- Симаргл слишком юн! Дажьбог? Я не помню, чтобы он хоть однажды сказал дельное слово.
Медвяные пряди Мокоши не зазмеились, даже у прядей не было нынче сил. И все же богиня привычным движением согнала их с лица:
- Люди делают идола Велесу! И представь, из того самого камня, которым ты сделал его хромым!
Но вместо гнева - а Мокошь так ждала его гнева, ярости, бешенства - громовержец вдруг улыбнулся:
- Из того самого камня? Бедный Велес! Какая злая насмешка.
Или он научился у Мокоши свои мысли таить? Взгляд свой, по крайней мере, он прятал сейчас в золотистое яблоко. И богине вдруг стало по-настоящему страшно - жить и не читать его мыслей, жить и не знать грядущего!
3
Сказать, что в свои четырнадцать лет Ягда была хороша - ничего не сказать. Назло Жару она мазала лицо сажей, а в иные дни и наоборот, посыпала мукой - чтобы он вот так не глазел, чтобы ноздри свои чешуйчатые вслед ей не ширил. А только из черной сажи глаза ее еще ярче, еще васильковей блестели. А из-под белой муки румянец все равно выбивался, и был он сквозь белую эту изморозь, еще желаннее, будто солнце зимой.
Людей она не стеснялась. Ей все равно было, что будут люди о ней говорить - люди, которые стали Жару послушней скотины. А собственного отца, который из страха Жару во всем уступал, Ягда и вовсе ни в чем не смущалась. Однажды спросил у нее Родовит:
- Доченька, а если все же снова Жар о свадьбе заговорит…
А она и вопроса его не дослушала:
- Отравлю! - так сказала. - В лес ему пойду за улитками и за земляными червями, в крошево их с бледной немочью изрублю. И скормлю!
И такая в ней ярость была, такая решимость, - замолчал Родовит. Оробел ей сказать: неужели ты брата родного?.. И опять отца своего, Богумила, припомнил. И еще тягостней замолчал.
Когда идола Велеса поднимали - казалось не вервями, жилами собственными тянут люди его с земли - одна только Ягда на это смотреть не пришла. Родовит - тот на крышу хотя бы полез. А так все сошлись: кто не тянул, тот бревнами с трех сторон подпирал. А те, кто не подпирал, криками помогали:
- И ух, вон дух! И ух, за двух!
А кто и так помогать не хотел, старых своих богов опасаясь, всё равно тут стоял, на диво это глядел, гадал, выдержат ли, не порвутся ли верви. И втайне-то, может, всем сердцем желал: пусть не выдержат, пусть порвутся! Но только втайне, молчком. А ведь Жара и не было рядом. Утя работою руководил, всё прикинул, всё сам рассчитал - видно, хотел поскорее Уткою называться.
А только сел в свою ямищу каменный истукан, - хорошо, основательно сел - люди его со всех сторон еще немного землей прикопали, и уже озираться стали: где же все-таки Жар? - наверно, подумали, он сейчас на высоком склоне появится, может быть, даже и княжеским посохом им оттуда махнет… А такое на том берегу увидели вдруг, что и на ногах не все устояли. Первой Мамушка на колени упала, следом Удал, и кузнец Сила, и гончар Дар, и Калина, старший его внук, рядом с дедушкой опустился. А потом опомнились люди и через Сныпять вброд двинулись. Потому что идолы их богов, Перуна и Мокоши, горели на капище.
И Ягда - как же злилась она потом, что позволила, будто мотылька на огонь, приманить себя этим! - а только ноги сами ее из дома на капище понесли. Закричал Родовит на крыше - она и кинулась. Близко было бежать, раньше всех прибежала. А Жар, должно быть, и это предусмотрел. Ухватил ее за руку огромной своей ручищей:
- Вот! - сказал. - И прошли, сестренка, семь лет. Пора на свадьбу людей созывать.
Что было Ягде ответить? Первое, что нашлось:
- Без благословения отца не пойду!
Ухмыльнулся Жар:
- Этот-то? Этот благословит! А хочешь, к Велесу в топь на руках тебя отнесу! И Велес благословит! - И легко, как соломинку, ее на руки подхватил.
