6
Когда вошедшая в мастерскую женщина вдруг превратилась в мужчину (аккурат в то же время, когда застрявший в шитье барабао узрел метаморфозы, произошедшие с псевдо-Обэрто в "Стоптанном сапоге"), в первую минуту Тодаро Иракунди изрядно струхнул. Хотя, видит Мадонна, никто в этом городишке не рискнул бы утверждать, что маэстро - робкого десятка! Те, кто в этом сомневались, либо успели вовремя (и прилюдно!) отказаться от своего мнения, либо раньше срока узнали правду об устройстве Ада и Чистилища.
И все-таки он перепугался.
За долгие годы Тодаро нажил не одну чертову дюжину врагов: все эти вдовы, сыновья, лишенные отцов, и прочая, прочая. Прежде-то сам папа (не Карло - римский) покровительствовал маэстро; по правде сказать, было за что: чеканы для монет, несколько талантливо выполненных медалей, дароносицы, реликварии… всего не перечислишь. Да и в стеклодувном ремесле маэстро разбирался не хуже венесийских мастеров - зря, что ли, учился у некоего искусника с острова Мурано?!.. Словом, пока Тодаро оставался при папском дворе, он был защищен от нападок недоброжелателей.
Однако и восседающие на престоле Петровом - смертны: и вскорости после кончины покровителя маэстро Иракунди пришлось в спешном порядке оставить Ромму, а также позабыть на какое-то время о Фьорэнце, Венесие и прочих крупных городах. А впрочем, в Альяссо тоже жизнь на месте не стояла!
Здесь Тодаро взял под свою опеку местный Папа. Власти у него, пожалуй, было больше, чем у покойного Евгения Упорствующего, но и ко всякого рода вольностям призрак "крестного отца" относился не в пример суровее. Маэстро пришлось научиться обуздывать свой взрывной темперамент: единожды дав согласие сотрудничать с Папой, он уже не мог пойти на попятную. Да и некуда было ему бежать: нынче за мертвого Тодаро Иракунди во всех прочих местах платили больше, чем за живого. Сам Карло и дал ему понять, что к чему; но он же без обиняков заявил: "Пока ты со мной, твои враги - мои враги". И велел костехранителям показать Тодаро содержимое холщового мешка, принесенного вместе с Папиной урной.
Тодаро узнал головы тех троих. При жизни они считались лучшими брави Фьорэнцы, то бишь наемными убийцами.
В тот день Иракунди и Папа заключили договор, который ни одна из сторон не нарушала все эти годы.
(Маэстро никогда не узнал: был еще четвертый браво, которому накануне встречи с Иракунди Папа велел сидеть у себя в номере и "ждать вестей". После встречи браво предложили покинуть Альяссо, на выбор: в каюте отплывавшей галеры или же в трюме оной, бездыханным и в мешке. Можем только предполагать - впрочем, с достаточно высокой степенью вероятности, - какому из двух способов отдал предпочтение браво-везунчик.)
Сотрудничество с Папой не требовало от Тодаро чрезмерных усилий или топтанья обеими ногами по горлу своей песни, чем так любят стращать доверчивый люд монахи-моралисты. До встречи с "крестным отцом" маэстро случалось выполнять разные заказы, в том числе не совсем сочетающиеся с представлениями о профессиональной чести. Маэстро давно решил для себя одно: гений и злодейство несовместимы - в том смысле, что первый априори делает невозможным второе (в собственной гениальности он никогда не сомневался).
Жизнь покамест не спешила опровергнуть его убеждения. Скорее, наоборот - подтверждала.
Что же до наемных убийц, то Папа Карло исправно соблюдал договоренность: пустоголовые молодчики, падкие на звон монет и не гнушающиеся замарать руки кровью, более не тревожили покой маэстро.
То есть до сегодняшнего дня не тревожили.
Тодаро с досадой думает о невнимательности своего патрона и заодно ищет взглядом боевой кинжал, который только что лежал же рядом! - для таких случаев и куплен, и обычно носим был на поясе, но сегодня, как назло, маэстро Иракунди снял его на минуточку, когда работал над восковой моделью статуи одного славного кондотьера, - снял и куда-то положил - и вот, теперь-то что делать?! Гость явно не из пугливых да еще магией владеет.
