- Надо было бы полянку расчистить, но и так и этак опасно, что загорится, а деревья жаль, - пояснила Галина. - С росчистей хлысты притащили, трубу накрыли козырьком, кровля поверх стропил земляная, замшелая. Прижился мох - вон как рано цветёт.
Зайдя на узкое крыльцо и отворив дверь, хозяйка с гостем оказались в крохотном, довольно-таки душном помещении, где в стену были вбиты крюки для одежды, на огромном рундуке вольготно расположилось цветное тряпьё. Под волоковым оконцем рос откидной столик с сиденьем, ныне плотно прислоненный к брёвнам. Отсюда внутрь вели две низкие двери.
- Предбанник и место для жилья, если мне будет угодно, - пояснила женщина. - Направо - печь-каменка и полки в три яруса, налево - без затей помыться-постираться.
Справа, когда отчинили тугую дверь, повалил такой едкий туман, что Галина тотчас его прихлопнула.
- Перестарался мужик немного, - проворчала. - Это же для человека ко всему привычного, а у дорогого гостя как бы сердечко не село. Придётся действовать в соседней каморе.
Отворила левую дверь: в проёме показалась широченная и толстенная лавка морёного дуба, на которой лежал опрокинутый черпак, разного вида кадки, шайки и ушаты, порожние и с водой. Сверху свисала обильная лиственная бахрома.
- Веники, - благоговейно пояснила Галина. - Самое главное в моей любимой национальной потехе. Берёзовые, дубовые, липовые с медовым ароматом, ясеневые, из орешника, с добавлением крапивы и душицы. Там по большей части прохладно, вот они и не пересыхают. И дух стоит отменный - на любой вкус и от любой хвори.
- Угм, - кивнул Барбе. - Сильно облиственный вариант бетулы лечебной и прочего в том же духе.
- Интересно, какие из них Рауди запарил. Дело не так чтобы простое - с прошлой весны сохнут. Да ты что стоишь как неродной? Потом ведь раньше времени изойдёшь. Разоблачайся и вешай свои щегольские причиндалы на здешний гвоздик. Шпагу давай в подставку для зонтов.
- Откуда ты знаешь, что это не простая трость? - улыбнулся монах.
- Рукоять из мамонта и уж больно ухватиста. А ещё помнишь, ты нам с Орри сказку читал про кузнеца Брендана и маму Эсте - как он ей клинки ковал и ножны к ним приискивал? Мы тогда обе дремали, но тем лучше в мозгу отложилось.
- А где у тебя подставка для зонтиков?
Галина подняла брови - шучу, мол. Приняла трость из его рук - знак добровольной сдачи, - устроила горизонтально на соседних крюках. Протянула руку к шапочке:
- Девчонки, наверное, об заклад бились, имеется у тебя тонзура или нет.
Барбе стянул кардинальскую скуфейку, встряхнул роскошными волосами:
- Всё как у иных прочих мужей. Причём свое, натуральное.
Размахнулся, бросил на рундук.
А гибкие пальцы женщины уже нащупывали пуговицу плаща, снимали широкий пояс с серебряными бляшками, стаскивали с плеч тесный камзол, расслабляли иные путы.
- Если бы ты знал, до чего чудесно. До чего славно, - приговаривала она в процессе.
- Да?
- Вспомнить, как дочерей в раннем детстве мыла да спать укладывала, - к обоюдному смеху продолжила Галина. Аккуратно свернула добычу и положила к прочим тряпкам вместе со своей шалью. Теперь Барбе остался в дымчатой рубахе тонкого батиста и узких чёрных шароварах, заправленных в сапоги.
- Тебе вроде бы не к лицу, когда иной пол раздевает, - сказала Галина. - А уж снимать обувь, чтобы отыскать целковый, как на свадьбе, я и подавно не хочу.
- Ты о чём?
- Обычай такой русский. Ерунда. Нусутх.
"Наше с ним любимое словцо. Пароль особого рода".
- Гали моя, это так неэлегантно - мужчине раздеваться. Не то что женщине высвобождать тело из веющих по ветру покровов, - сказал Барбе.
И наклонился к ногам.