А люди, которые с того берега наконец до капища добежали, увидели догоравших своих богов, и снова многие на колени упали. А только Жар, должно быть, и это заранее угадал.
- Храни вас Велес, - сказал. - Так вы, что же, про нашу свадьбу уже все знаете?
Зарычала, забилась Ягда от бессильного гнева. А Жар ее только еще теснее прижал:
- Невесте положено перед свадьбой поплакать немного. Ну всё! Поднимайтесь с колен! Еще успеете нас поздравить!
И прочь большими шагами пошел и Ягду с собой унес. Заплакала Мамушка - громко заплакала, без боязни, - потому что увидела вдруг: вот так же точно и Велес княгиню Лиску в лес от нее уносил. И девочку, Ягодку свою, отбивать побежала. А Жар и сам ее на землю уже опустил. А Мамушке подбежавшей так сказал:
- Три дня вам на слезы. А там уже - свадьба!
Долго еще, дотемна, люди по пепелищу ходили. На угольки с тоскою смотрели, их к себе прижимали. Кто посмелее был, говорил:
- Накажи нас, Перун!
Лада так говорила. Удал говорил. И Яся. И гончар. И кузнец. Всех и не назовешь.
И Родовит - он на крыше дома стоял, и всё видел, и плакал без слез - тоже безмолвно кричал в небеса: "Мой бог! Сделай же что-нибудь!"
Время действий
1
Как будто снова у людей порядок слов изменился: не вы наши боги, а мы ваши люди. Мы - люди вот таких-то богов. И даже Жар - от кого всех меньше этого ждать приходилось - и тот смирением и трепетом переполнился. Но Жар, понятное дело, перед кем - перед отцом своим, Велесом. И почему - это тоже нетрудно понять. Кожей, нюхом своим звериным ощутил змий, лишь только идолов деревянных сжег, - как же он между людей одинок. Одна детвора голопузая целиком, потрохами была за него. Детвору он в поход повести обещал, земли дальние показать, богатств несметных в этих землях набрать… А взрослые то ли верили в его молочные реки, то ли из страха вид делали, будто верят.
Только луна взошла, полная, крупная, жирная, как улитка, облизнулся на небо Жар и в лес отправился, в топь дорогу искать. Не одну жаба окликнул - с десяток, не меньше - пока на нечисть Велесову напал. А уж та его к топи и привела в сизых сумерках.
Шум и грохот возле топи стоял. И земля неприятно под ногами ходила. Качались за топью вековые деревья и с гулом обрушивались. И эхо этот гул умножало. Оробел Жар. За толстый ствол ухватился. Позвал осторожно:
- Отец!
И тут уж гул с грохотом стал к нему приближаться. Велес это, оказывается, вокруг топи бродил. Телом застывшим, силою пробудившейся играл. Развел ручищами две черных ели до неба.
- Сынок! - закричал. - Я знал! Знал, что придешь!
Конечно, нечисть уже ему донесла про каменного истукана, и про свадьбу тоже весть на хвосте принесла. А только Жар еще теснее к стволу прижался:
- Отец, - сказал, - ненавидит она меня. Отец, что мне делать?!
- А ты не спеши! Ты к ногам ее землю всю положи, потом небо присовокупь! Сынок! Все только еще начинается!
- А люди? - с тоскою припомнил Жар. - И люди не любят. Совсем!
- Людей на недокорме держи! У них любовь либо от страха, либо от недокорма бывает! А чуть их прикормишь, чуть по шерстке погладишь, - вот тут у вас и начнется любовь!
- А-а, - кивнул Жар и снова про страшное вспомнил. - А ночью, отец, грозы стал бояться! И как! Не сплю, в потолок смотрю - жду!
- Да что ты, сынок! Разве Перун теперь тот? Ко мне его сила отходит! Скоро вся уже отойдет! - и елки за две макушки колючие ухватил да и выдернул из земли, будто морковки. - А Перун и до колесницы своей вряд ли дошкандыбает!