- Я пришел к вам с мирными намерениями.
Ну да, поверили ему, как же! Не сосчитать, для скольких простецов эти слова были последним, что они услышали.
А все-таки игру поддержать надо: время потянуть, с мыслями собраться.
- Чем могу служить, сьер?..
- Мое имя вам ни о чем не скажет.
(Кто бы сомневался!)
- Но имя человека, приславшего меня… - (Маэстро отыскивает наконец взглядом кинжал. Теперь он одновременно размышляет, как бы добраться до дальнего угла мастерской, и вспоминает, кому в последнее время мог насолить - или кто мог бы столь долго помнить обиду; это ведь его, заказчика, имя…) - …полагаю, вам известно.
Простота и натиск - вот успешнейший из приемов; маэстро Иракунди прыгает на гостя, отталкивает и мчится туда, к заветному кинжалу!
- Дон Карло говорил, что с вами непросто найти общий язык, - невозмутимо подытоживает гость. - И все-таки он рекомендовал мне обратиться именно к вам.
Маэстро оборачивается: в руке - оружие, в глазах - растерянность, быстро сменяющаяся пониманием.
- Ах вот оно что! - и Тодаро Иракунди хохочет, запрокинув лобастую голову к потолку. - Вот, значит, как! Тогда поговорим, уважаемый. Конечно, поговорим.
Все описанное заняло совсем немного времени: подмастерье только и успел, что переброситься парой слов с "голосом" да подойти к двери. Маэстро велит ему: "Больше ко мне никого не впускать! И сам не смей входить, слышишь?" - а затем гость выкладывает на рабочий стол некую вещицу и небрежно спрашивает:
- Вы могли бы изготовить точно такой же?
Маэстро смотрит на предмет, принесенный гостем, и с уст Иракунди поневоле слетают отборнейшие ругательства.
- Неужели слишком сложно для вас? - с почти наивным изумлением в голосе уточняет гость.
- Прежде чем отвечать, мне необходимо переговорить с доном Карло.
- Его "голос" пришел вместе со мной. Полагаю, он ответит на все ваши вопросы и разрешит все сомнения.
- Проклятие! Откуда у вас… это, мессер?
- Дон Карло…
- Ах да, Папа, - досадливо морщится ювелир. - Так что сказал Папа?
- Что вы мне поможете и не станете задавать лишних вопросов.
- Я, уважаемый, лишних и не задаю, - насупившись, сьер Тодаро переступает с ноги на ногу: ну чисто медведь, разбуженный охотником-неумехой! Сейчас ка-ак приласкает мохнатой лапой - мало не покажется! - Вы, уважаемый, может, не знаете, что за такие вот перстеньки вчера премного людей повесили. Хотя, - добавляет, - вряд ли вы не знаете, так ведь? Вы потому и пришли ко мне, что я выдал их шкипера.
- Я пришел к вам, маэстро, потому что вы - лучший. Никому больше в Альяссо не под силу сделать точно такой же перстень. Или посоветуете кого-то более способного?
Тодаро Иракунди затравленно глядит на магуса. А тот с отстраненным любопытством ждет: ударит ли маэстро? продолжит отпираться? сломается?
- Кто вы? - спрашивает ювелир тихо.
Обэрто доволен: "Все-таки сломался. Значит, поговорим".
7
На ступеньках у входа в ювелирную лавку подмастерье и "голос" прихлебывают из увесистых кружек и молча глядят на прохожих. Для обоих это редкий случай передохнуть от трудов, вот и цедят мгновения, как вино - не спеша, со смаком. Оба знают в этом толк.
Послеобеденное солнце покрывает позолотой дверные кольца и петли, навевает мысли о вечном. Как будто почувствовав настроение подмастерья и "голоса", в конце улицы появляются двое господ в алых плащах. На правом плече у каждого по фениксу - не настоящему, разумеется, а вышитому, причем действительно золотыми нитками. Фениксы на плечах корчатся в вышитом же пламени: то ли сгорают, то ли возрождаются. Господа неспешно вышагивают, перебрасываясь на ходу скупыми фразами. Каждая - на вес золота.