Когда Галина с неким усилием высвободилась из обуви, блузы, всех юбок, кроме самой тонкой нижней, и поднялась, монах стоял перед ней уже полностью нагой.
Её взор опустился, поднялся, встретился с синими глазами противника:
- Однако твоя собственная оснастка куда скромнее, чем у твоего флейта, Барбе.
- Преимущество клирика по сравнению с мирянином - мы выучиваемся владеть своим зверем, - укоризненно заметил тот. - Подчинять своей воле.
- Отлично. Значит, чтобы дать мне сына, тебе надо лишь как следует захотеть? И более ничего ровным счётом?
Тут она заметила, что её собеседник обеими руками прикрывает - не срамные части, как обычно делают оба пола, стыдясь своей беззащитности, - но грудь.
Совершенно безволосую, как и всё тело. Такую же безупречную в своём совершенстве, как и весь Барбе.
- Как, неженка! Ты отпустил длинные ногти и даже покрываешь их бледной эмалью?
- Не смейся. Это всегда при мне, в отличие от плектра.
- До сих пор играешь на монастырской лютне?
- Увы. Последнее время - разве что на хрустальных бокалах с чаем.
- Вот как? И перед кем? Для кого?
- Для него, конечно. Для Кьяртана.
При звуках последнего имени робость его вроде поуменьшилась, но ладони едва сдвинулись с места.
- А. я поняла. Твоя воля действует лишь в одну сторону. Удержаться и балансировать на грани. Что же, пробуй.
Повернулась к мужчине спиной и зашла в камору. Когда он затворил за собой, мигом стало жарко - натянуло сквозь неплотную стенку.
- Я сяду? - спросил Барбе. - С непривычки ноги не держат.
- Э, нет. Вон там горячая вода в липовом ушате и брусок земляничного мыла. Мыло варила твоя дочка, учти. Натирайся прямо им, а потом черпай вон той шайкой в виде утицы и плещи себе на голову, но чтобы по всему телу прокатилось. Ничего, если пол зальёшь - там наклон и шпигаты, как на палубе. Я уж, так и быть, из малого ковшика ополоснусь.
- А смотреть мне на тебя можно?
- Отчего ж нет, если хочется.
- Не хочется. Тебя над исподницей как широким ремнём препоясали - это что?
- А. сзади? После вторых родов. Ещё хорошо зарубцевалось, ровно. На острове все шрамы недурно заживают.
Барбе кивнул, растираясь огромным льняным полотенцем. Им же обсушил распущенную косу, скрутил в жгут и ловко закрепил на затылке.
- Говорят, от сильного жара волосы секутся.
- Ничего, прямо тут попаримся.
- А теперь лечь можно?
- Уж это без проблем. Давай располагайся.
Когда шарила глазами по верхам, подумала - не слишком ли сухо это прозвучало.
Оглянулась. Монах лёг на живот, уперся ногами в стенку и как-то странно напружил тело - только что не вздыбился. И снова руки под грудью - косым крестом.
- Ты что - неужели боишься?
Нагнулась, провела рукой от шеи до лопаток. Круглая метка еле заметна, но под ней будто перекатывается жилистая горошина. Зачем-то сказала:
- Откуда? Не моё.
- Это Эрмин, - неохотно пояснил Барбе. - Помнишь, ты меня упрекала, что не умею владеть острым железом? Обучили в братстве. Двум-трём приёмам. Так, чтобы не до смерти, но выбить из игры конкретно. Когда он прыгнул на Кьярта - ну, в общем, я резнул своей иголкой поперёк лица, а его клинок вон где оказался. Прошёл насквозь. Тут ещё ничего - спереди похуже.
- И не хотел хвастать, да получилось, верно? - заметила Галина.
"Только не жалеть - такого он не выносил отроду".
- Вот и ты меня упрекал в похожем, - продолжила она. - В смысле, что опасаюсь нанести вред своим неумением. Тоже теперь выучилась. Тебе как пар нагнать - приставучей берёзой или стойким дубом?
Барбе рассмеялся.
- Чем сподручнее выйдет.
Но тут она сообразила, что Рауд явно оставил готовые экземпляры в горниле адовом.