И от радостной этой вести засветилась глазами и тоненько захихикала топь.
- Цыть, позорные! - не зло, весело Велес прикрикнул. - Давайте-ка! Подарки тащите для жениха!
И ведь понесли, тут же в очередь встали - людям, подумал Жар, такое бы послушание! - и к ногам его складывать стали богатства земли: слитки золота, изумруды, сапфиры и еще такие каменья, которых он и названья не знал. И так хорошо журчали при этом:
- Повелителю! Князю! Богоравному!
- Богоподобному мужу! И его несравненной жене!
- Тому, кто возведет нас на небеса!
- Герою! Воину! Продолжателю рода!
Людей бы этим словам обучить.
А Велес еще и невесте дар преподнес. В коробочке из черненого серебра мазь чудодейственная лежала.
- Чтоб не обжег Ягодку сгоряча, - и подмигнул. - А обмажешь заранее и огонь ее не возьмет!
С полным коробом Жар от топи шагал и с таким теплом, разлитым внутри, которое у человека бывает, когда он после чужбины снова дома окажется.
2
Разволновался, расчувствовался Жар, и огонька в черном лесу не заметил, хоть и близко, а мимо прошел.
А были у маленького костра Ягда, Лада и Щука. За руки взявшись, ходили вокруг - то по солнцу, то против солнца. И так своим делом были увлечены, что тоже не приметили Жара. Сначала в огонь смотрели, а после - на большую луну. Как в миске застынет в мороз молоко - такая луна над их головами стояла. Всех богов просили, огонь и холод в помощники призывали, а потом и землю, и воду, и ветер - и их просили Ягде помочь, немочь на Жара наслать, в топь его завести, Коловула на него навести! До рассвета за Ладою повторяли:
- И ты могучий, и ты гремучий! Порази змия Жара, как ты Велеса поразил.
И много еще всего! А уже на рассвете когда костерок присыпали, ногами его притоптывали - так говорили:
- Сокройся, жар, в землю, навеки!
И от долгой бессонной ночи на траву присели без сил. Сами у Ягды глаза закрылись. А только вдруг затрясла ее Лада… Смотрит девочка, Фефила на поляне сидит - в котомочке ее роется. Котомочку эту, небольшую, размером с ладонь, за поясом Ягда всегда носила. А тут сняла ее, чтоб ворожить не мешала.
Прыснула Щука: что за зверек такой, что за причуда! А Ягда уже догадалась, только поверить боится. Встала с земли, позвала тихонько:
- Фефила!
Молчит, копошится зверек. Тогда спросила чуть громче:
- Фефила! Он жив?!
Вместо ответа зверек фигурку хлебную вынул. Она в котомке, в шерсть обернутая, лежала. Ее Кащей девочке подарил - давно, когда в кузнице жил. Схватила эту фигурку Фефила лапкой своей, хоть и маленькой, а пятипалой, и понеслась без оглядки. Только фыркала часто и шерсткой подергивала - уж слишком много было в это утро росы.
- Жив! Жив! Жив! - закричала Ягда.
И вышло это так радостно, так по-птичьи, что целый лес трелями отозвался. А в степи дозорные закричали:
- Вжи! Вжи! Вжи!
Это значило: мы на месте, не спим, службу несем.
3
Долго Фефила вдоль речки бежала, шумной, быстрой, которая из холодного озера вниз текла, никак не могла найти переправы. Вот и опять травинки раздвинула, - не учуяла, не расслышала впопыхах - а перед ней, на другом берегу Лихо сидела. Рыбу из речки ручищей выхватывала, точно медведица. Поглядела глазом своим суровым:
- Что, Фефилка? Страшишься меня?!
Только фыркнула на это Фефила.
- Совсем не страшишься? - в воду шагнула и за шкирку зверька подняла. - А детенышем моим хочешь быть? Я бы тебя козням-розням учила!
Не ответил зверек, но смотрел на Лихо недобро.
- Ах, не хочешь! Тогда молись своему звериному богу! Вон брат у меня голодный с охоты вернулся! - и к пещере зверька понесла.