- Вы склонны верить таким осведомителям, брат?
- Я склонен проверять любые свидетельства.
- Однако возмущения вероятностного поля не превышают допустимых…
- Вы еще молоды, фра Оттавио, вам предстоит многое узнать, многому научиться… Разумеется, не превышают. Потому что нарушение случилось не сегодня и не вчера. А мы имеем дело с его последствиями. - Говоривший проходит мимо лавки маэстро Тодаро и бросает мимолетный, но пристальный взгляд на подмастерье, потом - на "голос". Последнему кажется, что в глазах алоплащника вспыхнул и погас - фениксом из пламени - острый, жгучий интерес. Но: - Поспешим-ка, фра Оттавио, время и так против нас. След становится все слабее, а - я уверен - дичь давно уже покинула побережье. Мы же только начнем оттуда, и бог весть, куда выведет нас…
Дальше - не слышно: алоплащники ушли, скрылись за поворотом. Только приторно-сладкая волна ароматов от их одежд еще какое-то время держится в теплом воздухе. Потом истаивает и она.
- Ресурдженты, - шепчет потрясенный мальчишка. - Откуда?..
- Из Роммы, - флегматично пожимает плечами "голос". И встает, не допив вино. - Пожалуй, я рискну вмешаться в разговор твоего хозяина и моего… моей спутницы. Если я правильно понял, время играет не только против воскрешателей. А ты посторожи-ка здесь, чтобы никто посторонний не входил, хорошо?
Не дожидаясь ответа, "голос" скрывается в лавке. Подмастерье растерянно глядит ему вслед и отхлебывает из кружки. "Ну дела-а!.. А так хорошо сидели!"
Глава седьмая
РАССКАЗ РЫБАКА, ИЛИ "… ВИДИТ ИЗДАЛЕКА"
Ведь очень часто торопливость дум
На ложный путь заводит безрассудно;
А там пристрастья связывает ум.
И хуже, чем напрасно, ладит судно
И не таким, как был, свершит возврат
Тот рыбарь правды, чье уменье скудно.
Данте. "Божественная комедия"
1
- Был поздний вечер, - рассказывает старик Фантину, пока они идут через порт, - и я возвращался домой с уловом. Улов был, в общем, так себе, и настроение у меня, как ты понимаешь, тоже было паршивое. Подгребаю я, значит, к порту, мысленно распекаю на все корки горькую судьбину, нерадивую рыбу, которая ленится заплывать в сети честных ловцов… тут еще, гляди-ка, в порту не протолкнуться, понаплыло проходимцев и жулья, поди полавируй между ними! Пока до пристани догребешь, сойдет с тебя сто потов, как пить дать! Кстати, и хлебнуть тогда мне не помешало бы, в горле пересохло, а винцо разбавленное, которое обычно с собой в лодку беру, я уж к тому времени выпил.
С таким вот настроением (и мыслями о том, что надо б наведаться в таверну и промочить глотку) гребу я себе, никого не трогаю, слежу, чтобы самому никого не задеть: конечно, даже в темноте налететь на корабль - это надобно хорошо поддатым быть, но веслом о якорную цепь со всего размаху навернуть можно - и плыви потом без весла, знаем, случалось. В общем, гребу помаленьку, по сторонам гляжу да прислушиваюсь: на палубах в такую пору обычно никого, кроме вахтенных, но те зато любят языками почесать; бывало, что-нибудь любопытное и узнаешь…
(Фантин эту его болтовню слушает небрежно, таращась на туши кораблей. Хоть детство его прошло здесь, в порту, вот уже несколько лет как Лезвие Монеты перебрался повыше - и поближе к объекту своего промысла, к виллам богатых горожан. Сейчас это место вызывает в нем смешанные чувства: легкий болезненный укол детских воспоминаний, жгучее отвращение, даже страх перед громадной империей пенькового каната, зарифленных парусов, пьяных отчаянных драк и авантюр, сулящих баснословное богатство или бесславную гибель в пучине; добавьте ко всему этому естественную мечту любого подростка о морских путешествиях - и пожалуй, получите именно ту диковинную смесь чувств, которые переполняют Фантина этой ночью.