- Погоди.
Вынырнула, нырнула, пошарила в раскалённой тьме - окошко было задвинуто. Нащупала и вытащила из кадки аж три орудия, почти вслепую плеснула водой на каменку. Вынырнула в то, что показалось ласковой прохладой.
- Вот тебе. Берёзовые с крапивным стеблем, дубовые с вербой пасхальной и на закуску из колючего кедра. Как для себя постарался. Знаешь, он хлещется прямо по-чёрному, твой здешний братец.
- Пробуй всё подряд, - сердечный друг, наконец, распрямил плечи, вытянул руки по швам.
Натянула полотняные перчатки - руки не слишком трудить. Сначала, как водится, огладила спину. Потом провела вдвое выросшими руками по бокам. Резкими движениями, не касаясь кожи, погнала к коже горячий воздух.
И увлеклась.
Прервалась только для того, чтобы пошире открыть оконце между каморами и сменить дуб на берёзу, а потом - чтобы смахнуть влагу с его спины изрядно умягчённой хвоей.
Барбе лишь урчал довольно, розовея всем телом и купаясь в сладком поту.
- Надо же - не думал, что будет так хорошо, - резюмировал, по команде поворачиваясь на спину. Волосы наполовину распустились, повисли плакучей ивой. Небольшой шрам на левой стороне груди стал виден во всей красе: треугольный, вдавленный, в обрамлении беловатых рубцов. Жуткий: немного выше сердца.
Оленя ранили стрелой.
Святой Себастьян работы Джованни Франческо Барбьери, по прозвищу Гверчино, с одной-единственной раной над левым соском и единственной каплей густой крови из неё.
И горестно поникшим членом.
- По-моему, тебе вредно благодушествовать, - рассудила Галина по внешности хладнокровно и сжимаясь внутри от сладкого ужаса. - Тратим время, когда вся честная компания ждёт обоих на пир.
Бросила отработанный материал и рукавицы наземь, поискала глазами по сторонам.
Рауди неряха, уж какое ни на то полотенчико да оставит после себя нестираным. Ага, вот.
- Раз уж мы взялись играть. Сейчас я оботрусь вот этим лоскутом, смешаю свой трудовой пот с запахом другого твоего брата. Завяжу им тебе глаза. Но до того - смотри.
Сняла с той же притолоки нечто, как две капли воды похожее на липовое мочало. Скрученное и связанное так, как в Рутене продавали на сельских базарах - с одного конца косица, с другого махры. Из лыка мочало - любви начало.
"Не то, что ты, может быть, сначала подумал".
- Даже пощупать можешь. Ничего плохого, вообще-то. Кожа тонкая, мягкая.
- У кого - у меня?
- Ты-то причём? Монашья шкура выделана как на коракле из твоей старой баллады.
Расправила плеть, длинно провела по выпуклостям левой руки. Тоже наработка нашего с Орри муженька, однако.
- Можно, я только зажмурюсь?
- Нет. Ухватись руками за края лавки и ни о чём лишнем не думай - знай рисуй себе прельстительные картинки в голове.
Намотала тряпицу пошире, чтобы и в нос ему пряным духом отдавало. Заодно и локоны прихватила.
- Не гуляй этим вокруг дырки, ладно? - смутно пробормотал Барбе. - Там только и ковырялись всяким острым железом, пока я выздоравливал. Абсцессы, субсцессы, пневмотораксы…
Галина не ответила: голос не слишком похож на альт, не говоря о сладостном баритоне. Вмиг разрушит впечатление. Молча опустила кисть, перетянула под сосками. Он вздрогнул, как от ножа.
Прошла чуть ниже. Нет, рано. Как-то не так он боится.
Толкнула в плечо - повернись обратно. Подтянула кверху за бёдра, чтобы стал на колени.
"Единственное поле, на коем генерал подчиняется солдату".
Хвосты гуляли сами по себе, по наитию выделывали такое, что и представить было совестно.
- Не больно ничуть, - тихонько приговаривал тем временем пациент. - Щекотно.