А там и правда волк Коловул сидел, старую кость догрызал.
Обвисла Фефила, даже воздух задними лапами перестала царапать. А только вдруг разомкнулась сама собою у великанши рука:
- Мамочка, ой! Кто это тебя так?
Потому что Мокошь недалеко от пещеры стояла. Волосы у богини висели безжизненно, а подол был порван в разных местах.
- Надоело смерчем носиться, - так ответила мать. - Решила пешком, по горам к вам придти! - и рухнула на траву.
Переглянулись Лихо и Коловул. Что-то не так было в этих словах.
- Может, рыбы с нами поешь? - осторожно Лихо спросила. - Я вон корзину целую набрала.
- Рыбы? - брезгливо спросила богиня да и сказала вдруг: - А, пожалуй, поем.
Тут уж Лихо и Коловул даже переглядываться не стали. Ясно сделалось близнецам: с матерью их приключилась беда.
4
Волосы черные, как воронье крыло, теперь были у Кащея до плеч. А глаза сине-серые, как голубика, оттого что семь лет отражали они ледники и сверканье мечей, стали как будто немного светлее. Его детские шрамы - на плече и на подбородке - затянулись, а новых не появилось, хотя не было дня, чтобы Кащей не сражался с Симарглом. Юный бог был настолько уверен в ученике, что порой пускал в ход сразу все семь мечей. Или делал иначе: исчезал в одном месте и неожиданно появлялся в другом - бывало и прямо за спиной у Кащея. Но его ученик был настолько умел, что смутить его ничто уже не могло. Двенадцать снежков, стремительно, один за другим бросал перед ним Симаргл, и ровно в двенадцать Кащей успевал выпустить стрелы. Выпустить и во все двенадцать попасть!
Вот и сейчас он целил из лука в коршуна, парящего над ущельем. А коршун этот когтями, глазом и клювом целил в какого-то небольшого зверька, прижавшегося к отвесному склону. Как могло занести туда эту пушную зверюшку, мальчик не понимал. И ждал: быть может, у коршуна хватит благоразумия… Нет, не хватило! Коршун ринулся вниз.
Фефила, - а это она висела на отвесной скале, - закрыла глаза. А когда их открыла - от легкого дуновения ветра - коршун, пронзенный стрелой, как раз летел мимо, и глаз его еще жил, крылья еще пытались раскрыться. Фефила охнула, в бездну смотреть себе запретила и снова двинулась вверх.
Когда она наконец добралась до плато, оказалось: Кащей стоит на руках у самого его края. Как всегда в этот утренний час - как его научил Симаргл. И чтобы мальчика не испугать - на самом деле ей было страшно смотреть на него самой! - она села на камень, уставилась в небо и стала ждать. А оттого что ждать было нельзя, решительно некогда было ждать, задними лапами забарабанила по плато.
Это было очень забавно. Кащей не выдержал, прыснул. А ровно через мгновение он был уже возле. Спросил у зверька по привычке, без помощи губ:
"Это ты висел там, на скале?"
Но вместо ответа Фефила протянула раскрытую лапу. В ней лежала фигурка из хлебного мякиша. Не узнать ее было нельзя.
- Ягда? - крикнул он голосом. - С ней что-то случилось?
В рыжих, горящих глазах был ответ. И тогда Кащей закружил по плато:
"Симаргл!"
Взял свой меч. Добежал до самого края:
"Симаргл!"
И уже со зверьком на плечах, потому что короткой дороги вниз Фефила не знала, - снова горлом и голосом - пусть хоть эхо до него донесет:
- Симаргл! Прости меня!
А эхо, как будто его не расслышав, носилось среди вершин и кричало:
"Расти меня! Симаргл! Расти меня!"
"Ты уже вырос!" - улыбнулся Симаргл. Он умывался снегом на самой дальней вершине, и все-таки, чуть прищурившись, разглядел бегущего вниз по каменной тропке Кащея.