И - да, корабли, вот что является сердцем каждого порта, вот без чего он был бы мертв! Необъятные, словно библейские левиафаны, навы из Венесии, в чьих чревах - объемистые кипы хлопка; торговые галеры, наполненные ценнейшими грузами: перцем, пряностями, шелком, мальвазией; несколько каравелл, мараны, груженные дровами и камнем из Истры; глядите-ка, чуть дальше стоят и гости с далекого севера: "Золотой пес", "Охотник", "Святая Мария" из Стоугхолма, кенингсбургский "Святой Петр", "Милосердие" из Дэнкирга, а дальше…
Впрочем, прервемся. Все равно список кораблей никто не прочтет до конца - кому это нужно? По нынешним временам такие старомодные песни важны только для полуслепых виршеплетов, которые пересчитывают их ("Первая, вторая… десятая"), прилежно шевеля губами, уставившись куда-то в небо; для них важна каждая деталь, они бы принялись рассказывать о мельтешенье двухмачтовых фелук, о быстроходных фузольерах, похожих на водомерок, они непременно бы воспели элегантность каракк, они бы… Но мы - не они, поэтому хватит пялиться на корабли; кстати, и Фантин уже не предается мечтам да воспоминаниям, а более внимательно слушает старичину.)
- Я к самим причалам подплыл, - рассказывает тот, - вдруг слышу - неподалеку о чем-то спорят. Причем, знаешь, не кричат, а шепчутся, но так отчаянно, яростно, что пострашней, чем иной крик.
Главное, я ж корабля, где спорили, не видел: его от меня каравелла одна закрывала. Стал обходить (мне все равно в ту сторону нужно было) - а на палубе уже не бранятся, а к рукоприкладству перешли: удары слышатся, вскрик детский или женский, потом: "Держи! Держи!" - и громкий всплеск. Такой, знаешь, будто немаленький предмет за борт уронили.
Или, подумал я, не предмет даже.
Человека.
И тогда, конечно, мне бы не к кораблю, откуда людей роняют, а обратно плыть, да поздно, я уж выгреб из-за чертовой этой каравеллы, рифы ей под брюхо! выгреб, гляжу - галера небольшая, носовая фигура у нее в виде какой-то богини, что ли? Глаза сверкают, груди внушительные платьицем едва прикрыты, руки тонкие, вперед вытянуты, бушприт держат крепко, и во всем облике сквозит царственность гневливая, власть карать и миловать. И настроение - именно карать, без пощады!
Признал я галеру: еще когда на рассвете плыл в море, приметил ее и спросил у тамошнего матросика, кто такие да откуда. Сказал: торговцы сельдью, а судно называется "Цирцеей". Не понравилось мне тогда в его ответе что-то - или тон, каким были слова сказаны, или выражение лица. Будто врал и сам же собственного вранья стыдился.
На носовую фигуру я утром внимания почти не обратил, да она тогда и не показалась мне какою-то особенной. А потом, в полутьме, - как подменили ее. Будто ожила, недовольная, сердитая. Вот-вот сойдет с носа на палубу и возьмется людей в скотов превращать, как когда-то с Уллисовыми товарищами поступила та Цирцея, о которой мне матушка байки на ночь рассказывала..
Так значит, выплыл я из-за каравеллы и увидел "Цирцею". На палубе ни огонька, но я на фоне не совсем еще темного неба различил-таки несколько силуэтов. Меня же не заметили, и думаю, в том сказалась благорасположенность руганной мною фортуны. Кто знает, вернулся б я иначе домой…
Люди на "Цирцее" о чем-то яростно совещались, один перегнулся через борт и долго вглядывался в волны, но ничего не увидал, махнул рукой, сплюнул, и все они отошли так, что мне не стало их видно. Я, кстати сказать, уже какое-то время не греб, а сидел, сложив весла, тише воды, ниже травы.
Признаюсь честно: перепугался до смерти. Ясно же было, как Божий день: вляпался помимо воли в чьи-то грязные делишки, а в таких случаях со свидетелями не церемонятся.