С досады подхватила болтающийся в стороне конец повязки, ткнула ему в рот: не дразнись. Прижмёт как следует - авось ухитришься, выплюнешь.
Перебрала рукоять в другую руку. И снова.
Но тут он сам неловко повернулся и упал на спину, хватаясь рукой за сердце. Тряпка сползла уже вся, тёмные с проседью волосы наполовину закрыли лицо.
- Барб, дурень старый.
- Шут, - Галина даже не поняла сразу, что это он так ей возразил. - Королевский шут.
- Ты о чём?
- Так я тогда Кьяру сказал, - видимо, во рту что-то помялось, и речь давалась ему с некоторым трудом. - Долг шута - заменить собой короля. И больше нет тайн. Нет мучений. И ничего не страшно. Понимаешь?
Галина бросила плеть на пол - игрушка, в самом деле. И только тут увидела торжествующе поднятый мужской член.
- Бросай маскарад, - голос Барбе звучал бодро и чуть насмешливо. - Теперь всё получится как должно.
Наощупь развернул к себе худым задом и усадил поверх себя, раздвинув бёдрами тощие ноги и слегка придерживая за опояску.
"Как будто не первый раз овладевал девственницами. Ибо я сегодня она".
- Ты пахнешь ими обоими, - выдыхал в спину голос в ритме мягких подбрасываний. - Неведомыми. Непознанными. Нет запрета на кровь - и он есть. Нет преград - но ничего, кроме них. Нет времени - но оно истекает.
На этом слове он замер - и из него самого мощными толчками истекло то, что копилось десятилетиями.
Сильные руки ласково опустили её на живот мужчины. Будто новорождённого поверх недавней родильницы.
- Инье Гали надо беречь то, что в ней от меня, - прошептал мужчина ей в волосы. - Редко и воистину неповторимо.
От этих слов, наконец, пришла желанная судорога и сотрясла с головы до пят - игла, что исходит из лона и вонзается в мозг.
Потом Барбе исхитрился выскользнуть из-под женщины. Стал на ноги и принял со скамьи в объятия.
Очнулись оба, почти полностью голые, на рундуке, покрытом их шкурами. Хотя не совсем так: Барбе отбросил тряпки и накрыл Галину лоскутным одеялом.
- Стоило бы приподнять тебе сподницу до подмышек, чтобы как следует понять, куда меня заносило, - объяснил он. - Только боюсь разочароваться - обводы у тебя пухловаты для юнца. Опять же груди…
- Всё смеёшься. Ты вот скажи: я тебе разбередила рану или прикинулся?
- Просто слегка в дрожь вогнала - и благо, иначе меня не подняло бы высокой инье навстречу. И вообразил я себе не Кьяртана - noli me tangere: он, кстати, теперь брат Каринтий и формально ходит под моим началом.
- А мальчишку-экзекутора, что исполняет над вами епитимьи.
- Почти что угадала. Это… как говорят в Рутене? Невольный бонус. По разряду экзотических сексуальных практик. Братьям-клирикам нанимать для такого женщину - ни в какие врата не пролезет. Хотя я подумаю над этим вопросом. Меня, знаешь ли, смотрят в генералы.
- Ты что!
- Увы. Сейчас вольная воля, но конец жизни может оказаться весьма травматичным. Не всякому высокопоставленному езуиту удаётся почить с миром в своей постели. Приходится платить сразу по всем мыслимым счетам. К примеру, взойти на костёр под небольшой анестезией. Или стать под лавиной, которую как раз начали выкликать. Не волнуйся, это я так над собой иронизирую. Моя вторая натура.
Он помедлил.
- Знаешь, что меня почти добило? Я непрестанно думал о твоей цене. Сколько тебе придётся платить за третье дитя, если так скверно вышло со вторым. И ведь ты провидишь. На сей раз будет сын - скорей всего такой же, как я. Тебе не хочется от такой мысли прямо теперь зайти в настоящую парильню?
- Не говори. Даже намекать не смей, - Галина прикрыла ему рот ладошкой. - Ни за что и ни при каких обстоятельствах его не вытравлю. Ты для меня самый лучший в мире. Вот мы лежим рядом - и обоим спокойно, никто друг другу похотью не докучает. Любой другой мужчина - грустное животное, что постоянно пребывает в кеммере.
