять. Людям пришлось догадаться, а случилось это только на третий год, что волоком камень этот далеко не утащишь, что бревна нужны - огромные, гладкие бревна, а камень надо устроить поверх… Однако и эта затея, забравшая столько сил - и столько рук от посевов, от грядок, от охоты, от ловли рыбы! - едва не закончилась гладомором, а камень так и оставила посреди степи. И тогда смешливый и конопатый Утя придумал, что делать эту работу надо зимой: снег на всем долгом пути убрать, на кострах растопить, дорогу залить водой, получившийся лед скребками и новой водою сровнять - так сровнять, чтобы сверкал степняцкою саблей, и уж тогда поднатужиться, вервями себя обмотать, крикнуть: "И ух, вон дух!" - да и катить валун себе в удовольствие. А еще Утя придумал, что можно коней и быков запрячь, вот только ноги бы им в железо обуть, чтобы по льду не скользили. Но сколько о том ни размышлял кузнец Сила, как можно копыто в железо одеть, так ничего придумать не смог. И людям самим на себе пришлось камень по льду волочь. Как людям шипы из железа к ногам приделать, это Сила быстро сообразил. А только ведь и на льду работа эта в удовольствие не была. От мороза дыхания не хватало, от жизни впроголодь - сил. Но нерадивых Жар огненным языком погонял, радивым молочные реки сулил, которые пока еще под землею текут вместе со своими кисельными берегами, - Жар, когда спускался под землю, их видел! - а вот отпустит Велес реки эти из-под земли, и новая жизнь у людей начнется. А то, что глаза свои зеленовато-болотные Жар при этом к носу косил, радивые тем объясняли, что устает он больше других и от усталости взгляда уже не держит. Нерадивые же все чаще на Родовита смотрели, волю богов услышать надеялись - привыкли люди, что боги с ними его, Родовита, голосом говорят, - утешения ждали, упрека, проклятия, кровавому поту своему оправдания, - что угодно услышать готовы были! А только князь их в землю смотрел. Засохшим стручком изогнулся за эти годы их князь.
И тому уже рад-радешенек был Родовит, что Жар про свадьбу с сестрою молчит. Что посоха княжеского не касается. А уж за то, что идолов Перуна и Мокоши языком своим огненным не поджег, - за это князь и в ноги готов ему был поклониться. На две головы теперь возвышался Жар над любым из самых крепких мужчин. Что ему было всё по-своему сделать? А он нет, он разрешал Родовиту и жертвы богам приносить, и в дуб Перунов входить, вопросы богам задавать. Он только всем остальным запретил быть при этом. Сказал: и того довольно, что за вас Родовит надрывается, а вы делом, вы идолом Велеса занимайтесь.
В последние два года, когда валун уже до Сныпяти доволокли, половина мужчин каменотесами сделалась - камень бессмысленный стали в идола превращать. Как пашню грачи, тесно его обсели, и ну стараться. Иногда выходил Родовит на высокий берег реки, на их старания посмотреть. И люди тогда, как один, головы выворачивали - тоже на князя глядели. Ждали, многие еще очень ждали, что он посохом по земле громыхнет и криком, как молнией, воздух насытит: "Разрази всех Перун!" Но ждали напрасно. Вот уже в ноги себе смотрел Родовит. А вот и прочь с высокого берега шел.
2
И еще один до сих пор не решенный вопрос: чем жили боги, что их вечность питало? Разве не золотистые яблоки с дерева жизни? Разве не дух жертвенных приношений, который им Родовит теперь реже, теперь в одиночестве, а все-таки возносил? Не могли же зависеть боги от порядка человеческих слов! Или все же могли и жили именно этим порядком? Мы не знаем на этот вопрос ответа. Но нам достоверно известно: еще перед тем, как идолы Перуна и Мокоши были Жаром дотла сожжены, оба бога ощутили недомогание. Это было невероятно. Это было впервые в их жизни. Мокошь склонилась над следом копытца оленя, но дождаться, когда след заполнит вода, не смогла. Звон глиняных колокольчиков показался ей звоном в ушах. Голова закружилась. Богиня с волнением опустилась в траву. Вновь склонилась над следом, а перед глазами плыл у нее туман. Получалось, что будущее, - в которое ей сейчас заглянуть было необходимо, - так и будет сокрытым. Родовит устал уже ждать от богини ответа, как ему быть, если Жар снова заговорит о свадьбе с Ягдой, сестрой.
А Мокошь ответа на этот вопрос дать никак не могла. Мокошь чуяла: что-то важное, не для людишечек только - это бы пусть! - для богов что-то необычайное, судьбоносное в свадьбе этой таится. И не знала, связывать или не связывать две их нити. Часто в будущее глядела - пока еще могла заглянуть. Но одно выплывало в копытце: вот пришла ей охота смерчем взлететь, а у нее ничего не выходит!
И в это же самое время Перун, бивший молотом по остриям своих молний, ощутил укол в месте, которое у людей называется сердцем. Это был сильнейший укол. Выронил Перун молот, ухватился за наковальню. И хотя вскоре боль отпустила, удивление ею осталось.
Они встретились возле дерева жизни. Они оба к нему, не сговариваясь, с разных сторон небесного сада пришли. Сели рядышком, прислонились к стволу. Золотистые яблоки сами падали в их подставленные ладони. Они ели их жадно, как дети едят, залезшие в чужой сад. А потом богиня сказала:
- О мой громовержец! А не созвать ли нам богов на совет? Симаргла. Дажьбога. И Стрибога, его тоже.
- Отец слишком стар! - хмуро сказал Перун.
- Вот и Жар на земле говорит сейчас ровно то же - про Родовита.
Но Перун ее не услышал или услышать не захотел.