Я сидел в лодке, ссутулившись, чтобы не привлекать внимание, и вслушивался в то, что творилось на палубе. Сперва моряки переругивались, потом наконец ушли, оставив вахтенного; тогда я взялся за весла и, стараясь не шуметь, погреб как можно дальше от проклятой галеры. Я, как ты понимаешь, и думать тогда забыл о том, что (или кого) они сбросили за борт. И мысль одна в голове билась: подальше, подальше от "Цирцеи"!
Только когда оказался на приличном расстоянии - не выдержал, оглянулся. Ничего сперва не разглядел, но потом на носу, рядом с фигурой богини, увидал силуэт. Не человеческий, нет. Бесовской. Голова округлая, с рожками, тело обезьянье, хвост козлиный. Стоял дьявол на самом краю бушприта и в мою сторону глядел.
Потом сгинул.
2
- Ерунда, - говорит Фантин старику. Говорит, а у самого мурашки вдоль позвоночника так и бегают! Кто ж ночью такие истории рассказывает?!.. Этак и беду накликать можно. - Ерунда, привиделось, наверное.
Снисходительно глядит старичина на "виллана". С жалостью.
- Голову, - велит, - мне не задуривай. Я не юнец, браги в первый раз хлебнувший и оттого всякие химеры наблюдавший. Правду от обмана отличу - что на словах, что в жизни. Иначе, думаешь, поверил бы твоему рассказу?… Молодежь! Ладно, что с тебя взять. Дальше слушать будешь?
- Так это еще не все? - удивляется Фантин.
- Не все, - подтверждает старичина. - Хотя с "Цирцеей" остальные события той ночи вроде и не связаны.
Он молчит, размашисто шагая по узкой улочке вдоль доков. В тенях шныряют крысы и тощие коты, а также (думает с ужасом Фантин) какие-нибудь здешние демонята из мелкого народца. Может, даже слуги почтенного рода Циникулли или те, кто работает на Папу Карло.
- Я позаботился об улове, после чего навестил Коррада Одноухого, чтобы пропустить стаканчик-другой, - продолжает рассказывать старик, - да только винцо в тот вечер было для меня на вкус что моча ослиная. Оно, конечно, было бы неплохо поделиться с кем-нибудь увиденным, но я ж понимал: длинный язык до добра не доведет, особенно в моем случае. Морячки с "Цирцеи" иногда по портовым кабакам гуливали, кто-нибудь когда-нибудь сболтнул бы им лишнее - знаешь, как это делается, из желания отомстить или из простого губошлепства неуемного - и тогда уж за свою жизнь я не дал бы и ломаного гроссо. А держать в себе это все тоже сил не было. Расплатился я с Коррадом да пошел к своей старухе. Она, конечно, баба вредная, чуть что не так - затыкай уши, а то и спину береги, приложит чем тяжелым - мало не покажется; однако ж и слушать умеет, и - главное! - молчать, когда нужно. Живем-то мы с ней не один десяток годков, приноровились уже друг к дружке по-человечески относиться. Ей я мог доверять, она бы языком зазря трепать не стала.
Тем вечером, правда, разговора по душам у нас не получилось. Я явился поздно, Джемма, сокровище мое ненаглядное, пошла на абордаж, яростная, что твой василиск! Я и решил: утром поговорим. Поужинал, легли спать.
И почти сразу же будят меня младшенькие мои, тятя, шепчут, тятя, там кто-то под окнами ходит! Я сперва рассердился не на шутку. В самом деле, мало ли кому в пьяную или дурную башку взбредет между рыбацкими лачугами шляться. На каждого такого гостя поклонов не напасешься. Шикнул я на малых, спите, мол, а сам лежу, взглядом в потолок уткнулся - нейдет сон, хоть ты тресни! Вдруг во дворе какой-то шорох, ракушки и галька под ногами скрипят, вздохи глубокие, страдальческие раздаются; потом - грохот! Вскочил я, в руки нож - и к окну припал: гляжу, значит.
Никого. Бочка пустая, опрокинутая, катится, стукнулась о крыльцо, остановилась. От нее, видать, и грохот случился, когда упала.
Но бочки-то сами собою не падают, верно?