5
К свадьбе Жар обложил каждый двор данью - но какой? - уполовинить в каждом дворе зерно и скотину решил, а шкурок лисьих, беличьих, заячьих, столько снести назначил, сколько охотник и за год не принесет. И даже про украшение золотые припомнил, которые Родовит с дружиной добыл - в тот год, когда Жара еще и на свете не было, когда его только еще носила княгиня Лиска. Все их Ягде в подарок принести повелел.
А волю его по Селищу Утка с Зайцем носили. Про Утку что сказать? У него день с того начинался: увидит он Ягду сегодня хоть мельком, хоть сажей, хоть мукою присыпанную, или зря день пройдет? И кончался день тоже так: если не видел он Ягды, то и понять не мог, а зачем просыпался. А что он у Жара во всем был левой рукой, - потому что правой рукой был все-таки Заяц, - и что он Ягду этим только против себя распалял, Утка знал, всякий день в глазах ее это видел… И плакал от этого по ночам. А днем его снова камень огромный манил. Не потому что тот богом Велесом станет. А потому что он, Утка, может такое придумать, что и взрослому не под силу уму.
А Заяц нет, Заяц мало что выдумать мог. А взрослых собой удивлять ему еще больше Утки хотелось. Вот он и стал у Жара правой рукой. Утка в землю смотрел, когда говорил: "С вашего двора Жар на свадьбу назначил три овцы, десять кур…" - и конопушки на нем разгорались, как ягоды на рябине. А Заяц - тот важно вперед выступал. "И смотрите мне, - так говорил, - Жар не любит шутить!"
А к Лясу за новой песней идти Утка и совсем застеснялся. Семь лет как Ляс песен не пел. Старые петь ему Жар запретил. А новые песни не прилетали.
А теперь Жар сказал так: "Дух из старика вон, а чтобы свадебная песня была!" - Утке и Зайцу сказал. И к Лясу отправил. А только Утка с полдороги сбежал. Сказал, что он лучше столы пойдет строить. На высоком берегу Сныпяти столы уже для свадьбы сбивали. Вот туда и ринулся Утка. Один Заяц к Лясу пришел.
Возле дома старик сидел. Жар на крыше ему сидеть запретил. Увидел он Зайца, струны рукою тронул, чтобы Зайцу неловко было под стройную музыку слова нестройные говорить. А только Зайцу и музыка была не помеха, если его молодой князь послал! Всё сказал Лясу, что Жар велел. А старик на это вдруг так по струнам ударил - и как не порвал? и сила откуда взялась? - а запел высоко, звонко - до Сныпяти слышно было:
- Улетели все слова на небо,
Упорхнули за черным дымом вслед!
Присели слова на белое облако.
Сами буду слова себе песни петь.
Что им люди, стыд потерявшие?
Вздрогнули от этого люди - и те, что столы на берегу сбивали, и те, что скотину свою к Жару на двор вели. Те, что столы сбивали, молотки уже бросить хотели. А те, что скотину вели, уже обратно ее разворачивать стали. Вот такое над Селищем мгновение повисло. И в тишине слышно стало, как Жар на Мамушку за что-то рычит - может, она червей ему не тех принесла… Страшен был этот рык. И снова молотки на берегу застучали. И скотина тоже на княжеский двор продолжила путь.
- Завтра опять приду, - это Заяц Лясу сказал. - Да не всё ли тебе равно, старик, Перун или Велес? Правильно? Лишь бы скотина бы не падала! Да дождь бы шел! Да в поход бы скорей!
Правым глазом своим Ляс по небу порыскал, а потом опять струны пальцами подцепил:
- И гнев падет! И дождь пойдет!
И скотина падет! И беда придет!
Схватился Заяц за гусли, вырвать у старика их хотел:
- Дай мне! Пусть ко мне слова прилетают!
А только жилистый старик оказался, на землю с Зайцем упал, а гусли не отпустил. Так Заяц ни с чем от него и ушел. С царапиной на руке и с репьями в рубахе.
И словно бы ничего не случилось, не сдвинулось в Селище. А только ночью достали люди из горшков угольки, которые они с капища третьего дня принесли, и снова стали им слова говорить. И в словах этих было: Перун, Мокошь, мы - ваши люди!