- Ага. Снова культ "Левой руки".
Подумала:
- И ведь есть еще Бран. Кузнец, что изготовляет лучшее в Вертдоме оружие. Пускай мой сын будет похож на Брана. Вот.
- А ведь это мудро, - ответил езуит. - Теперь я договорю, разрешишь? Рутен пустеет, люди перестают плодить себе подобных, а то, что с самого начала стоит вне круга жизни, все горделивые здания, могучие мосты, вся их техника, - дряхлеет и осыпается в землю прахом. Там, кстати иное время - у нас прошло пятнадцать, в нём сто пятьдесят лет, если не больше. Скоро настанет час Вертдому заселить Рутен.
- Ну, - рассмеялась Галина, - час обеда в твою честь уже настал, и давно. Давай-ка ополаскиваться, наряжаться и выходить на свет божий.
II
Кувада
Вертдомское Братство Езу, в точности как рутенский Орден Иисусов, изобрело специальную форму для братьев, они же воины или солдаты, но на ней не настаивает. В целях коварной маскировки или сугубой скромности - неизвестно. Коварство, как здесь говорят, всё превозмогает, особенно коварство наследников Супремы.
Именно поэтому со стороны было невозможно угадать, кто из этой пары кого исповедует. По крайней мере, до поры до времени.
Оба "супрематиста" (типично рутенская ирония, имевшая счастье прижиться в Вертдоме) сидят рядом - кабинки с решётками в Ордене Езу не приняты. Собственно, территория здесь вообще приватная - келья одного их них, состоящая из нескольких небольших комнат.
На том, кто кажется старше, одета камиза из хорошо выбеленного льна, подпоясанная кручёным шёлком и длиною до самого пола, а поверх неё - распашной атласный халат цвета сливочных пенок. Круглая белая шапочка надёжно скрывает лысину от сквозняков. На его собеседнике - изящная имитация распространённого и ортодоксально езуитской среде костюма: длинный камзол, обтяжные штаны, полусапожки и сомбреро за плечами. Всё шерстяное и чёрное, только лента на шляпе, которая лежит у сиденья, ярко-лиловая: такой как бы траур, приличный лет в сорок-сорок пять. По здешним представлениям - расцвет мужественности перед той гранью, с которой начнётся увядание.
- Не понимаю тебя, мессер, - говорит старик в то время, пока воображаемые наблюдатели его рассматривают. - Перед тем как реально передать полномочия, мы распорядились тебя инициировать. Ритуал был, как водится, самый жёсткий и включал в себя исповедь и епитимью по всей форме. Брат Артемизиус, человек опытнейший и к тому же выбранный самим тобой в качестве личного конфидента, потом смеялся, что за подобный грех тебя следовало скорее наградить - учитывая твои природные наклонности, это было явным сдвигом к лучшему.
- Я, разумеется, не делал из того никакой тайны перед старшими, мой генерал, - замечает Барбе Дарвильи МакБрендан. - В противном случае такие намёки были бы не одному сержанту Артемизию - и вам непозволительны.
- Снова впадаешь в грех. Гордыни, - в тоне бывшего генерала не слышно ни капли осуждения.
- Вот видите, - Барбе сухо улыбается одними губами. - Такому, как я, впору каяться непрестанно.
- Присущее исконной натуре индивида само по себе ни хорошо, ни дурно. Таковыми бывают лишь последствия.
- Не то скверно, что я вопреки своим коренным пристрастиям сожительствовал с дамой и притом бывшей рутенкой, - отвечает Барбе. - Скверно, что это было ради младенца. Я твёрдо понимал, что при рождении или сразу после мой сын её убьёт.
- Что - вот так прямо?
Его собеседник кивает так энергично, что волосы поднимаются как бы вихрем, но тотчас опадают.
- Об этом я вообще не говорил, когда меня возводили в сан. Надеялся, что хотя бы не мальчик. А ныне эти надежды развеялись. По всем приметам мальчик, крупный - и весьма скоро. Полмесяца, от силы месяц…